НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«У безымянной могилы…»

Сергей Лебедев. Люди августа. — М.: Альпина Паблишер, 2016.

«Люди августа» — четвертый роман писателя Сергея Лебедева. Роман был номинирован на премию Русский Букер, а затем вошел в шорт-лист Литературной премии НОС. Финал этой премии проводится как публичное действо, к голосованию привлекается зал, благодаря чему все присутствовавшие там могут засвидетельствовать: борьба за победу разворачивалась между тремя другими произведениями. О романе Сергея Лебедева было сказано мало, а характеристика, которую жюри в ходе обсуждения дало этой книге, предельно сузила ее проблематику: «роман про 90-е годы».

Основное действие романа действительно происходит в 90-е годы, а событие, с которого началась эта эпоха, — августовский путч 1991 года — вынесено в заглавие. «Люди августа» звучит загадочно и романтично, но здесь имеется в виду не угар лета с его отпуск­ными настроениями, как можно было бы подумать. Здесь речь идет о политическом событии — точке отсчета новейшего времени в нашей стране.

Это роман не о 90-х, хотя автор и отпускает массу метких замечаний, характеризу­ющих эпоху, которой он был непосредственным свидетелем. Сергей Лебедев ставит 90-е в контекст большой истории, и это трудно не заметить, если прочитать чуть больше, чем заглавие романа. Автор не погружается в место и время основного действия, а дистанцируется от него, и хронотоп романа разворачивается на период с первой трети XX века до сегодняшнего дня. Cпецифику собственно 90-х годов в этом масштабном полотне автор передает несколькими крупными мазками.

«Новая жизнь, возникшая после СССР, писала свой текст поверх двух прежних, дореволюционной и послереволюционной, писала вывесками магазинов и рекламой; всюду явились переделанные ларьки со звучными названиями вроде ООО «ГОРГОНА», «МЕДЕЯ», «ПРОТЕЖЕ» или «ГАМБИТ»; казалось, со всей страны за названиями ездят в одно место, где в заплеванной клетушке на последнем этаже сидит пьяный оракул, вышедший на пенсию почтальон, чемпион по разгадыванию кроссвордов, обладатель двух бесценных книг, двух магических фолиантов: мифологического словаря и словаря иностранных слов».

События революции 1917 года, а также Первой и Второй мировых войн вводятся в роман через воспоминания бабушки, которые она записала и подарила внуку. Но в этих мемуарах слишком многое вынесено за скобки, вычеркнуто из текста и искажено — они походят на выверенный, несколько раз отредактированный беловик. И только найдя «черновик» — бабушкин дневник, который она никому не показывала, а незадолго до смерти искала, чтобы сжечь, — герой наконец узнает подлинную историю нескольких поколений своей семьи. Не хватает в ней лишь одного звена.

Сведения о дедушке герой и пытается отыскать всю свою дальнейшую жизнь. Это определяет его профессию: он становится исследователем, восстанавливающим биографические сведения о давно умерших людях, чей след затерялся на полях войны, в лагерях или ссылках. И наряду с происходящим «здесь и сейчас» в текст вклинивается ретро­спективное повествование, которое никак нельзя назвать второстепенным.

Так главным героем романа становится история. Она здесь обретает плоть и кровь, переставая быть абстрактным понятием, не поддающимся определению. Она разворачивается в разных точках пространства и времени словно бы одномоментно — так плотно события разных временных промежутков переплетены причинно-следственными связями.

«Пожарный двор, пожарный двор из бабушкиного рассказа, куда прикатили с главной станции вагон мертвецов и выкладывали трупы на землю, — вот что увиделось мне. Словно он был один на все времена, этот двор, словно я мог увидеть сейчас в вагоне-рефрижераторе зарубленных призывников-красноармейцев, покойников 1921 года». И дело не только в том, что история движется по спирали, а исторические события повторяются на каждом новом витке развития. А в том, что настоящее вмещает все, что было вчера, поза­вчера, десятилетия назад — оно не может это отменить, а может только принять.

Главному герою важно узнать, кем был его дед, чтобы понять, кто он сам. Он должен самоидентифицироваться, достроить свой образ, чтобы понять самого себя, а это невозможно без обретения корней. В ходе розысков сведений о дедушке, ничего еще о нем толком не зная, герой невольно повторяет его судьбу. Эта авторская идея проводится очень последовательно — роман оканчивается именно на той точке действия, когда герой узнает судьбу дедушки, пусть и в форме сухих фактов, и осознает, чью жизнь он проживает, только уже в новой эпохе. Освобождает ли героя полученное знание из замкнутого круга обусловленности прошлым, выйдет ли он в открытую систему жизни или будет дальше повторять чью-то судьбу — ответы на эти вопросы автор оставляет за рамками произведения.

