ПЕРЕУЧЕТ

Евгений Абдуллаев

Взламывая нейтральность

поэтическая критика в текущих журнальных публикациях

«Поэтическая критика есть». С этого тезиса начинался мой обзор пяти публикаций, вышедший в четвертом номере «Знамени» за 2014 год.

Прошло три года. Что изменилось?

С одной стороны, вести с фронта обнадеживают. Поэтическая критика пишется, читается, востребована. Появились новые — и бумажные, и электронные — площадки, где ее публикуют. Сайт «Лиterraтура», ростовский журнал «Prosōdia», сайт «Горький».

После затишья стали регулярно выходить сборники критических статей о современной поэзии. «Поэтическая генеалогия» Артема Скворцова (2015), «Ребенок в лесу» Кирилла Анкудинова (2015, там также и о прозе), «Тексты в периодике» Людмилы Вязмитиновой (2016).

Да и самих критиков, пишущих о поэзии, вроде, не так мало. Вот Премия «БЕЛЛА» огласила длинный список в номинации за лучшее эссе о современной поэзии. Восемнадцать номинантов, не бедно. Есть, конечно, имена знакомые, но есть и совсем новые. Процесс идет.

С другой стороны...

«Противоречия все сгладились. Споров по существу больше нет. ... Каждая группа возделывает свой прекрасный (или кажущийся ей прекрасным) садик. Ключевое слово, характеризующее литературное “сейчас” — это нейтральность».

Это из недавнего фейсбучного поста Евгении Вежлян. Обычно минорный настрой ее записей меня не сильно убеждает, но тут должен отчасти согласиться. Критика ужалась до беглых упоминаний и рецензий (сугубо положительных). Исчезли дискуссии о стихах. Исчез и интерес к тому, что происходит в других поэтических — и критических — «садиках».

Понятно, что в границах короткого обзора противоречий не обнажишь и дискуссию не «запустишь». Но пройтись рейдом по близлежащим «прекрасным садикам» можно. Начиная с материала менее дискуссионного и постепенно повышая градус полемики.

Игорь Гулин. Сообщества по ту сторону текста (Новое литературное обозрение, 2016, № 3 (139))

Отнести эту статью к поэтической критике можно лишь условно. Половина ее посвящена микрорассказу Сергея Соколовского «Лишний килограмм львятины», то есть формально это должно проходить по ведомству прозы. С другой стороны, это, скорее, литературоведческое исследование — что вообще характерно для критики в «НЛО», где все мгновенно облекается в форму глубокомысленного академического доклада.

Об этой статье, тем не менее, стоит сказать. Кроме прозаического (и зело сомнительного) текста Соколовского в ней разбирается также стихотворение Арсения Ровинского. Кроме того, Гулин поднимает важную проблему — наличие «измерения коллективности» в современной русской поэзии. Есть ли она в ней, эта «коллективность».

Стихотворение Ровинского короткое, можно процитировать.

        Гавриил Степанович встал и покачнулся
                не ожидал от тебя Ираклий мне казалось мы были друзьями
                помнишь вашу квартиру на Леселидзе превратили в фотолабораторию

        ты забыл Ираклий кто помогал тебе все эти годы
                у кого ты одалживал деньги на поездки в Луганск и Великие Луки
                славу как бублик тебе подносил я в теплых ладонях
                теперь из-за двух сожженных киосков подводишь меня под статью

«...Мы не знаем, — пишет Игорь Гулин, — кто такие Ираклий и Гавриил Степанович, что именно их связывает и — более того — к каким именно реалиям отсылает их конфликт. Нам недоступен объем “сюжета”. ...Этот текст не может быть до конца понят, проинтерпретирован — и в этом смысле потреблен, присвоен».

Эта, идущая от обэриутов — прежде всего Хармса, — линия, действительно, оказалась востребованной в современной поэзии. Можно навскидку назвать еще нескольких поэтов, стихи которых построены на работе с «неполным», фрагментарным сюжетом: Дмитрий Тонконогов, Санджар Янышев, не говоря уже о Федоре Сваровском...

