ПЕРЕУЧЕТ

Юлия Подлубнова

Литература признаний

архивные материалы в публикациях литературных журналов

Работая с архивами писателей, преимущественно, конечно, уральских, заметила такую особенность: бумаг различного рода — от метрик и удостоверений до черновиков и разрозненных рукописей — в архивах, чьи бы они ни были, обычно немало, но очень сложно найти материалы, которые сами по себе могли бы составить публикацию. Да еще такую, которая имела бы литературное или общественное значение. Всегда можно написать исследование, сослаться на отдельные документы, письма, записи, но смыслом этой работы будет само исследование, а не введение в оборот новых источников. Исключения составляют редкость, потому они ценны и примечательны. Например, нам, молодым сотрудникам Объединенного музея писателей Урала, пока только единожды удалось подготовить к публикации что-то действительно ценное — дневники писателя Николая Никонова за 1979–1980 годы («Урал», 2016, № 1), которые он тщательно скрывал даже от собственной семьи. И неспроста — далеко не каждый мог позволить себе в «долгие семидесятые» написать, что «сталинизм — разновидность фашизма», или называть советские выборы фарсом. Интересным фактом может стать публикация переписки П.П. Бажова, которую сейчас готовит научное сообщество Екатеринбурга. Но, даже сидя на архивах, мы затрудняемся выдать издателям что-либо действительно целостное и потенциально резонансное. Здесь играет определенную роль и провинциальность городской литературы, но ведь не только она.

Есть и другая проблема: родственники писателей, которые часто имеют кардинально противоположные политические, общественные, литературные, этические предпочтения, а потому либо не дают согласие на публикацию, либо правят материалы до неузнаваемости. Тем отраднее видеть публикации, в которых авторы выводят на свет новые архивные материалы и активно привлекают родственников, нередко хранящих у себя множество интересных документов.

Вера Митурич-Хлебникова, Евгений Деменок. Хлебниковы. География. Почва. Корни. По материалам семейной переписки («Новый мир», 2017, № 3)

Эту публикацию подготовил одесский журналист и культуролог Евгений Деменок, опираясь на письма, которые хранятся Верой Митурич-Хлебниковой, внучкой сестры Велимира Хлебникова, а также некоторые документы, находящиеся в Одесском архиве (к сожалению, не указано, в каком конкретно). Письма самого Велимира Хлебникова приводятся по шеститомному собранию сочинений и не являются находкой автора.

Публикация примечательна несколькими моментами. Она очень одесская и работает на создание образа места, города Одессы и — шире — Украины, где с 1908 года довольно долго и почти в полном составе жила семья Хлебниковых. «Пять украинских городов, пять мест стали наиболее близкими для Хлебниковых в Украине: Одесса, Киев, Святошин, Лубны и Харьков». В Одессе, в Новороссийском университете учился Александр Хлебников, брат Велимира. Он довольно живо реагировал на особенности нового места жительства и охотно делился с родственниками личными впечатлениями: посетил первые сеансы воздухоплавания, сожалея, что пилот взял на аэроплан не его, а какого-то башкира, сидевшего, «как кутенок на заборе», рассказал о покупке дядей Николаем Рабичевским настоящей скрипки «Страдивари», рассуждал о засухах, которые бывают в Одессе и сменяются большими урожаями, почве и т.д. Прагматизм естественнонаучника, преобладающий в письмах, иной раз сменялся пассажами в духе одесского юмора: «Я невольно становлюсь одесским одесситом, как говорят мои сограждане — гуляю по Дерибасовской и за неимением лучшей публики разговариваю или по крайней мере бранюсь вслух сам с собой». Или о хозяине квартиры, у которого Александр снимал комнату: «У него есть энциклопедия, кое-какие книги, он с уважением относится к знаниям, в особенности к естествознанию. Недавно он поймал 3 клопа, посадил в герметически запирающуюся баночку и хочет узнать, когда они умрут “проклятые”. Пока сдох лишь один».

