Об авторе | Михаил Тяжев — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказы «Жизнь продолжается» в № 4 за 2016 год.

Михаил Тяжев

Три рассказа

Валерка-молчун

Валерка Кочнев припарковал автовоз — колесо горело. Он выставил знак и начал спокойно выкатывать запаску. Мимо проехал экипаж патрульной машины, остановился, из «Форда» вышел пухловатый гаишник, прошелся туда-сюда. Валерка не обращал на него внимания, ходит и ходит, пусть ходит, на то ему и ноги даны, чтобы ходить. Валерка ставил колесо, весь измазюкался.

— На сколько шагов должен быть отнесен аварийный знак? — сказал гаишник.

— А ты не знаешь? — ответил Валерка, затягивая гайки на колесе.

— У тебя на двадцать шагов.

— А надо на сколько?

— А ты не знаешь?

— Знаю.

— Тогда чего на двадцать?

— Ты какими шагами мерил, своими? А я своими.

Гаишник не ожидал такого ответа и взбешенно сказал:

— Умный, да? Умный! Еще раз увижу, просто так не отделаешься!

Валерка услышал, как стукнул дверью гаишник и уехал. Он убрал инструмент, сел в кабину и завел грузовик.

Через два часа он сдал легковые машины, которые вез, и уже сидел в придорожном кафе, хлебал борщ. Рядом на стул опустился лысый мужик в пиджаке и с борсеткой из кожзаменителя. Мужик был похож на завхоза.

— Командир, заработать хочешь?

Валерка мельком глянул на него, а лысый продолжал:

— Мне в Минск надо партию «лансеров» перегнать, ты как?

Валерка подметил, что у лысого пуговицы на пиджаке пришиты нитками разного цвета.

— Сто баксов даю и еще на бензин… Соглашайся!

Валерка подвинул себе котлету с макаронами и подметил сведенную татуировку на пальце лысого.

— Хорошо… сто пятьдесят, ну нету больше. Все люди братья, выручать нужно! Там за Минском шестьдесят километров по прямой.

— В Борисов, что ли?

Лысый опешил: «Не совсем туда, но туда».

Валерка согласился.

— Спасибо тебе, брат! А то все боятся, жмутся — глонасс-херас у них!

Еще через три часа Валерка, загрузившись, ехал с лысым по трассе.

Темнело. Лес вдали становился похож на неровный забор. Начинались поля.

Лысый всю дорогу восторгался, что Валерка так здорово придумал: надеть на аппарат, который показывает местонахождение машины, простую фольгу.

— Ай-да Кулибин! — говорил лысый.

Ехать оставалось километров сорок.

Валерка объездил всю страну на своем автовозе и всегда восхищался ее размахом и масштабностью, и всегда задавался мыслью, зачем пер на Россию Наполеон, затем Гитлер, ведь ее не пройти, заблудиться легко, потонуть.

— Деньги я сразу по приезду, — сказал лысый. — Так что ты не дрейфь!

— Я не дрейфю.

— Помогать надо, — продолжал лысый. — А то человек человеку — волк. Я вот с женой и дочкой как-то отправился на Байкал. Колесо полетело. Кругом тишь — никого! Запаску вытащил, чтобы в машину больше влезло. Тут вижу, цыгане едут на «семерке», может, и не цыгане, но только черные они все, как уголь, и веселые. Едут, орут из окон непонятное и что-то быстрое, прям как дети. Я дочку посадил поглубже и закрыл одеялом. Жена придвинулась к ней. Остановились они, идут ко мне, а я в руках монтажку держу. Слово за слово. Катят мне колесо. Держи, говорят, брат. Я им: сколько я должен? Они: не надо ничего! Встретишь кого на дороге, вот так же, дай ему колесо — это будет твоя плата, и уехали.

Валерка слушал его, молчал и смотрел на дорогу.

Лысый сидел и, вроде как, ждал ответа на свой рассказ, Валерка молчал, что он мог ему сказать? Таких историй — куча! Сколько всего на дороге случается и всегда, во всю жизнь, с древних времен, происходило что на море, что в воздухе, что на земле, везде встречаются и добрые люди и злые.