Роман, начавшийся как личная, затем семейная история, довольно скоро выходит с индивидуально-личностного уровня на общечеловеческий. Как человеку жизненно необходимо знать свое прошлое подлинным, не переписанным, пусть и с благими намерениями, а со всеми зачеркиваниями, утраченными страницами, со всей неприглядностью и изнанкой событий, — так и народу необходимо знать прошлое своей страны, чтобы понимать современность: «Слепое прошлое управляет слепым настоящим. Я думал, что мы — дети слепых; а мы слепые дети слепых»…

«Слепое прошлое» управляет настоящим героя. Проводя большую часть своей жизни в розысках захоронений давно умерших людей, он ездит из страны в страну, вникает в человеческие судьбы и в какой-то момент понимает, что нашей общей жизнью, в очередную новую эпоху начатой якобы с чистого листа, управляет все то же «слепое прошлое». Политические события начала 90-х выглядят пародией на две русские революции, их отдаленным подобием. История развивается по какой-то давно накатанной колее, все события и люди словно уже когда-то были.

«Бабушка словно предчувствовала канун Гражданской войны; ей было два года, когда на Пресне разносились выстрелы в 1905-м и красные флаги реяли на баррикадах первой русской революции; с Пресни била артиллерия большевиков осенью 1917-го, тоже в октябре. И вот теперь на Пресне снова стреляли, там снова зарождалась гражданская война, но для бабушки это была бы историческая графомания, которой она не потерпела бы как редактор».

Увы, на всех этапах нашей истории народ России такой «редакторской» возможности неизменно лишали. В точке перемен, ознаменовывающей начало каждой новой эпохи, прошлое либо отрицалось, как это произошло после Революции 1917 года, либо переиначивалось в обоснование легитимности каждого нового правительства. Подлинное прошлое в писаной истории XX века часто подменялось отношением к прошлому, позитивным или негативным. События заменялись версиями событий, невыгодные исторические эпизоды изымались из памяти нации и замещались духоподъемными мифами. Но история никогда не начинается с чистого листа, а прошлое всегда незримо присутствует в любом настоящем.

«У безымянной могилы в Голодной степи я почувствовал, что дьявол уже в наших планах, в наших мыслях, в наших поступках. Мощь потусторонних проклятий движет нас путями рока, и мы должны быть осторожны, чтобы не стать его слепыми орудиями. Могила на краю мира на мгновение показалась мне центром мира, осью событий, во­круг которой вращаются наши жизни, хотя мы думаем, что мы чисты, ведь мы дети нового времени и нет в нас советского наследия».

Интересно, что роман вышел сначала в Германии, и только потом, спустя год, был опубликован в России. В интервью интернет-порталу «ИноСМИ.Ru» Сергей Лебедев вы­сказался о том, что вроде бы цензуры в России как таковой нет, однако найти издательство для этого романа было весьма проблематично. Издательства не хотят рисковать, публикуя произведения, подходящие к событиям прошлого и их освещению в настоящем с позиции критики.

Цензуры нет как института, однако явно ощутимо то, что называется «coцзаказ», фактически заменяющий цензуру, проникая в подкорку деятелей книжного бизнеса, настроенных на успех. Сейчас его можно сформулировать так: «не ворошите прошлое». Если проанализировать результаты наиболее ангажированной властью премии «Большая книга» за несколько последних лет, нетрудно заметить, что наибольшего успеха добиваются романы, в которых история со всеми ее ужасами переосмысливается с положительной коннотацией. Как, например, была обречена на успех «Обитель» Прилепина, предлагающая посмотреть на сталинизм чуть ли не с религиозным чувством — как на горнило облагораживающих страданий, в котором выковывается новая порода людей: более честных, более совершенных…

Когда у писателя возникают сложности с публикацией из-за того, что он своим романом не поддерживает единый учебник истории, это лишний раз напоминает нам о том, что мы до сих пор не готовы принять свое прошлое во всей его неприглядности и осознать его со всей ответственностью. А потому, как и герой романа «Люди августа», читающий воспоминания бабушки, сплошь построенные на фигурах умолчания, мы не знаем, кто мы и что происходит вокруг.

Полина Щекина