КРИТИКА

Наталья Иванова

Из жанра в жанр перелетая

Масскульт и классика

1.

Классика — кормилица масскульта. Смартфоны перекликаются мелодиями Моцарта и Вивальди; Пушкин из «веселого имени» давно стал брендом, он везде — как герой Хлестакова. Через площадь от памятника находится ресторан его имени, притягательный для иностранцев «дворянской» кухней и славный унитазами бело-синего гжельского фаянса.

Масскульт, в свою очередь, — кормилец классики. Из газетной хроники, как известно, черпали сюжеты романов Достоевский и Набоков, и не только они.

Тенденция последнего времени — спуск высокого искусства, например оперы (Метрополитен-опера), со сцены к массовому зрителю через трансляции в кинозалах. «Высокие» исполнители становятся брендами (Нетребко, Мацуев, Спиваков, Гергиев), работают на массового потребителя, в том числе рекламными лицами (Нетребко — Chopard, Мацуев — ВТБ24). Все новые и новые телевизионные конкурсы втягивают классику в масскульт («Большая опера», «Большой балет», другие проекты телеканала «Культура»). В связи с массовым пришествием посетителей Третьяковки на выставку Валентина Серова, ломанием входных дверей на Крымском и фактически «сносом» охранников у ворот выставки шедевров из галерей Ватикана в Лаврушинском возник и утвердился мем #очередьнаСерова. Феномен новый и нуждается в осмыслении: раньше народ в очереди на раздачу прекрасного вел себя чинно, на физические столкновения не переходил.

Уникальное подвергается тиражированию, искусство репродуцируется, — в общем, как было сформулировано еще Вальтером Беньямином, произведение искусства в ХХ веке живет «в эпоху его технической воспроизводимости». Но одно дело — порой совершенная копия, другое — адаптация произведения к другому жанру: что воспроизводится и как меняется?

Попытаемся договориться о понятии «классика». Хотя и это, оказывается, непросто.

Безусловно сойдемся на том, что роман «Анна Каренина» — это классика, выдержавшая массовые тиражи, переведенная на все европейские и восточные языки мира. О романе существует бесчисленное количество исследований. Множество интерпретаций. Новые и новые экранизации, начало которым в России было положено немой фильмой за полгода еще до смерти автора (1910).

Теперь о другом авторе.

Имя Василия Аксенова причисляется к разряду классиков — иногда прибавляется определение «советский», иногда — классик «периода оттепели», но это не столь существенно. Аксенов, признанный классик русской литературы советского ХХ века, — входит в канон, теперь уже и благодаря телевидению, на котором осуществлены сериалы по романам «Московская сага» и «Таинственная страсть».

Ряд классиков Золотого XIX века, века Серебряного и советского времени составлен так, что вход туда приоткрыт, и время от времени к нему пытаются причислить новые имена. Публика, да и критика тоже щедра на эпитеты — и широка для признаний и зачислений в «гении». Меж тем процесс непрост. Путь от признанного при жизни «гением» до «классика» занимает время — и не всегда имя известного писателя, щедро объявленного великим сразу после смерти, увенчивается позже лавровым венком. Программа на ТВ-Культура, ее ведет Игорь Волгин, называется «Игра в бисер». Лучшим для нее названием было бы «Игра в классики». Можно наблюдать некоторую неуверенность оценки, свойственную всем участникам при обсуждении того или иного произведения, появившегося сравнительно недавно. И тем не менее в конце каждой программы выбор книги подчеркнут наставлением ведущего: «Читайте и перечитывайте классику».

Причислены к классике имена-бренды Пастернак — Мандельштам — Ахматова — Цветаева. Творчество здесь неотделимо, особенно для массового читателя, от биографии. Вспомним пророческие слова Ахматовой о Бродском в разгул травли: «Какую биографию делают нашему рыжему!». То есть обращают в миф, далее — прямой путь в классики. Так оно и произошло.

2.

К понятию «классика» мы относим: 1) произведения, 2) имена. Добавлю и третье измерение: эпоха.