Не доезжая Минска, свернули. Стемнело, и на дороге плохо горели фонари. Лысый хорошо ориентировался, показывал, куда и где лучше свернуть и где есть на дороге яма и выбоина, и частенько приговаривал: не волнуйся, я не разбойник, деньги получишь!

Уже ночью заехали на базу, Валерка сгрузил «лансеры», получил свои сто пятьдесят баксов и, остановившись у придорожного кафе, лег спать.

Ночью ему приснилась армейка. Он служил в Белоруссии. На самом излете Советского Союза. Снилось ему, что заходит он в один и тот же дом и звонит в одну и ту же дверь. А она перед ним отворяется, и за ней ничего нет. Тогда он снова заходит в подъезд и снова звонит в дверь, и она снова открывается, и так бессчетное число раз.

Валерка проснулся и сел смотреть в окно. Светало. Шел мелкий дождь, и фары выхватывали капли на стекле и преломлялись в них.

У Валерки дома — жена и дочь, студентка университета имени Лобачевского, есть маленькая собака, крикливая, есть «Форд-Мондео», часто зовут в гости друзья, купившие дом за городом, там устраивают они баню и шашлык. А за забором, в других таких же домах, тоже люди топят баню и жарят шашлык, и так изо дня в день, и разговоры о политике, войне, ядерной бомбе, американцах, и сколько лет прошло, и только рейс прерывает его размеренную жизнь с баней и шашлыком и разговорами о америкосах.

Валерка нашел дом, точно такой же, какой видел во сне, и дверь в этом доме была такой же, какую он видел во сне.

Рассвело. Забегали, заторопились люди на работу, двинулись автобусы и поливальные машины, застучала мошка по стеклу, оживились птицы. Валерка положил руки на руль и стал смотреть на подъезд.

И вспомнил, как в увольнительную встретил тут Ингу, так звали девушку, которая жила в этом доме. Инга рвала сирень и окликнула его.

— Ко мне нельзя, мои дома, — сказала она и засмеялась.

Валерка был в гимнастерке, ремень туго стягивал талию, он шагнул к Инге — она отвернулась и пошла вперед него.

Вышли в парк, спустились к реке. У берега тухла мертвая рыба.

— Фу! Снова что-то скинули! — сказала Инга и глянула в сторону двух высоких труб и корпусов фабрики с широкой лентой стеклянных окон.

В лесу он сбросил китель на траву, Инга легла и вытянула ноги с треугольными коленками.

— Ты, Валерка, — молчун! Тебе никто не говорил об этом? — сказала она.

— Нет.

— Мне нравятся молчуны, но непонятно, что у них на душе. Вот у тебя что на душе?

— Не знаю, — он присел к ней, боясь ее спугнуть.

— А я знаю, — сказала она и притянула его к себе, и обвила шею, и поцеловала. Валерка пристально смотрел в ее глаза, все внутри него напряглось.

— Что ты думаешь обо мне? — сказала она, и Валерка увидел, как слюна, словно паутинка, пересекает ее рот.

Валерка смолчал. У него еще не было ни разу в жизни девушки, он слышал от ребят разные скабрезные истории и теперь, когда Инга была рядом, боялся ее и тянулся к ней.

Когда они поднялись и она, глядя в зеркальце, выпутывала из волос соломинки, он стряхнул китель и перебросил его через плечо.

Домой возвращались другой дорогой, вдоль поля. Валерка рассказывал о том, что дома него сестра вышла замуж, что не удастся с ней увидеться, будут учения, а должен быть отпуск. Инга молчала, шла и смотрела на свои туфельки.

— Скажи, что ты обо мне думаешь? — снова спросила она.

— Ты самая красивая, — ответил Валерка, не зная, что сказать.

— Дурак ты!

Инга оторвалась от него и побежала далеко вперед, он бросился за ней, но по пути, стукнув себя по карманам, понял, что оставил у дерева на траве документы.

Вернулся — они лежали там, куда он их положил. А когда ринулся за Ингой, ее и след простыл.

Валерка вернулся в часть.

Потом он несколько дней не выходил из танка, рота находилась на марше. Под Борисовом комполка произнес прочувствованную речь, что в этих лесах воевала доблестная рота «Горьковский комсомолец». Валерка думал об Инге, о ее коленках, слюне, пересекавшей рот, и вспоминал запах тела Инги, почему-то ему казалось, что она пахнет сиренью.