Я бы только не стал использовать здесь, как это делает Гулин, термин «коллективность». Даже в виде «призрачного, нетвердого измерения коллективности» или «бессильной солидарности, предельной коллективности». «Призрачная коллективность» и «бессильная солидарность» — оксюморон; это, скорее, де-коллективизация. Отмирание всех прежних связей и уз: дружеских, семейных, этнических.

И значительная часть стихов Ровинского — как раз и отражает эту возрастающую отчужденность, когда ни имена героев, ни тот сюжет, который остается «за кадром», не имеют уже никакого значения. Процитированное стихотворение — тоже об этом. О крушении дружбы, об исчезновении прежнего «тепла». Ключевая строчка, где монолог Гавриила Степановича взмывает до трагифарсового гекзаметра: «славу как бублик тебе подносил я в теплых ладонях».

Что же касается того, что в стихотворении Ровинского «нам недоступен объем “сюжета”», и поэтому «этот текст не может быть до конца понят»... Думаю, любое более-менее серьезное стихотворение никогда не может быть понято «до конца». И дело не в том, какой объем «сюжета» доступен. Чем оно сильнее, тем к большим сюжетным, идеологическим и прочим контекстам оно отсылает. (Противоположный случай — когда для легитимизации слабого текста эти контексты насильственно притягиваются¹).

Андрей Пермяков. Узнавая, говорить. О гносеологических возможностях современной поэзии (Лиterraтура, 2016, № 92)

Очень интересная — хотя и не совсем внятная по структуре — статья. Попытка защитить поэзию от угрозы поглощения ее философией.

Пермяков указывает на «старших» и «младших» литераторов, печатающихся в «Новом литературном обозрении». «...Именно две эти группы авторов, быть может, в наибольшей степени являют сегодня пример непосредственного влияния философии на поэзию. ...Собственно, этого влияния они и не отрицают, они о нем говорят».

Хотелось бы внести небольшое уточнение. Как раз непосредственное влияние философии на поэзию — и поэтическую критику — происходит там, где внешние признаки этого влияния скрыты. Так же, как серьезная религиозная поэзия очень скупо использует собственно религиозные образы — так и лирика, наиболее сильно затронутая влиянием философии, это влияние всеми силами скрывает. А порой — даже намеренно отрицает его. Крупные поэты, живо интересовавшиеся современной им философией, — Пушкин, Мандельштам, Пастернак, Бродский, — в своих стихах и эссеистике как раз избегали прямых философских отсылок. И, напротив, неумеренное жонглирование ими — признак не слишком глубокого, «декорирующего» интереса к философии. А еще чаще — и не слишком глубокой поэзии.

«Рабски переняв» язык философии, резюмирует критик, поэт «будет все равно обречен говорить на русском. Только на ограниченном, специфическом, философском русском. Не являющемся, в сущности, ни русским языком, ни философским».

Согласен; об этом, собственно, еще Брюсов писал: «Простой пересказ в вялых стихах страниц из популярных историй философии никак не есть “философская лирика”. Поэт должен претворить философскую мысль в живое зерно поэтического символа ... только тогда он истинно “поэт-философ”»².

Сегодня ситуация несколько иная — все-таки столетие прошло. И авторы, о которых пишет Пермяков, задействуют философию и шире, и глубже «популярных историй философии». Этот их искренний философский интерес у меня вызывает скорее симпатию. И в просветительском плане кажется полезным: еще один канал знакомства с современной философией. Все хорошо, пока дело не доходит до разбора конкретных литературных результатов. Вот тогда и правда приходит порой на память фраза Брюсова про «вялые стихи»...

[Владимир Козлов]. Поэтический снобизм — высокого и низкого разлива (Prosōdia, 2017, Вып. 6)

Владимир Козлов — единственный из присутствующих здесь «героев» прошлого обзора, где по поводу его позиции было сказано, в том числе, и несколько нелестных слов. На что критик мне слегка попенял при очном знакомстве. Что поделаешь: критика без полемики мгновенно превращается в безвкусное и бесцветное повидло. Да и сам Козлов критическим войнам не чужд. В издаваемом им журнале «Prosōdia» почти каждый номер начинается с полемической редакционной статьи.

В последнем номере она направлена против «поэтических снобов».

Кто это такие?

Начинает Козлов немного издалека, выделив «две разные поэзии» — «поэзию как сферу самовыражения и культуры» и «поэзию как сферу поиска и искусства».

