НАБЛЮДАТЕЛЬ

знакомый альманах

Отшибка памяти

ЧАЙКА. Альманах. 2017, № 4. CreateSpace Independent Publishing Platform, North Charleston, SC, USA.

В России с памятью плохо. И даже кажется, что неслучайно. Наука история перекраивалась у нас по Оруэллу, по прихоти властителей. Народ принуждали забывать очевидное. Оно и забывалось, выработался даже своеобразный феномен, когда люди больше верили не глазам и ушам, а официальным сообщениям, газетам, впоследствии — телеэкрану.

Мне не забыть, как в годы перестройки на страницы журналов пришла правда о ГУЛАГе. Долгое время до того она была потаенной, о ней боялись говорить даже в семьях, даже сами бывшие зэки. Для меня, тогда уже не слишком юной, эти публикации стали шоком. Потрясали и другие перестроечные публикации, искусственно задержанные, ждавшие своего часа, — Оруэлл, Гроссман. Я увидела, что Оруэлл в книге «1984» показал нас — так точно был схвачен механизм тоталитарной власти. Гроссман же сопоставлением двух режимов — фашистского и советского — вызвал целую бурю мыслей и эмоций. Помню, что в те годы у меня сформировалось стремление узнать утаенную от нас историю. Думаю, это стремление сказалось при формировании наших альманахов ЧАЙКА, выпускаемых раз в полгода. В каждом из них — а на сегодняшний день их четыре — есть раздел «Война, террор и память».

Материалы к нам стекаются отовсюду. Недавно наш постоянный автор Лейла Александер-Гарретт из Лондона прислала воспоминания своей мамы о ее белорусском детстве, на которое пришлась война и фашистская оккупация, Аркадий Барский из Большого Вашингтона передал нам записки своего друга из Германии, Игоря Домбека, еврея, прошедшего через фашистский лагерь для военнопленных и сумевшего из него бежать... Согласитесь, не каждый день попадаются материалы на такие темы.

Расскажу о разделе «Война, террор и память» в нашем последнем № 4.

Начинаем мы его отрывком из неопубликованной книги блокадницы Екатерины Мышкис. Эта публикация была подготовлена бостонкой Мариной Кацевой и посвящена 75-летию начала Великой Отечественной войны. В последующей жизни Екатерина Мышкис стала доцентом кафедры языков Харьковского института искусств.

А в тот период, который она описывает в помещенном у нас отрывке, ей всего семнадцать, она бывшая студентка, работает в госпитале и рвется на фронт. Мы многое читали о ленинградской блокаде, Екатерина Мышкис добавляет свои порой жуткие подробности к этой бесконечной и страшной повести. Мне запомнилось, что из их некоммунальной квартиры в блокаду было вынесено семнадцать человек. И еще один рассказ, как родственница посадила на детские саночки двух своих малюток и сказала: «Они умирают. Может быть, кто-нибудь подберет нас по дороге. Если нет, мы замерзнем все вместе. Смерть от холода не так страшна, как от голода».

В послесловии к публикации Марина Кацева пишет вроде бы ныне общеизвестное, но опять-таки заставляющее содрогнуться: наряду с доходягами-блокадниками, в городе жили те, кто ел и пил вволю, — это партработники, прикрепленные к закрытым «стацио­нарам». В отрывке из дневника такого «партийца» перечисляются деликатесы, которыми их кормят: «икра, балык, сыр, пирожки... 300 грамм белого и столько же черного хлеба в день...». Сопоставим все это с блокадной нормой в 125 граммов черного хлеба с опилками — и ужаснемся, как и тем цифрам, которые приводит публикатор: в осаде Ленинграда погибло больше мирных жителей, чем в Германии и Японии вместе взятых, причем девяносто семь процентов ленинградцев умерли от голода.

Лев Визен из Канады — наш постоянный автор, москвич по рождению, в годы войны он был подростком. В альманахе выходят его воспоминания о Москве 1941 года из повести «Метель из лиц вождей». Знает ли сегодняшняя российская молодежь, как важен был этот год и для судьбы столицы, и для судьбы страны, и как близок был захват Москвы фашистами?!

Льва Визена как раз и привлекает «ситуация острия», он рассказывает, как это было. Чтобы дать представление о его стиле, приведу маленький кусочек:

«Младший лейтенант рассказал Равилю (дворник в московском дворе. — ИЧ) и подошедшим женщинам, что его часть стояла около Истры и от нее мало что осталось.

Что те, кто мог идти, ушли в сторону Химок, за канал Москва — Волга, чтобы в плен не попасть.

И что, когда штабные уехали на санитарной машине с крытым кузовом и красными крестами на боках, в палатке медсанбата еще лежали шестеро тяжелых — пять рядовых с пулевыми и старлей с осколками в животе.

И с ними оставалась одна медсестра...».

Мне кажется, что в нашей литературе о войне недоставало такого автора, как Лев Визен, с его густой, точной, зоркой на правду прозой.

Еще один материал я получила во время своего выступления в роквиллском пансионате «Радуга», где проводят время, общаются и развлекаются пожилые выходцы из России, ныне живущие в Америке.

Ко мне подошел некто Александр Дасковский и предложил напечатать воспоминания его отца Абрама Дасковского, попавшего в сталинский лагерь после войны. Мы опубликовали отрывок из этих воспоминаний под заглавием «За колючей проволокой. 1950–1956».