В дверь машины постучался гаишник — нельзя тут стоять. Валерка завел автовоз и, разворачиваясь, заметил, что из подъезда вышла полноватая женщина, рядом с ней шел мужчина, у развилки он поцеловал ее и они разошлись. Она или не она? — подумал Валерка. Что-то неуловимо знакомое промелькнуло в развороте женской головы, в движении руки. Она — не она! — думал он. Нет, сказал себе Валерка, это не она. Конечно, не она. Поравнялся с женщиной, открыл окно и вытащил голову, вглядываясь.

Женщина не сразу обратила внимание, что рядом едет здоровенная махина, а когда увидела его небритое лицо в окошке сверху, остановилась. Валерка спрыгнул к ней.

— Кочнев. Валера Кочнев. Молчун, — сказала она. — Вот ты и догнал меня.

Валерка не знал, что сказать, смотрел на Ингу. Она почти не изменилась, как будто, действительно, не было тех лет, а он догнал ее.

— Как ты здесь?

— Ехал вот. Остановился.

— Значит, судьба, — сказала она и зажмурилась от солнца, и пошла вперед, оглядываясь и как бы приглашая его за собой.

В это мгновение Валерка увидел ее всю, какую-то сияющую, неповторимую, и он снова, как и тогда, раньше, засеменил за ней.

— Ты женат? — спрашивала она на ходу.

Он кивал головой.

— А я нет, — доносилось до Валерки, голова его кружилась, было легко, не так, как дома, когда приезжаешь и заваливаешься на диван, и все понятно, и ничего нового. — Родители умерли, — добавила она.

— Извини.

— Да ничего. Это было так давно. Приходи сегодня за дом. День рождение справляем.

— Чье, твое?

— Нет. Придешь?

— Приду.

— Скажешь, родственник из Москвы.

— Почему из Москвы?

— Все знают, что у меня есть родственник в Москве.

— Я приду, — говорил на ходу Валерка и думал, что надо купить рубашку и брюки.

— Если бы ты тогда догнал меня, — протянула загадочно Инга.

— Так я искал! Документы у дерева забыл, — вскинул голову Валерка.

Он и не оправдывался перед ней, и в то же время выдал себя, что помнил тот день, помнил отчетливо и детально.

— Какие документы? — не поняла она.

— Обыкновенные.

Инга остановилась, не совсем понимая, о чем говорит Валерка, жива была только обида, что ее тогда бросили. А тут, оказывается, такие подробности, какие-то документы.

Валерка смотрел на ее приоткрытую грудь.

— Может, я тебя довезу?

— Не надо, — произнесла Инга, и голос ее изменился, с веселого, наигранного, на грустный. Но тут же она снова заулыбалась и, толкнув его легонько в грудь, сказала:

— Увезешь меня в Москву?

— Так я не в Москве живу, — ответил Валерка.

— Видишь, как все не совпадает, — сказала она и свернула к проходной комбината, из которого когда-то вытекала зараженная вода и травила реку. Валерка остался позади.

— Я приду, — крикнул Валерка. — Обязательно приду!

— Не надо никуда приходить! Я пошутила, — ответила она и сделала ручкой «чао».

Валерка вернулся к автовозу, у машины стоял наискосок, преграждая путь, полицейский патруль.

Валерка уладил с ними дела: сунул деньги одному, второму, отогнал грузовик на стоянку, побрился в туалете, разделся по пояс, вытер тело сухим полотенцем и отправился в магазин покупать рубашку и брюки.

Боясь измять брюки, он целый день ходил по парку, смотрел со стороны реки на сверкающие на солнце окна комбината, смотрел на трубы, которые опоя­сывала надпись «СЛАВА КПСС». Курил, ел мороженое, глядел, как рыбаки тянут рыбу из воды, как рыба бьется на берегу, стараясь изо всех сил пробить своим телом землю и очутиться вновь в воде. Он впервые понял здесь бессилие выловленной рыбы, он подумал, что никогда не задумывался о том, как рыба мучается и кричит, ведь есть же у нее мозг и чувства, и только человек не слышит всего этого. Он смотрел, как бьется розовая плотва, как изгибается телом, а потом лежит и учащенно дышит, раскрывая жабры, и умирает, прижатая сапогом рыбака.