О Золотом и Серебряном веке спору нет; тут вроде бы все договорились.

А вот как быть с тем, что поближе, — со второй половиной ХХ века?

«Оттепель» — это уже принятое и в литературе, и в науке о литературе и культуре в целом понятие эпохи с ее характерными, выделенными признаками.

На самом деле как только имя писателя выходит в классики, так оно становится принадлежностью — в том числе — массовой культуры. Становится брендом масскульта. Можно не читать книг, но клясться именем: помните имя «Достоевского», присвоенное для прохода свиты Воланда в ресторан (тоже важно) под названием «Грибоедов». Это присвоение имени классика масскультом очевидно в названиях кафе, ресторанов, гостиниц — ресторан «Живаго» вместо бывшего «Националя», рестораны и гостиницы «Чехов», «Достоевский» и т.д. Имя классика, его биография, сюжеты произведений оплодотворили жестокий романс: особенно популярны были распеваемые по электричкам жестокие романсы о графе и «жене его, Софье Андревне», об Анне и Вронском. Сегодня эти жанровые (и межвидовые) трансформации можно наблюдать при оформлении станций метро (московская «Достоевская»: Раскольников с топором, занесенным над старухой-процентщицей). Можно предложить мозаику «Анна бросается под поезд» в оформлении Ленинградского (Николаевского) вокзала в Москве и Петербурге, почему нет?

Итак, мы уже перешли к «переводу» жанра романа на языки массового искусства.

В позапрошлом году премии «Поэт» был удостоен поэт-бард Юлий Ким, что вызвало скандал внутри жюри — раскол и выход из его состава Александра Кушнера и Евгения Рейна, горячие и тоже почти скандальные дискуссии в СМИ. Главным при неприятии выбора стала именно жанровая «прописка» творчества Юлия Кима. Уверена, что при присуждении этой же премии Булату Окуджаве, настоящему классику (как имя, так и жанр я имею в виду — Окуджава классик жанра), скандала бы не произошло. Уровень славы тоже имеет значение. Что не отменяет вопроса о жанре. При этом надо отчетливо понимать, что имя и песни Булата Окуджавы уже давно присвоены масскультом (не попсой — у масскульта тоже есть своя иерархия). Но все-таки главный итог в том, что этот скандал обнажил разницу восприятия «высокой» поэзии и «низкого» жанра авторской песни (да еще под гитару, да еще — использование авторских «куплетов» работы Кима для кино и театра).

Юлий Ким написал песни к мюзиклу «Анна Каренина», Юрий Ряшенцев — к мюзиклу «Преступление и наказание». Мюзикл подверг роман тотальной трансформации (о балете на музыку Родиона Щедрина говорить не будем: перевод на язык балета остается внутри «высокого искусства»). Мюзикл относится к массовому искусству, искусству для широкого зрителя: из романа убирается глубина, философия, более того: так или иначе, но, трансформируется сюжет. Ведь финал у мюзикла должен всегда быть хорошим! Но как может быть хорошим конец, где героиня кончает жизнь самоубийством?! В ответ на запрос финал видоизменяется, героиня уходит вглубь сцены, а в самом сюжете усилены великосветская и сентиментальная составляющие (при помощи средств, нагнетающих эмоциональную атмосферу — то есть музыкального сопровождения, освещения, песенных слов).

Карен Шахназаров в телесериальной экранизации «Анны Карениной» пошел иным путем, но тоже трансформировал роман Льва Толстого в масскульт. Однако он решал при этом и крупную, значительную идеологическую задачу — соответствия «вызовам времени», как их понимает режиссер (перевод атмосферы произведения на тревожный военно-патриотический фон — и это создает контраст с глупыми на этом фоне любовными метаниями героини). Режиссер отделил от романа линию Анна — Каренин — Вронский, напрочь «отрезав» линию Левина и неожиданно присовокупив к «толстовскому сюжету» повесть В. Вересаева о войне в Манчжурии. Этот милитаризованный микст сопровождает немая девушка-китаянка, которую фактически спасает Вронский (немое дитя природы, видимо, идеал шахназаровской женщины, противопоставленный истеричке, феминистке, морфинистке, разрушительнице семейных ценностей — еще один внятный, своевременный идеологический знак от режиссера Елизавете Боярской — Анне Карениной). Рисунок роли выстроен так, чтобы главная героиня («с жиру бесится») вызывала отторжение зрителя. Все мужчины Анны оправданы, и только те женщины, чей идеал кухня — церковь — дети, достойны подражания. Анна находит справедливое наказание, соответствуя ожиданиям народных масс, а также их ценностям и идеалам.

