Те, кто поправляет фортуну
А. Строев. Авантюристы Просвещения. — М.: Новое литературное обозрение, 1998.
В литературном дневнике талантливой, безвременно погибшей Елены Рощиной есть такая запись: “Боже, как блестящи и непредсказуемы были судьбы XVIII века: Сен-Жермен, Калиостро, Лозен, Казанова... Величие на тонкой проволоке авантюризма, власть над умами и душами, чреватая заточением и эшафотом...” И далее о том, почему не понравилась книга о Калиостро, написанная в начале века Михаилом Кузминым: “По его версии, силу чудодейства в Калиостро вдыхает ангел и тем самым личность как бы умаляется. Я верую не в магию и не в провидческий дар этого человека, а в знания, авантюризм и черный, неприручимый ветер вокруг него”...
Это написано около десяти лет назад, а такое чувство, что книга А. Строева “Те, кто поправляет фортуну” об авантюристах эпохи Просвещения уже была написана. В том и состоит ее ценность, что, являясь научным исследованием высшего порядка (колоссальная источниковедческая база, выверенный и точно обозначенный научный аппарат, учет и творческое использование работ предшественников и т.д.), она разрабатывает новые подходы к проблеме, можно сказать, популярной, отстоявшейся в мифологии культуры, клишированной в низкопробных исторических сочинениях, где личность подверстывается под легенду, ее окружающую, или вообще обрастает разного рода вымыслами.
“Авантюристы Просвещения” — это не просто серия портретов, известных и не очень, а порой и совсем не знакомых. Автор ненавязчиво, но последовательно и тонко исследует тип и сам феномен авантюриста как порождение социо-культурной ситуации XVIII века. Провозгласив культ Разума, эта эпоха тем не менее смотрелась в другое зеркало, в котором отражалась тотальная театрализация жизни. “Не быть, а казаться” — стало тайным ее девизом. Именно на этой волне, как показывает А. Строев, сформировался тип личности, вышедший на авансцену истории из театрального закулисья века. Никто не знал его истинного лица и биографии, он менял маски и роли, искушал и соблазнял, отчаянно рисковал, верил в собственный вымысел и сознательно лгал, менял местами цинизм и вдохновение, был отмечен высшими взлетами, но и проигрывал страстно и горько. Один лишь демон был ему неведом — демон скуки, обживающий пространство буден. Приключение — вот норма его бытия. Книга показывает, как поразительно легко, с каким блеском авантюрист XVIII века усваивает поведенческие модели, затребованные обществом, превращая интимное пространство в публичное и наоборот, как отрабатывает стилевые стереотипы игры, используя всю “колоду” — от короля (самозванец) до дамы (двуполость кавалера д’Эона). Автор проницательно отмечает причины такого успеха: “Нуждаясь в авантюристах, общество создает их, диктует им роли и стратегию поведения, подсказывает уловки”.
Все это придает позиции исследователя объемность, полноту и совершенно новый круг обзора истории. Источниками “реконструкции” психологического типа авантюриста становятся не только документы (из них многие — не просто редки, а впервые введены в научный оборот), но и весь состав культурного менталитета. Это литература, бывшая одновременно и слепком с “героя века”, и руководством для него, легенды и слухи, составляющие “шум времени”, и — что особенно примечательно — то, что история пишущаяся выносит за скобки: ситуации, детали, явления не бывшие, но возможные, а потому предельно типизированные.
Это — “подсознание культуры”, ее нематериализованная фактура, вместившая в себя и правило, и исключение. Ее сфера проявляется в книге в разных эпохальных срезах: социальном, художественном, географическом. Сама история являет собой некий метатекст с ее сюжетной логикой и маргинальными заметками на полях: оба дискурса сущностны, важна их соотнесенность, взаимодополняемость.
Вот почему, настаивает автор исследования, авантюрист Просвещения — некий универсальный типаж, объединяющий все модификации последующих эпох. Но именно XVIII век придал ему масштаб и загадочность, ореол “рыцаря удачи” и одновременно “философа жизни”.