День тянулся долго, несколько раз Валерка подумывал — не бросить ли ему эту затею. Что-то трезвое будило его — вернись домой, но он находил возражения своему внутреннему голосу: ведь куплены рубашка и брюки. Однако самым главным было то, что он отключил звук у мобильного телефона и не отвечал на пропущенные звонки жены и диспетчера. Он понимал: надвигается катастрофа.

Но здесь было солнце, было все, как тогда, в начале лета, было хорошо, и впереди была вся жизнь.

Наступил вечер. Валерка купил цветов: двадцать одну штуку, ровно столько, сколько они не виделись; обошел дом, в палисаднике, над которым висел дощатый навес, за длинным столом, покрытым клеенкой, сидели люди; дети в старой ванне, наполненной водой, пускали корабли и бросали в них камни, корабли тонули, дети спорили и кричали, кто в чей корабль попал.

Валерка увидел Ингу. Она сидела с мужчиной, тот обнимал ее. Валерка поздоровался. Инга вспыхнула, увидев его. И тут же воскликнула:

— Это мой родственник из Москвы приехал!

Мужчины и женщины, сидевшие за столом, обернулись на Валерку. Лица их ничего не выражали, а тот, который обнимал Ингу, вытер стакан, налил в него водки и двинул Валерке.

— Давай, родственник, чтобы полный!

— Так у кого день рождение?

— У меня, — прищурился мужик. — Цветы мне, что ли? — сказал он, и все за столом засмеялись.

— Инге. Ну, чтобы у тебя все было, — сказал Валерка и хлопнул стакан под одобрительные возгласы.

— И нам ничего бы за это не было, — закончил мужик за Валерку и посерьезнел.

Инга взяла цветы, они ей очень нравились, женщины нахваливали букет.

— Значит, родственник. Это сколько же у тебя родственников в Москве? — обхватил Ингу именинник и так сильно сжал ей шею, что она поморщилась и убрала его руку.

— Дайте ему стул, что ли! — скомандовал именинник.

Валерка сел на табурет на углу стола.

Именинник взял Ингу на колени, казалось, он теперь все делал демонстративно. О Валерке тут же забыли, снова пошли разговоры, именинник смеялся, рассказывал, что недавно был в Минске и зашел в магазин, а там акция — все со скидкой продается.

— Я и купил, — разводил он руки и снова опускал их на бедра Инге и поглаживал их. — А на площади митинг. Оппозиция какая-то. Я затарился, тащу две сумки, а мне менты навстречу. Ты с акции? — спрашивают. Я не допер, говорю, да, с акции, и довольный такой стою перед ними, с нее са́мой. Ну, если с акции, говорят, то пойдем, и свернули мне руки за спину.

— В кутузку увели? — удивлялись за столом и закусывали.

— Куда же еще. Но быстро отпустили.

— Это ведь надо! — верещала женщина и счищала красными ногтями кожицу скумбрии.

— Акция — херакция! Пойдем, покурим, — сказал грузный мужчина и, наступая на ноги, вышел из-за стола.

Засмеялись, всем понравился анекдот именинника.

— У нас сосед тоже с белой ленточкой ходил, а бабушку из квартиры выжил, в дом престарелых ее увезли, — вставил Валерка, смеяться за столом перестали, возникла неловкая пауза. Инга положила в тарелку Валерке селедки под шубой и подвинула к краю стола.

— Как там Москва? — спросил именинник. Он тоже собрался курить. Бил себя по карманам, искал сигарету.

— Ничего.

— Путина видел? — сказала женщина, все евшая скумбрию.

— Он же в Кремле! — не понял Валерка.

— А ты там не живешь?! — именинник задымил сигаретой, и лицо его окуталось дымом.

Вдруг он скинул розы на стул рядом.

— Зачем? Не тебе куплены! — Инга взяла цветы осторожно и вставила их в банку.

— Двадцать одна. А чего? — сосчитал именинник розы.

— Столько не виделись.

— Ты давай за мое здоровье еще пей, ешь! У нас в Белоруссии все натуральное и бабы тоже, — он хлопнул рукой Ингу по заду.

— Мне за руль завтра.