Здесь же появляются и письма сестры братьев Хлебниковых Веры, художницы. Они наполнены поэтизмами и отражают иной строй души, нежели у Александра: «Киево-Печерская Лавра. Что-то напевно-зовущее во всем ее облике, белых стенах, больших и маленьких золотых куполах, образующих в небе чарующее сочетание. Что может напомнить она только начинающему жить?.. Какие-то смутные бесчисленные образы возникают, исчезают, опять повторяются, не беззвучны остаются и эти темные суровые пещеры…» В дальнейшем, в поездке в Италию она остро ощутит родство с Украиной. «Италия как бы ее прообраз, но более роскошный, более величественный и благодатный, и моя запорожская душа дома».

Переписка, введенная в оборот авторами статьи, без сомнения, уточняет семейную составляющую биографии Велимира Хлебникова, отслеживая передвижения всех членов семьи, их отношения друг с другом, культуру и специфику общения Хлебниковых. Впрочем, это не означает, что лакун в этой семейной истории не осталось, доставать из семейных архивов больше нечего.

Да, мы получаем представление о бытовой культуре и буднях таких семей в начале ХХ века. Другое дело, что нам дают статьи подобного рода в плане изучения творчества самого поэта, ведь Хлебников семейный вовсе не то же самое, что Хлебников литературный?

И еще: сильная геосоставляющая этой публикации плохо соотнесена с теоретическими воззрениями и художественной практикой Хлебникова. Между тем, «почва и корни» для поэта, действительно, важны, как важны, скажем, и его наблюдения за украинским языком. Неужели идеи панславизма настолько ныне непопулярны в Украине, что даже в разговоре о Хлебникове не хочется их вспоминать?

Фекла Андреева. Море людское в капле судьбы. Фрагменты воспоминаний («Урал», 2017, № 3)

Писатель и публицист Валентин Лукьянин опубликовал очень правильный и ценный человеческий документ. Притом что ценность его, может быть, и неочевидна — все дело в оптике и понимании, насколько вообще ценна жизнь человека.

У меня есть небольшой опыт работы с эго-текстами сталинской эпохи. Причем тексты писали самые простые люди, не литераторы. Их дневники, письма хранят родственники, а чаще — уже отказываются хранить, отдавая куда и кому угодно, если не выбрасывая. Меня, внимательно читавшую эти тексты, всегда поражала бессловесность людей, взявшихся за перо и осознающих определенную миссию — фиксаторов происходящего, в случае дневников, или трансляторов состояний, в случае писем. Писать штампами никому не запретишь, но писать так, чтобы не говорить ровным счетом ничего — ни себе, ни родным, ни каким-либо иным адресатам? Неужели над этими людьми настолько довлели самоцензура, страх? Или они в массе своей просто не умели независимо мыслить и облекать мысли в слово? Не верю.

Обратившись к судьбе Феклы Андреевой, учительницы, преподавателя вузов в Южной Сибири и Зауралье, писателя-краеведа, Валентин Лукьянин ломает целый ряд негласных конвенций. Не говорить о репрессиях. Представлять советского человека как апологета власти. Подменять разговор о судьбе человека разговором об исторической необходимости. Так вот, всего этого в публикации нет, но есть честная, на грани исповеди, автобиография человека, прожившего долгую и трудную жизнь, ни­сколько не сожалеющего о том, что жизнь была таковой.

«Май 1930 года. Посевная закончилась, картошку посадили. Бабушка тайком от деда разносит бедным соседям пирожки, шанежки, сметанку, творожок, огурчики…

А вскоре нас раскулачат, выселят из дома, мы очутимся в старой избушке на курьих ножках. Без имущества, скота, хлеба. Голые, разутые, сирые. Ночами сердобольные соседи будут приносить, кто что сможет, — тем и держимся. Родителей отправят на лесозаготовки на станцию Крутиха».