Научную значимость и весомость исследования А. Строева, несомненно, оценят специалисты. Здесь же хотелось бы отметить, что книга интересна не только для них. Ее познавательный потенциал огромен, и даже искушенный эрудит сможет узнать из нее массу интересных фактов, подробностей, имен... Ну, к примеру, кому известно, с чьей помощью Грузия присоединилась к России? Кто пришпоривал события, будучи одновременно негласным послом с одной стороны и тайным агентом с другой? Это некий Яков Райнеггс, начинавший цирюльником в Лейпциге, сменивший несколько стран и профессий, где приобрел европейскую ученость или ее видимость, из Турции попавший в Грузию, пленивший воображение Ираклия II, который и наделил его дипломатическими полномочиями. Он-то и склонил царя подписать договор, по которому Грузия попадает в вассальную зависимость от России, ведя, однако, двойную, если не тройную игру. А вот другой, неудачный роман с фортуной: Иван Тревогин (сама фамилия несет в себе мистическое предзнаменование) издает законы и сочиняет язык, вынашивая проекты создания государства на острове Борнео. Бедствует, нанимается в матросы, отправляется в Голландию, оттуда в Париж, выдавая себя за принца Голкондского; за кражу серебра попадает в Бастилию, именует себя царем Иваном I. Два года в смирительном доме, далее — дорога в Сибирь, где и кончается менее чем тридцатилетняя жизнь искателя удачи. Казалось бы, голые факты, достоверная информация, неопровержимая логика судьбы, а какая-то едва уловимая печаль длинным тусклым лучом выхватывает эту фигуру из мрака времен... Романисты, сценаристы, где вы?
Прочитав книгу А. Строева, я захотела перелистать ее еще раз, — столько осталось в ней карандашных отметок, примечаний, каких-то мыслей на вложенных закладках... Как оказалось, бульшая их часть — о пребывании авантюристов в России. И это не случайно. Россия, так привлекавшая и Калиостро, и Казанову, и многих других ловцов удачи, приезжавших сюда как на окраину цивилизации, была той благодатной почвой, на которой особенно ярко и пышно процветал наработанный опыт европейского авантюризма. Да и как же иначе? “Авантюрист, — как отмечает автор, — продавец иллюзий, его предназначение — делать людей счастливыми, обещая исполнить их мечты и сокровенные желания”, а какой русский не предрасположен слушать эти обещания и верить им? И что в этом смысле изменилось два века спустя? Невольно задумываешься над этим, когда читаешь, что “авантюристов притягивают государства с нестабильной политической системой и непредсказуемым порядком престолонаследия”. Горько улыбнешься мысли о том, что именно Россия была наиболее привлекательна для авантюристов всех мастей еще и потому, что сам механизм преуспевания работал, как правило, без сбоев: “Попав в сферу деятельности российской бюрократической машины, став ее частью, человек мог рассчитывать на хорошее место и солидное жалованье, на оплату дорожных расходов, даже если вовсе не справлялся с обязанностями”. Узнаваемо, не правда ли?
Вряд ли сам автор предвидел эти аллюзии, это постоянное ощущение параллели с днем сегодняшним. Его задача в другом. Но сегодняшняя Россия в чем-то так похожа на ту, послепетровскую, изменившую свои границы, резко сменившую тип культуры и социального устройства. Вот только типаж несколько сменился: не заморские искатели приключений, а свои, родные ловцы удачи, все больше из политиков, депутатов, генералов, создателей “пирамид” и акционерных обществ... Масштаб личности, колорит, обаяние — явно не те, зато результаты афер и прожектов намного превышают достижения авантюристов Просвещения...
Закончу на еще одной раскрытой странице этой захватывающей книги. Шевалье д’Эон, достигший в искусстве авантюры фантастической виртуозности, пребывая в разных странах то женщиной, то мужчиной, посетив нашу с вами страну, написал: “История России полна событиями необычайными, и нет нужды углубляться в тьму древности, дабы отыскать в ней те ужасающие чудеса, что поражают воображение и ум, даже самый легковерный”...
Этот пассаж великого авантюриста мог бы повторить Остап Бендер, а может быть, кто-то из героев нашей современности. И как не вспомнить Пушкина, восхищенно смеявшегося над похождениями Чичикова, а потом вдруг произнесшего: “Боже, как грустна наша Россия!”...
Но вернемся все-таки к самой книге. Листая ее страницы, невольно вспоминаешь расхожее определение века Просвещения как “культуры просвещенного вкуса” (В. Библер): украшающие книгу иллюстрации, взятые из старинных французских изданий XVIII века, воспроизводят “стиль эпохи”, и значит, позволяют почувствовать ее не переводимую на слова ауру, в которой сама эпоха “пишет” свой портрет, не задумываясь о том. Книга А. Строева — это именно тот случай, когда она, эта эпоха, смотрит на себя со стороны, понимая себя в своем своеобразии и в своей целостности, раскрывая все новые смыслы своего культурного бытия.
Наталья Дзуцева