Имениннику не давали покоя цветы, Инга возилась с ними и не обращала на него внимания. Он снова вынул цветы из банки. Инга потянулась за ними, он отстранил ее.

— Положи цветы! — встал Валерка.

— Что?

— Розы, говорю, положи назад в банку.

— А то что? — Именинник улыбался во весь рот, мужчины следили, что будет дальше, женщины с восхищением смотрели на Ингу.

Именинник бросил цветы в сторону.

— Так что мне будет, родственник? — произнес он расслабленно и потер руки, как будто к ним могло что-то прилипнуть.

— Зачем ты так? — Инга собирала и складывала розы. — Ты мне хоть один раз купил цветы?

— Куплю! Тебе цветы важны, тварь ты неблагодарная?! — и он ударил ее наотмашь.

Валерка вцепился в него и повалил наземь, их разнимали. Именинник был силен и вывернулся, и несколько раз ударил Валерку в лицо.

Потом, когда именинник держал руку в ванной, где лежали потонувшие корабли, и кровь растворялась, смешивалась с зеленой водой, ему советовали помазать руку перекисью, а то заражение будет. Он вытаскивал руку из воды, прикладывал к губам и посматривал на лежавшего ничком Валерку. Потом подошел к нему, поднял и усадил за стол. Налил водки, себе и ему.

— Пошли все отсюда! — гаркнул он. — Все, и ты, шалава!

Инга ушла. Остались именинник и Валерка.

— Давай, ладно.

Валерка выпил с ним.

— Ты не сердись, я люблю ее. Но меня достали родственники, отовсюду лезут, со всего Советского Союза. Тебя как звать?

— Валера.

— Меня Гена. Только не крокодил. — Он протянул руку, Валерка пожал ее. — Полста мне сегодня. А жизни нет.

Вечер был теплым, стрекотали сверчки, над навесом проносились летучие мыши.

На следующий день под глазом Валерки красовался густо-синий синяк. Он вывел свой автовоз на дорогу и погнал в сторону России.

Включил телефон и перезвонил жене: «Все нормально». Она услышала его голос и успокоилась. Хорошая у меня жена, подумал Валерка, ничего не надо объяснять, все понимает.

У поста его остановил тот же гаишник, Валерка спрыгнул к нему, подумал, отдам пятьдесят баксов, чтобы уж больше не тревожил. Тот увидел лицо Валерки, да так и отпал! Поменял тон и сразу:

— Чего, напали на тебя, помочь?

— Нет, я на ключ, колесо очередное полетело, — соврал Валерка.

— Да ты не бойся, если грабители какие, мы их!

— Да нет, говорю, ключ. Гаечный ключ!

Он и сам начал верить, что на ключ он упал, когда колесо монтировал. Гаишник даже не стал смотреть документы, хлопнул его по спине и пожелал счаст­ливой дороги.

Валерка глянул на колесо, обернулся на дорогу, по которой только приехал, и усмехнулся, и подумал, что все это ему приснилось. Однако глаз болел.

Рокотов

Саня Рокотов вышел с зоны — «пятерки». Он не стал оборачиваться на вертухаев на вышке и прощаться с корешами, которые сидели на крыше и грели свои татуированные спины, — ему все это казалось глупым, и даже кореша, сидевшие на крыше и кричавшие ему, чтобы не забывал братву и сделал подгон чаем и сигаретами, его не доставали. Он шел на электричку.

У самой платформы его догнал Алимов Ильдар. Или Гоша Алим.

— Уф! Еле догнал тебя!

Рокотов знал Алимова еще раньше, по двору. Тот был моложе на несколько лет. Еще год назад он отбывал наказание в той же колонии, что и Рокотов. Сидел за наркотики.

— Че те? — сказал Рокотов и шел, не останавливаясь.

— Хотел поговорить с тобой… — семенил за ним Алимов.

Рокотов глянул на Алимова, тот был одет аккуратно и даже подчеркнуто аккуратно, пуговичка на воротнике была застегнута. Пиджак на нем был приталенный.

— Чего за базар?

— У меня машина там, — сказал Алимов, он заметно волновался.

— Давай сразу, Алим! Если ты хотел дело замутить, то я — в завязке. И наркотой я не торгую.