«Русский роман» московского театра имени Маяковского по пьесе Марюса Ивашкявичуса, поставленный главным режиссером театра Миндаугасом Карбаускисом, адаптирует семейную, эксплуатируемую во множестве вариантов — от «жестокого романса» до романизированного нон-фикшн, биографию Толстого (Лев Николаевич и Софья Андреевна), тасуя ее с сюжетом «Анны Карениной», представленным в жанре кабаре (Марион Сейхон в роли Анны Карениной — в горжетке из чернобурки и длинных красных перчатках, в «тройке» с двумя фрачными господами по бокам). Клоуны с шариками — красными носами мерзнут на вокзале. Есть даже комикс — в финале за столом с семейным обедом стороной проносится Бэтмен. Литература перетекает в биографию, биография перетекает в литературу и жанр — тоже перетекает в жанр, в свою очередь перетекающий в еще один, совсем неожиданный: линия Кити и Левина представлена как водевильная (добавим и эпизоды Кити — доктор). Сын Левушка обеспечивает себе жизнь в Америке, выступая, как он пишет матери, на эстраде среди клоунов. А Евгения Самойлова в роли Софьи Андреевны играет тяжелую психодраму! Без комментариев. Спектакль, по мнению критики (Ольга Егошина, «Все движется любовью». — «Театрал», 28 января 2016 г.) представляет «новый способ контакта с классическим прошлым», «новый ракурс вечных тем».

Каковы последствия перевода романа Толстого в любовный телероман, лишенный тех составляющих, которые и делают его великим? Ответ получен — кстати, тоже из ТВ, только американского: самая популярная ведущая ток-шоу «Опра» Опра Уинфри назвала «Анну Каренину» своей любимой книгой, рассказав о ней в своем шоу, — и 28 миллионов (!) экземпляров «А.К.» были раскуплены за две недели. Не потребовалось никакого сериала. (Об ответственности интеллектуалов-гуманитариев: сюжет романа был пересказан на нескольких страницах в «Шедеврах мировой литературы», было такое издание, — я тогда загрустила: пропал булгаковско-калабуховский дом… но я это — так, попутно и в сторону.)

Теперь об Аксенове. Роман «Таинственная страсть» пережил трансформацию в телесериал. Здесь ситуация еще сложнее: если не все знают (хотя многие авторитетно высказываются на тему), как выглядела Анна, то здесь уж все знают внешность и биографии Евтушенко и Ахмадулиной, Рождественского и Вознесенского, романных прототипов, почти с документальным сходством, но со смещением (к пародийности), изображенным в сериале. Первый скандал последовал при публикации романа (нарушение авторской воли, исключение отдельных глав, переакцентировка и чуть ли не переписывание текста, о чем публично поведал друг и доверенное лицо Василия Павловича Аксенова Анатолий Гладилин, у которого в Париже хранился авторизованный экземпляр). В погашение скандала издатель переиздал текст — «авторскую версию», как указано на обложке — по «гладилинской» рукописи.

Экранизация романа долго не была предъявлена телезрителю — и обманула ожидания прежде всего исторических прототипов. Последовали весьма резкие заявления — прежде всего от Евтушенко. Но дело не только в реакции прототипов, но и в неуспехе у массового телезрителя: аксеновские герои были упрощены, предметная среда обеднена, исторические обстоятельства схематизированы.

3.