Удивительное дело, фронтовика, добровольцем ушедшего в народное ополчение, берут по сфабрикованному обвинению в шпионаже — и когда? — после войны, когда, по логике вещей, внутренний террор должен был ослабнуть. Но именно в эти послевоенные годы началась кампания против «космополитов», был дан ход «делу врачей», закончившемуся день в день со смертью Сталина... Видимо, под эти жернова и попал Абрам Дасковский.

Был он, судя по его запискам, человеком гордым, с обостренным чувством собственного достоинства. Воспитанный советской пропагандой, он утешает себя во время ареста: «Ты не в стане какой-нибудь банды, а живешь под защитой справедливого и самого гуманного закона демократической страны». Каковы в действительности повадки этой самой демократической страны и действуют ли в ней законы, ему довелось испытать в тюрьме на Лубянке, а затем в лагере.

Меня поразило, что описания послевоенной Лубянки полностью совпадали с рассказами тех, кто сидел здесь в 1937–1938 годах: те же допросы с применением «физического воздействия», те же издевательства вертухаев. И вот о чем я думаю: Лубянка сегодня существует в том же виде, что и прежде, возможно, там даже сохранились какие-то столы или стулья от прошлых «пыточных» времен. И люди, которые здесь работали, выбивая показания из невинных, в свое время ушли безнаказанными. Не потому ли и сегодня в колониях запросто бьют и пытают заключенных?

Семья Кривошеиных, Никита и Ксения, — наши постоянные и любимые авторы, живущие в Париже. Оба они представлены в последнем Альманахе. В разделе, посвященном памяти, мы поместили статью Никиты «О смерти Сталина и ХХ съезде КПСС».

Перед тем как сказать несколько слов об этой статье, скажу о ее авторе. Никита Кривошеин — «дважды француз Советского Союза», так называется его книга, вышедшая в России в 2014 году, отрывок из которой мы опубликовали в Альманахе ЧАЙКА № 2. Почему «дважды француз»? Да потому что родился во Франции в семье русских эмигрантов первой волны, в 1947 году вместе с семьей приехал на родину, куда рвался его отец, участник Сопротивления и узник Бухенвальда. Затем, после ареста отца органами госбезопасности, испытал на себе участь сына «врага народа», а в 1957 году сам попал в мордовские лагеря за статью о «венгерских событиях», опубликованную за границей; с таким полновесным политическим «бэкграундом» в 1971 году Никита Кривошеин репатриировался в родную Францию.

К марту 1953 года Никита уже все хорошо понимал и про Советскую страну, и про ее вождя. Ему странно было наблюдать, как после объявления о смерти Сталина «население рыдало». Далее следует объяснение: «...эти затравленные люди были слепым террором — заворожены! И сила его была в слепоте. Они оплакивали палача, убийцу их отцов, матерей и детей». Никита не поверил и краткосрочной хрущевской оттепели. Он пишет, что секретный доклад Хрущева о культе личности Сталина на ХХ съезде компартии «был скоро напечатан во французской и американской печати, но Советы его объявили фальшивкой»... «никто его в оригинале в СССР не видел, он нигде не был опубликован», доклад читали в отдельных учреждениях, на закрытых партсобраниях...

Скажу два слова от себя. Когда, уже оказавшись в Америке, я прочитала наконец в Интернете доклад Хрущева, то поразилась нескольким вещам. Во-первых, в нем зияли лакуны, некоторые места были так густо замазаны, что определить, что под ними, можно было только с помощью радиологии. Сегодня уже этого нет, но и найти, какие места были замазаны, не представляется возможным. Во-вторых, я увидела, что Хрущев в докладе говорит о сталинских репрессиях в отношении партии и ее членов. Но репрессии, и шире — сталинщина, катком прошлись по всему народу, никого не пощадили. Удивительно, что до сих пор громко и ясно, во весь голос, не сказано, чем была сталинщина для страны. Нет у меня сомнения, что настанет день, когда это произойдет.

Последний материал, о котором я хочу рассказать, — об отце Александре Мене. Каждый наш Альманах включает материал об этом светлом человеке, православном священнике, убитом саперной лопаткой 9 сентября 1990 года. Вот уже семнадцать лет прошло со дня злодейского убийства, а убийца не найден и следствие зашло в тупик. Так и называется материал доктора исторических наук Сергея Бычкова — «К расследованию убийства Александра Меня: следствие в тупике». Позволю себе небольшое отступление. В 1992 году, уезжая из России в Италию (муж получил грант в итальянском университете), я взяла с собой вырезанную из газеты статью неизвестного мне автора Сергея Бычкова, в ней говорилось об убийстве Меня. Всего один раз я видела отца Александра, но такова была сила его воздействия, что забыть его оказалось невозможно.

Позднее я списалась с Сергеем Бычковым, учеником и другом Александра Меня. Он стал автором журнала, членом его редколлегии, и к каждому сентябрю, к скорбной дате убийства отца Александра, присылает нам материалы о ходе расследования. Вместе с Сергеем Бычковым я верю, что правда об этом злодействе когда-нибудь откроется.

В конце своего обзора повторю то, что говорю на всех презентациях наших альманахов: «Пока существуют ненапечатанные материалы о войне, сталинщине, политических репрессиях, мы будем их публиковать». Людей, лишенных исторической памяти, Чингиз Айтматов когда-то назвал “манкуртами”. Несколько поколений советских людей, включая и мое, были такими манкуртами по части истории, в ней существовали лакуны, задним числом она постоянно подправлялась, ретушировалась и приноравливалась к взглядам правящих кругов. Очень бы хотелось, чтобы наши дети и внуки, у которых неизмеримо больше источников информации, чем было у нас, выросли людьми, знающими историю своей страны.

Ирина Чайковская