1931 год. «Спецпереселенцы мрут как мухи, особенно дети и старики. Каждый день взрослые уносят свертки или гробики (если найдут доски для них) на город­ское кладбище возле церкви — она еще не закрыта. Нам, детям, не позволяют смотреть на мертвецов: это синие скелеты. Дети умирают от поноса, кори, коклюша, туберкулеза, взрослые — от слабости. Все голодаем, одежды нет».

1933 год. «В поселении организовали неуставную артель НКВД “Новая жизнь” (потом ее переименуют в колхоз, а колхоз припишут к деревне Брод, так что официально никакого Мартюша вроде и нет). Взрослых после работы заставляют бесплатно копать 2–3 сотки земли и корчевать лес. Все валятся с ног. Маму приносят на руках: у нее распухли ноги. Мы уже перестали реветь и просить есть. Окаменели».

Потом будет и другая жизнь: работа в школах, учеба в университете, преподавание в вузах Абакана, Тобольска, Шадринска, осознание масштаба репрессий и трагедии эпохи, работа в архивах с документами.

«В мае 1989 года каменский краеведческий музей провел Неделю совести. Меня повергла в шок представленная на выставке карта “ГУЛАГ СССР”. Сделала заявку директору музея Н.Г. Шестерниной на сбор материалов по Мартюшу.

Дополнительным импульсом к углублению этих занятий стала для меня траурная церемония перезахоронения жертв сталинских репрессий, состоявшаяся 9 сентября 1989 года на Золотой горе близ Челябинска».

Иногда кажется, что голос Феклы Андреевой — голос прошлого, Перестройки, которую сейчас помнят только в «толстых» журналах и в «Мемориале», которую пом­нит Валентин Лукьянин. Но как по-прежнему актуально и резонансно звучит эта публикация — как будто и не прошло этих двадцати восьми лет.

Алексей Голицын. Земной и Мухина. О быте и нравах саратовских писателей времен Большого террора («Волга», 2017, № 1)

Про Мухину думаешь, а не скульптор ли это, разработчик дизайна граненого стакана? Но нет, известная Мухина не имеет никакого отношения к саратовской писательской организации и к советской писательнице Валентине Мухиной, которая попала в жернова репрессий благодаря политической воле другого саратовского писателя, Вадима Земного, участника I Всесоюзного съезда писателей СССР.

Краевед Алексей Голицын публикует далеко не первую партию документов, связанных с жизнью Саратова в советское время. В этот раз локальный конфликт двух писателей подается не просто как конфликт в 15-й комнате Дворца труда, но как пролог целой трагедии. «Сразу после инцидента горстка литераторов (буквально десяток активных плюс начинающие) разбилась на фракции и повела борьбу за власть путем уничтожения оппонентов. Достаточно сказать, что два руководителя отделения СП были расстреляны, минимум трое писателей (а до этого еще четверо) — репрессированы, и до сих пор ведутся споры, кто на кого доносил и в какой форме сотрудничал с органами».

Сама проблематика этой публикации ненова — вспомним книгу стенограмм с комментариями Михаила Золотоносова «Гадюшник. Ленинградская писательская организация» или ряд работ писателя Владимира Голдина, посвященных репрессированным уральским писателям. Однако документы, которые приводит автор, так точно и ярко отражают дух времени, что перестают восприниматься как сугубо саратовские или региональные. Из протокола собрания коммунистов краевого издательства, речь Земного: «Признаю, что формально поступил неправильно, обозвав Мухину сволочью. Но прошу учесть все, что предшествовало этому инциденту, и то, что представляет из себя Мухина. Я не раз уже говорил и в парторганизации, и в союзе о том, что она представляет собою, — это мещанка, прогнивший обывательщиной человек. Назову только несколько ее высказываний, по крайней мере, только те, которые могут быть подтверждены другими писателями. Мухина говорит:

“У советской литературы нечему учиться, я учусь только у западных писателей”. Ее спрашивают: “А у Горького?” — “И у Горького нечему учиться”.