60-е сегодня в моде — и в тренде на жанрово-сериальном ТВ: «Стиляги» и «Оттепель», «Красная королева» и «Оптимисты». Мода превращает 60-е в объект масскульта, которому сами 60-е не были чужды — напротив, масскульт был ими открыт, можно сказать, введен в моду. Из упомянутых мною сериалов два имеют романное воплощение: сериал по «Таинственной страсти» и (ход наоборот) роман Ирины Муравьевой, специально написанный по телесериалу «Оттепель».

60-е были в СССР первой эпохой активного вторжения масскульта в жизнь: культ молодости (прежде всего), распространение моды и рекламы, появление новых СМИ, развернутых к человеку-потребителю, а не человеку-производителю, стереотипы и клише индивидуального «независимого» от государства поведения (например, «дикий» отдых на курортах, Коктебель как символ), а также верно воспринятое как сигнал опасности монстрами соцреализма появление жанров массовой литературы — авторской песни, нового бытового детектива (братья Вайнеры), «женской» прозы, т.е. любовного романа, подвергавшейся суровой критике (см. отрицательные рецензии Н. Ильиной в журнале «Новый мир» 60-х). Масскульт стал объектом карикатурного изображения: карикатурного не только в журнале «Крокодил», но и в «Тле» Ивана Шевцова. Герои аксеновских ранних 60-х движутся «внутри» изображенного с восхищением предметного масскультового мира спокойно, естественно — так же, как чувствуют себя в этом мире «Таинственной страсти» почти-реальные действующие лица: Ваксон, Ян Тушинский (Евтушенко), Нэлла Аххо (Белла Ахмадулина), Роберт Эр (Роберт Рождественский)…

«Остановленное» на 60-х время сегодня ностальгически возрождается, при этом подвергается перекодировке с учетом дистанции в несколько десятилетий.

Поэты 60-х — это советские поп-звезды. Телесериальная версия романа многократно усиливает масскультовую составляющую романа Василия Аксенова, сосредотачивая внимание на предметном мире массовой культуры и богемной жизни. Режиссер, Роман Кармен, муж Майи Кармен, превращается в доносчика, Евгений Евтушенко изображен как трус, Булат Окуджава сведен к исполнителю песенок под гитарный перебор, и т.д. Эпоха 60-х переживает в телесериале двойное упрощение — из сложного и неоднозначного времени в клише и стереотип: «Сериал релаксационный: смотришь все более-менее знакомое, приятные люди хорошо одеты и перемещаются без эксцентрики» (из зрительского отклика на интернет-портале «Кинопоиск»).

А вот мнение профессионала, Юрия Сапрыкина: «Проговаривая хрестоматийные банальности и последовательно перечисляя события из школьного учебника истории, авторы сериала демонстрируют, как можно воссоздать историю, ничего о ней не сообщая. Иными словами, как можно взять удивительное время, доверху наполненное новыми идеями и открытиями, со своей разработанной еще в 60-е иконографией, с традицией его изображения на экране — от «Заставы Ильича» до «Оттепели», да хоть бы до сериала «Однажды в Ростове» — и рассказать о нем в эстетике «Каравана историй».

Ирина Муравьева, автор двух десятков «любовных романов», перевела телесериал на язык профессионально ею освоенного жанра, опираясь на сценарий Валерия Тодоровского. Сценарий, да и сам фильм, сделаны весьма лукаво. Там присутствует «кино в кино», действие половину времени происходит на съемочной площадке — во время «оттепели», Москва-1961. Благодарная для телесериала эпоха, когда массовая культура как праздничная, нарядная, модная, эстрадная, выставочная была открыта советской публике (в том числе — через телевидение). Эта эпоха в отечественном кино уже получила два успешных кинодискурса: романтически-серьезный и арт-хаусный (Марлен Хуциев, Геннадий Шпаликов, судьба которого, кстати, прототипична для киносценариста Паршина) и ностальгический («Москва слезам не верит» — уже 70-е). Тодоровского спасает (в сериале) иронический взгляд на эпоху, намеренный лубок, — куда он помещает и одесского режиссера «Петю» (т.е. своего отца, Петра Тодоровского, и Сергея Бондарчука, Ивана Пырьева — прототип его Федора Кривицкого). Валерий Тодоровский, иронически изображая «массовое» кино, остраняет жанр — роман серьезен, как и должен быть роман любовный, при этом откровенные постельные сцены детализированы, нагота героинь показана с подробностями, эмоциональность педалирована, психологические переживания нагнетены — законы жанра полностью соблюдены.

