Об авторе | Татьяна Вольтская — поэт, эссеист, автор девяти поэтических книг. Родилась и живет в Санкт-Петербурге. Работает корреспондентом радио «Свобода / Свободная Европа». Лауреат Пушкинской стипендии (Германия) и премии журнала «Звезда».

Татьяна Вольтская

По верёвочной лестнице

* * *

За окнами с двойными рамами,
В высоком воздухе пустом
И тусклом, как в приделе храмовом,
За изгородью, за прудом,

По-стариковски неуверенно,
На ощупь к выходу идя,
Снег на руках проносит дерево,
Как будто спящее дитя.

Так долго вырубками, чащами
Он шёл сюда — и вот, устал.
И выдох — ныне отпущаеши —
Всё повторяет краснотал.

* * *

Я напрасно, видно, судьбе пеняла —
Да, она нас не баловала, но
Посмотри — как ластиком из пенала,
Снег стирает всё, что ещё черно.

Он стирает контур замёрзшей дачи,
И дорогу, и яблоню, и забор,
И слова, которые сердце прячет,
Ужасаясь и жалуясь до сих пор.

Я не верю глазам, на пороге стоя, —
Снег идёт, идёт — за верстой верста,
Он стирает сложное, а простое
Оставляет нам на краю листа.

Он стирает всё, до чего добраться
Удаётся, — лица, привычки, смерть,
От двоих оставляя одно объятье,
Потому что не может его стереть.

* * *

Не находишь — как-то сегодня сыро.
Выпьем, что ли, за нашего сына,
Я — водки, а ты — уж не знаю, что там
Отпускают с небесного склада твоим широтам,
Горним высям, странам висячим, весям.
Правда, и мы тут не много весим —
Шкурка с жизни соскабливается, как с картошки,
Патриоты плещут крылами, — короче, тошно.
Короче, выпьем. Я его без тебя растила.
Я у тебя в долгу. Ненасытнее, чем Аттила,
Увозящий золото Рима, женщина у мужчины
Забирает семя. Спасается от кручины,
Выращивая дитя своё золотое,
Трофейное. Погоди, не то я
Говорю — выпьем за нашего сына.
В день его рожденья догорает в лесу осина,
И вода, коснея, лишается дара речи,
И черты земли проступают резче
Перед тем как белыми зёрнами их засеют.
Он тебя не знает — как Телемак Одиссея,
Равнодушно глядит на краны в порту и мачты,
Но голос его ломается, как тростник, а значит,
Скоро он оглянется и захочет
По верёвочной лестнице твоих строчек,
Опасно раскачиваясь, выше и выше
Вскарабкаться. Протяни ему руку, слышишь?
Ветер подует с севера, и немые
Воды расступятся. То, что брала взаймы я,
Отдаю. Он будет заворожён тобою —
Дорогой в дымке, лежащей за ней страною,
Топотом и дыханием всех чудовищ,
Гнавшихся за тобой, — соломки не приготовишь,
Духов не заклянёшь, ветры не свяжешь в узел.
Выпьем за то, чтобы он не струсил,
И за то, чтобы суд его не был строгим,
Чтоб, увидев тебя, сидящего у дороги
Под оливой, под пальмою, под рябинкой —
Он смахнул с лица приставшую паутинку.

* * *

С днём рождения! Вот, впервые
Даже не океан, а Стикс
Разделяет нас, на кривые
Параллели натянут. Окстись,

Ты-то знаешь, время не лечит,
Только вглубь загоняет боль,
Даже ночью — незрелой, млечной,
Проступающей, будто соль,

В грубых швах полотняных улиц,
Расползающихся, пока
На углу торопливо куришь,
Поджидая меня. Река

Нас с тобой от Большого дома
Отделяла и от тюрьмы.
Так смотрел — будто слышал стоны
Истязуемых. От кормы

Перегруженной тёмной баржи
Отходил треугольный след.
Пили спирт — за тебя — не важно,
Сколько лет.

А волну у наших ступенек
Всё колотит крупная дрожь,
Брызги сыплются горсткой денег.
Как всегда, к четырём. Придёшь?

* * *

Нет конной гвардии, но есть Конногвардейский
Бульвар: скамейки, сонное семейство
С коляской и собакой. Не надейся,
Не повстречается драгун или улан,
Но снег неспешный продолжает действо —
Он начал падать не сейчас — лет двести,
Или вчера, когда мы были вместе,
А нынче — буквы на бумажной дести,
Разорванной неровно пополам,

Без даты — и без подписи подавно,
И только снег торжественно и плавно
Шеренгами вступает на бульвар,
Как белые драгуны и уланы,
Плывёт в зазор меж нашими телами,
Меж нашими сердцами — прямо, прямо,
И липы над бесшумными конями —
Из розовых ноздрей ветвистый пар.