“В фашистской Германии молодому писателю лучше живется, чем у нас, в СССР”. “Шагинян была права, говоря, что доярки у нас живут лучше, чем писатель”.

“Газеты писатель не должен читать, они губят писателя”.

“На вопрос, как зовут Молотова, Мухина ответила: «Не знаю и не желаю знать. Я обязана знать лишь, скажем, Кетти Кельвиц (немецкая художница), знать о Молотове мне необязательно”.

“Очень плохо делают, что называют улицы именем вождей при жизни их. Еще неизвестно, что с ними будет потом”».

Мухину, конечно, арестуют, обвинят в участии в правотроцкистской организации, на следствии она признает свою вину, но на суде откажется от признания, объяснив его применением незаконных методов следствия. В 1939 году ее дело отправят на доследствие, но снова вмешается Земной, и Мухина будет направлена отбывать дальнейший срок в Карлаг, где пробудет вплоть до 1945 года. В 1955 году Валентина Мухина будет реабилитирована. Она много писала и активно печаталась. Умерла в 1993 году.

Жизнь Земного ознаменует меньше потрясений. Обласканный властью, он будет издавать книги и получать награды вплоть до 1970-х.

Переписка Н.Н. Яновского с В.П. Астафьевым («День и ночь», 2016, №№ 5, 6, 2017, № 1)

И все-таки самой примечательной публикацией последнего времени, связанной с архивами, стала, на мой взгляд, переписка Виктора Астафьева с критиком и литературоведом Николаем Яновским, подготовленная Владимиром Яранцевым на основе материалов Красноярского краевого краеведческого музея и Государственного архива Новосибирской области. Переписка длилась очень долго: первое письмо датировано ноябрем 1965 года, последнее — мартом 1991-го. Это настоящий эпистолярный роман, из которого можно узнать множество подробностей из жизни как писателя, так и критика: кто и как жил, куда ездил, над какой книгой работал, с какими трудностями сталкивался.

Яновский, из письма 1972 года: «В Москве свои заботы, наслушался я там всякого, чаще всего малоутешительного. Унтеры Пришибеевы подняли голову и действуют, процветают».

Или неожиданное, но такое характерное признание Астафьева (предположительно 1969 год): «Я от дурости, хлопот и еще от чего-то напился так, что помирать начал, да не дали. И какое-то до сих пор такое у меня настроение, что и зря. Все чаще и чаще я с сожалением думаю, что возвращение с войны живьем было не такое уж большое счастье, за каковое я его принимал долгое время. Наверное, умереть на поле брани с верой в людей, в оздоровление нашего общества, в святое будущее, наконец, которое мы тогда принимали только всерьез, было бы куда большим счастьем». Такие признания, впрочем, здесь редкость.

Оба автора переписки обладали непростыми характерами, оба проникновенно любили Сибирь, оба не выносили официоза и лицемерия. Астафьев, письмо от 20 апреля 1967 года: «Читал, как Вы выдали по зубам Буковскому, да с цифирью, да так убедительно! Так и надо бить людей, которые в нетрезвом виде пытаются лезть из подворотни. Шукшина рассказы читал тоже, у Вас и в “Новом мире”. Они перестают мне нравиться. В промартелях это называется “гнать шир”, т.е. ширпотреб. Рассказы эти напоминают фрагменты сценариев и помесь из сценариев. Схвачено метко, “увидено”, но и только. Не прописано, не исследовано ничего — все очень внешне».

Переписка по своему объему огромная, хотя вряд ли полная — ощущаются пробелы, и в комментариях, к сожалению, никак не отражено содержание личных встреч писателя и критика, которое, возможно, дополнило бы представление об их творче­ской связи и повестках общения.

В любом случае, опубликованные материалы крайне интересны с историко-литературной точки зрения и работают на уточнение картины литературной жизни позднесоветской эпохи, про которую мы многое забыли или еще многого не знаем.

Зона молчания преодолевается. История все расставляет на свои места.