Время 60-х, потом роман Аксенова, потом сериал прошли еще одну стадию перевода жанра по этажам масскульта — обсуждение в ток-шоу Андрея Малахова «Пусть говорят».

4.

Трансформация классики в сериал (масскульт) сопоставима с трансформацией классики в постмодернизме: по принципам, близким к переводу на язык масскульта. Евгений Попов организует текст своего п/м романа «Накануне накануне», последовательно сдвигая время, актуализируя имена персонажей, язык, но оставляя конструкцию, слегка видоизменяя сюжет. Бахыт Кенжеев в романе «Иван Безуглов» называет персонажей своего романа, действие которого разворачивается в  капиталистической Москве, именами-брендами русских классиков Золотого века, при этом наделяя их современными профессиями (банкир, бухгалтер, водитель и т.д.).

Концентрат из классики и ее перевод в принципиально другой формат предлагает Владимир Сорокин («Манарага»): содержание классики здесь ценно энергетическим в прямом смысле слова веществом, которое, если на нем готовить, позволяет получить изысканные блюда.

В романе «Манарага» Владимир Сорокин выстраивает метафору чтения book’n’grill (то есть приготовления блюд для гурманов — по всему миру) через сжигание первоиздания какой-либо знаменитой книги. (Не знаю, что послужило для писателя отправной точкой — знаменитое «рукописи не горят», «по прочтении сжечь», «451° по Фаренгейту» Брэдбери, «Кысь» Татьяны Толстой…). Метафора «чтения как «потребления книги» здесь реализуется: каре ягненка готовят на горящем первоиздании «Дон Кихота», осетрину на «Улиссе», стейк на Прусте, и так далее. Причем изысканно и само блюдо, и способ его изготовления (соединенные в понятии, тоже многослойном, — кухня). Сорокин показывает иерархию классики, беллетристики и массолита через: 1) выбор самого шеф-повара, 2) соответствие блюда, изысканного или не очень, той книге, на которой его готовят.

Роман Владимира Сорокина насквозь литературен, это художественное эссе о словесности, заключенное в лукавую сюжетную идею (которой, впрочем, хватило бы на рассказ). Внутрь романа помещены пародии на современников: Виктора Пелевина («Толстой»), Захара Прилепина («Санькя»), плюс самопародия на оперу «Дети Розенталя» — авторство либретто, как известно, принадлежит Сорокину.

В последней трети романа Сорокин перемещает своего героя-повара на массовое действо, многолюдную итало-румынскую, элитно-бандитскую свадьбу с плясками, в Трансильванию, родину вампиров. «Третий день свадьбы, полтысячи гостей», власть в стране принадлежит военно-бандитской олигархии, здесь банальный феодализм густо охраняется от народа автоматчиками. Метафора прозрачна. К блюдам, предназначенным «неблагородной публике», прикладываются дрова: «Кладня простовата и пестровата, в основном детективы и хоррор. Кого же Сорокин, судя по названиям книг, своенравно помещает в массолит (иностранных авторов исключим)? Это Набоков, Солженицын, Б. Акунин, Достоевский, Кафка и Гоголь. Правда, за списком следует чуть извиняющаяся фраза: «Раритетов здесь хоть и немного, но все-таки…». Сорокин помещает в безразмерный мешок массолита книги, которые вызвали и вызывают массовый интерес — ведет отсчет от успеха у читателя и издателя, а не от текста.

«…Если говорить о жанре, мне хотелось написать веселую авантюрную книжку» — Вл. Сорокин о романе «Манарага», интервью интернет-порталу «Лента.ру».

Но не у всех это получается — перелететь к массовому читателю…