* * *

Смерть моя не чиркнет новостью
По газетному листу
И конём не остановится
На Аничковом мосту.

Всё равно — могила братская,
Бор высокий, щель в стене —
А сторонка Петроградская
Не заплачет обо мне.

Только тень твоя сторожкая
Повернётся у ворот,
И фонарь дешёвой брошкою
Между липами блеснёт,

Глянем друг на дружку — роли-то
Позабыты навсегда.
Буду я на землю пролита
Пред тобою, как вода,

Одна капелька останется,
Так, слезинкой — на авось,
А когда ты скажешь: «Танечка» —
Вот тогда и разревусь,

Как над той страницей гибельной —
Помнишь, девица, ручей —
Конашевича, Билибина —
Всё равно не помню, чьей.

По краям цветочки блёклые
Из заморского стекла,
А Финиста ясна сокола
Я за печкою нашла.

Посреди любого сборища,
В сетке мелкого дождя
Я тебя узнаю: пёрышко
Мне оставил, уходя.

Потому-то выйдет тень твоя
Мне навстречу из ворот,
Над обшарпанною стенкою
Луч рассеянный сверкнёт,

Остановится над аркою,
Круглой, твёрдой, как хитин,
И пойдём мы, взявшись за руки,
В первый раз — куда хотим.

* * *

А чего ты хотела — чтоб тебя называли святой,
Чтоб с тебя алфавит начинался — с заглавной, витой,
Под незримой фатой, чтоб внимали тебе, не коробясь, —
Нет, ты будешь беззвучным кружком, упразднённой фитой
С пояском архаичным. Завозится, как понятой,
Сквознячок у порога, и с треском захлопнется пропись.

Потрясая рассудок, как трубами Иерихон,
Кто с тобою грешит — тот тебя попрекает грехом,
Хорошо, не грешком. Но и это не новость.
А чего ты хотела бы — в стайке порядочных жён
Щебетать о высоком? Но кто прокажён,
Тот сидит в темноте, по инерции яростно моясь —

Не отмоешься. Чистый узнает тебя за версту
И однажды невольно прошепчет: «Ату!» —
Не желая тебя уязвить. И, колеблема ветром,
Повернёшься спиной и спокойно пойдёшь по листу
Пожелтевшего снега, от холода сжавшись в фиту,
Поясок затянув — а хотелось бы фертом!

С благодарностью глянешь на зиму и скажешь: «Сестра!»
То-то койка её жестковата, да память остра,
И следы по газону петляют, как длинная фраза,
Ты пред ней не виновна, ты ей ничего не должна,
Вы действительно сёстры — вот только настанет весна,
И с неё соскользнёт ноздреватого снега проказа,

А с тебя не сотрутся ни глупость твоя, ни грехи.
Раздувает пространство сырые мехи,
Попляши — выдыхает — а то на фига же ты пела?
А и правда, сплясать остаётся — лебёдушкой плыть,
Вся-то прыть — от мороза, объятья сестрицы — теплы,
Ну а свечку держать над тобой — не её это дело.

Так приплясывай шибче на льдинках, как на угольках,
Тростниковую дудку сжимая в остывших руках,
Ни Москва твоих слёз не увидит, ни Питер, не бойся.
Огонёк твой не в зале затеплен и не в алтаре —
Головешкой болотной блуждает в квадратном дворе,
На взметнувшейся тусклыми волнами лестнице скользкой.

Попляши, попляши, да сама же себе подыграй,
Под глазами мешки, и полы не домыты с утра,
Мельче, мельче ступая с ужимками загнанной клячи,
Так допляшешь, зубами стуча, до Господня Суда
И услышишь: «Ну, здравствуй, Фита!» — и тогда —
Поняла? — но не раньше — заплачешь.

* * *

Мы будем точкой с запятой на зимней мостовой,
А снег летит, как Дух святой, над нашей головой,
Не спрашивая имени, у века на краю.
Люби меня, прости меня за песенку мою.
Сквозь пригороды страшные вези меня в такси,
Вон шарфик твой оранжевый — заклятье от тоски,
От свирепеющей чумы и от лица земли,
Куда глядеть обречены, пока не замели
Сугробы нас или менты и прочие кранты,
Всегда под боком у беды, что прячется в кусты.
Ночь растворяется в снегу, как кофе в молоке,
Касается замёрзших губ и гладит по щеке,
Но вдруг отступит на шажок, на два шажка всего:
На теле у меня ожог от тела твоего,
И на столе пестреет снедь, и кажется нежна
Возлюбленная жизнь

и смерть — законная жена.