И правда: есть поэзия любительская — составляющая вместе с любительским музицированием (пением, рисованием...) форму культурного досуга; есть поэзия профессиональная. Слегка смутило, разве что, разведение по разные стороны «культуры» и «искусства», но как рабочую гипотезу это можно принять.

Можно согласиться и со следующим тезисом. «В постсоветское время в русской поэзии произошла демократическая революция, которая ... ничем, кроме стремительной вульгаризации окружающего мира, не подавлялась. Право писать, выражать себя, никого не спрашивая, входить в литературу стало всеобщим достоянием». Непонятно только, почему это должно было подавляться «вульгаризацией окружающего мира». На мой взгляд, это явления одного порядка.

Владимир Козлов, однако, считает иначе. «Можно только радоваться тому, что все большее количество людей пытаются подобрать слова к своим мыслям и чувствам, осваивая при этом литературные формы».

Те, кто по каким-то причинам радоваться этому не желает, и зачисляются критиком в «литературные снобы».

Что тут сказать? Радости, скажем, от посещения «Стихов.ру», я не испытываю. Но соглашусь: интерес к поэзии «снизу» тоже необходимо структурировать; просвещать, «расширять кругозор».

Другое дело — то самое «вхождение в литературу», в область «поиска и искусства». Тут вещи необходимо называть своими именами. В том числе графоманию — графоманией. Граница между поэзией профессиональной и непрофессиональной, разумеется, не обтянута колючей проволокой — но и не устлана ковровой дорожкой. Скорее, напоминает пасс-контроль в аэропорту, со слегка усталыми людьми по ту сторону виртуального стекла. Только просматриваются не документы, а стихи — и очередь побольше, и проверяют въедливей.

Имеет ли Козлов это в виду, когда пишет о «тупике литературного снобизма, прикрывающегося ценностями высокой традиции»?

В таком случае, разрешите представиться: литературный сноб.

Правда, в статье говорится и о снобизме «поэтического демократизма — там, где ... самовыражению дела нет до искусства, где есть ощущение, что будет так, как ты скажешь». Впрочем, не уверен, что это можно назвать снобизмом — скорее, невежеством.

Козлов еще разбирает две критические статьи — Евгения Коновалова о Борисе Рыжем и Алексея Порвина о Василии Бородине³. «Эти критики очень похожи в одном — они не объяснят вам, что вы чувствуете, когда читаете стихи безусловно достойных внимания авторов. Эти критики — снобы».

Диагноз суровый; хотя и неясно, о каком из двух — выделенных самим же Козловым — видах снобизма идет речь. Высоком? Низком? Но вопрос — в другом. В том, что объяснять читателю его чувства при чтении стихов — в задачи критика, на мой взгляд, совершенно не входит. Этим должна заниматься психология искусства. Задача критика — интерпретировать и оценивать стихи, а чувства (тем самым) — формировать.

Елена Невзглядова. Знаки препинания в стихотворной речи (Звезда, 2016, № 10)

Статья условно распадается на две части.

Первая — дельный и содержательный разбор пунктуации в стихах русских поэтов, от Пушкина до Бродского. Интересные наблюдения об излюбленных знаках препинания у тех или иных поэтов: многоточий у Анненского, двоеточия у Кузмина, тире у Цветаевой, точки у Бродского. О связи этих знаков с их поэтикой.

Вторая часть (местами «набегающая» на первую) — критические стрелы в адрес «нынешних авангардистов», которые пытаются «лишить стихи знаков препинания». Что, по мнению Невзглядовой, совершенно недопустимо.

«Хочется думать, что знаки препинания ... — божественного происхождения».

О вещах божественных судить не дерзну; не стану и приводить примеры других поэтических традиций, в которых пунктуация фактически отсутствует. Но и в русской она — вещь, по историческим меркам, не такая уж давняя⁴. Появление ее в стихах связано с переводом поэзии из «режима» устной передачи, в котором она существовала веками, в «режим» передачи письменной, печатно-тиражируемый. Стихи перестали восприниматься преимущественно «с голоса». Возникла необходимость снабдить их интонационными и паузными «указаниями».