— Я тоже теперь в завязке, работаю на одного. Дом у него сторожу. Машина его. Ему о тебе рассказывал, ты кровельщик хороший, ты же рассказывал, а ему кровельщик нужен.

Алимов говорил суетно и дергал глазом. Рокотов не особо верил ему.

— Точно?

— Не совсем… — остановился Алим у машины. — Я о Боге хотел с тобой поговорить.

— О чем? О ком?

— Какая разница?

Алимов включил зажигание и прогревал машину, Рокотов стоял рядом и медлил. Он мечтал еще двадцать минут назад, что выйдет за ворота и пойдет пешком — просто пешком, и чтобы никто не мешал. Чтобы можно было идти ногами и ощущать воздух свободы.

— Ну, ты садишься, нет? — сказал Алимов и открыл перед ним дверь. Рокотов наклонился и сел в машину.

Алимов вырулил на дорогу.

— Помнишь, ты мне помог? — сказал он.

— О чем ты?

— Ну как же! Я проигрался тогда. А ты впрягся.

— Я не впрягался, я не конь.

— Ну, чего ты прям. Тут можно и так говорить. Я имел в виду, что ты поручился за меня.

Машина встала на переезде. Шел состав с цистернами и военной техникой, окна машин были заколочены фанерой. Рокотов вспомнил, что когда-то маленьким любил считать вагоны. Цистерны и платформы с грузовиками шли мимо, на некоторых сидели солдаты и курили. Один из солдат махнул рукой девушкам, которые стояли с велосипедами у переезда. Девушки махнули рукой солдату.

Рокотова никто не пришел встречать, жена еще месяц назад сказала, что порывает с ним. Рокотов нормально это принял.

Сам он сидел за грабеж. Водителем вез одного, Гейнца, блатного с соседнего микрорайона, тот в форме ментовской был, вроде как друга ехал поздравлять, просил подождать у подъезда, а когда вернулся и сел в машину, Рокотов понял, что Гейнц ранен в ляжку и помирает.

Он тогда остановил машину и долго смотрел на Гейнца, тот тяжело дышал, губы его как будто высохли, рядом с ним на сиденье лежала сумка с деньгами. Гейнц ухмыльнулся, вытащил ствол и приказал ехать.

— Ты же умрешь! В больницу надо! — разговаривал с ним Рокотов, тот пытался перевязать ляжку галстуком, руки его слабели, он выронил револьвер.

— Сука! Как же так! — возмущался Гейнц.

Рокотов прижал машину к обочине, Гейнц лежал, откинувшись на спинку кресла, под его ногами стояла темная тусклая лужа крови.

Рокотов отвез его в больницу, где Гейнц скончался.

В больничке Рокотова и взяли. Денег в машине не оказалось. Следователь крутил Рокотова и так и этак. Вроде ты взял деньги. Рокотов ни в какую. Менты тогда всю больничку перевернули, всех, кто был причастен, прошерстили, весь маршрут, весь палисадник у матери Рокотова перекопали. Денег так и не нашли и снова к Рокотову.

Следователь поменялся, новый въедливый был. Когда на Рокотова ничего не действовало, явился один из дознавателей и выложил, как бы невзначай, на стол противогаз. Сроки подпирали. К Рокотову подсадили «попку» небритого, тот с расспросами, и вопросики у него все наводящие, мол, если бы ты миллион затырил, что бы ты сделал? Рокотов спасался сном. Все время спал, это придавало ему сил.

Деньги так и не нашли.

Алимов вынул визитку, на ней был крест и под ним красивыми буквами: «Протестантская община».

— Я теперь даже не пью, — радостно объявил он.

Рокотов смотрел на дорогу. Ему хотелось сесть за руль и ощутить пространство дороги.

— Бог есть свет, Саня! И мы все идем к нему. Бог наш пастырь.

— Слушай, Алим, давай без этого всего.

Алимов не унимался. Рокотов уловил в нем эту сектантскую настойчивость, когда тебя гонят в дверь, а ты в окно.

— Мы собираемся завтра, приходи на молитву.

— Ты же мусульманин был? Помнится, молился с Ахмедом еще.

— Так это я так.

Рокотов сказал, чтобы Алимов остановил машину. Тот не понял с первого раза.

— Останови, я же просил!