Использование знаков препинания, как представляется, было жесткой конвенцией, навязанной поэтам; своего рода платой за возможность тиражировать свои сочинения — а отнюдь не «божественным даром». Пусть со временем оно и стало выглядеть привычным, противоречие между правилами пунктуации (которые создавались для прозаической речи) и своеобразием речи поэтической никуда не исчезало.

Одни поэты попытались реформировать пунктуацию: скажем, Георге, который стал использовать вместо многоточия — двоеточие; ставить точку в середине строчки, а не внизу. Другие, как Аполлинер, просто отказывались от знаков препинания⁵.

И дело тут, думаю, не столько в пресловутом «авангардизме» (как это видится Невзглядовой). С начала ХХ века снова меняется способ распространения поэтического слова. Наряду с «визуальным», печатным, все больше места занимает слово «звучащее». Вначале в виде граммофонных записей, затем — выступлений на радио и телевидении; сегодня — чтений, выложенных в YouTube’e. Чтобы услышать стихотворение, со всеми паузами и нюансами, уже необязательно иметь его пунктуационную «партитуру».

«Визуальное» — печатное или электронное — распространение поэтического текста пока преобладает; но прежней монополии оно уже лишено. А значит, и мотивации строго придерживаться пунктуационной конвенции у авторов уже нет.

Невзглядова, однако, полагает, что без пунктуации стихотворение лишится смысла. И в качестве примера такой бессмыслицы («нелепой поставангардной моды») приведено — причем без указания автора — стихотворение Нади Делаланд, вышедшее пять лет назад в «Арионе» (2014, № 4). Стихотворение в целом удачное и уж точно — не бессмысленное.

Да, отказ от пунктуации требует от поэта большей «бдительности»; в некоторых случаях может приводить к двусмысленностям⁶. Но от них, как известно, не гарантирует и ее соблюдение. Как, например, в строках Батюшкова: «И гордый ум не победит / Любви, холодными словами», по поводу которых Пушкин резонно заметил: «Смысл выходит: холодными словами любви; запятая не поможет».

Не хотелось бы, чтобы сказанное выглядело как пропаганда отмены пунктуации. Использование или неиспользование ее тесно связано с индивидуальной поэтикой, стилем, просодией. Какого-то общего вердикта — «за» или «против» — здесь быть не может.

1 Так, для интерпретации рассказа Соколовского Гулин задействует целую философскую библиотеку: и Жана-Люка Нанси, и Мориса Бланшо, и Луи Альтюссера...

2  Брюсов В. Среди стихов: 1894–1924: Манифесты, статьи. Рецензии. М.: Сов. писатель, 1990. С. 112.

3  Коновалов Е. Поэт и миф Борис Рыжий («Арион», 2016, № 4); Порвин А. Предисловие / Бородин В. Лосиный остров. М.: НЛО, 2015.

4 Что вроде бы признается и в самой статье, в самом ее начале (но дальше как-то забывается): «В русском языке большинство известных нам знаков препинания появляется в XVI–XVIII веках, с развитием книгопечатания».

5 Аполлинеру в статье Невзглядовой тоже «достается». Приведя его Il retrouve dans sa mémoire в русском переводе, критик пишет: «Искусный переводчик с французского, М. Яснов, ... не ставит знаков препинания, но мы все равно мысленно их расставляем. И нам, честно говоря, непонятно, зачем Аполлинер их отвергает». Мне же не совсем понятно, кого критик имеет в виду под этим «мы». Закрадывается подозрение – тех, кто не мог или поленился прочесть это известное стихотворение в оригинале. Где знаки препинания, действительно, совершенно не требуются.

6 Как, например, в стихотворении Делаланд: «но запах теплится в нору / между корою и грибами / ляг на живот его берут /губами» (отмечено Невзглядовой). «Его» здесь, действительно, может быть отнесено и к «запаху», и к «животу»; хотя расстановка знаков препинания вряд ли бы эту двусмысленность устранила. Или другой, более свежий пример – из Алексея Цветкова («Интерпоэзия», 2017, № 1): «сто шестьдесят девятый день в году / скрипят ворота и орфей в аду». Орфей в аду, получается, тоже скрипит... Тут, безусловно, «выручил» бы знак препинания или перенос «и орфей...» на следующую строку.