Алимов припарковал машину. Рокотов вышел и пошел пешком, свернул в сторону. Алимов остановился, вылез и побежал догонять.

— Ты чего, Сань, я же благодарен тебе. Надо же бросать все это! Бог — вот наш путь. Завтра придешь, я тебя с такими людьми познакомлю! И на работу кровельщиком. Ты же кровельщик хороший. Работы будет навалом. Мы же как рыбаки!

Какие рыбаки, не понял его Рокотов и толкнул Алимова.

— Иди ты!

— Да ты что?.. Петр, Андрей. Помнишь, им было сказано: «Идите за Мной, и Я сделаю вас ловцами человеков».

Рокотов взял Алимова за ворот пиджака.

— Иди ты со своим ловством!

И оттолкнул. Тот отпрянул, лицо его осветилось, и он снова направился за Рокотовым. Тот свернул к вокзалу. Подошла электричка, Рокотов шагнул в открывшиеся двери и встал в тамбуре, и только когда двери стали закрываться, он увидел на перроне Алимова, тот улыбался.

— А все же завтра приходи!

Вагон был забит. Возвращались со своих участков дачники. Везли сумки, рюкзаки, которые загромождали проход. Сентябрь заканчивался, и все торопились забрать со своих участков все самое ценное.

Рокотов подумал о своей взрослой дочери Марине. Она не общалась с ним. Играла в какой-то рок-группе, ходила вся в застежках, с синими волосами.

Рокотов думал о матери. Еще год назад та слегла, с ногами что-то, всю жизнь работала поваром, таскала тяжелые суповые баки.

По проходу шел контроль, несколько крепких мужичков, впереди них ша­стал охранник в черной робе, на спине написано желтыми резиновыми буквами «Булат», сам же он больше походил на доходягу.

Охранник встал рядом с Рокотовым. Тот забыл купить билет, порылся в кармане достал сотню.

— Командир, — наклонился он к охраннику, — только откинулся, не успел билет взять. Возьми.

Охранник глянул на сотню.

— Так придут, пробьешь билет.

— А штраф?

— Не, какой штраф? — изумился охранник его наивности. — За что срок мотал?

— Вооруженное ограбление.

— Серьезно. А у меня два за угон. На «пятерке» сидел?

— Да?

— Как там? Казаков работает?

— Уволили.

— Значит, уволили. За пьянство.

— Вроде бы.

— Сука он! Тогда меня так отмутузил. Я зубы потерял.

— А чего ты здесь?

— А куда? Наш шеф — мусор в прошлом, платит нормально, бывают премиальные. У него почти все зэки работают. Много из тех, кого он ловил.

Охранник сунул сотню себе и подвинул Рокотова в сторону, когда мимо шли два крепких, выбритых и каких-то розоватых охранника.

— Это со мной! — сказал охранник. — Брательник. Вот встретились.

Он подмигнул Рокотову, когда два бугая ушли в следующий вагон, и закрыл за собой дверь. Электричка неслась, и пейзаж за окном стирался, превращаясь во что-то сплошное, желтое. Несколько грибников, зажимая корзины ногами, наливали в пластиковые стаканчики водку из чекушки.

Рокотов вышел на своей станции. В поселке Народном, который строился людьми, съехавшимися сюда после амнистии Хрущева, он зашел в двухэтажный шлакобетонный дом. Поднялся на второй этаж и постучался. Из соседней квартиры вышла тетя Тоня.

— Здорово, тетя Тоня!

— Саша! — воскликнула она.

Еще через мгновение Рокотов сидел дома, на столе стоял портрет улыбчивой матери с черной ленточкой.

— Она ведь тебя так ждала! — Тетя Тоня накрывала на стол. — Все спрашивала, срок считала твой. Вон численник на стене весь исписан. Не успел ты, три дня назад как схоронили. На Красной Этне. Я Бориса посылала тебе сказать. Он сказал, что ездил на зону, кричал.

— У тебя водка есть, тетя Тонь?

— Так чего ж, он не ездил? А я ему еще денег дала!

Тетя Тоня принесла бутылку, обтерла ее полотенцем, налила ему и себе, за ней подтянулся ее племянник, молодой парень лет девятнадцати. Он приехал к ней из Комсомольска-на-Амуре. Звали его Толик.

Ему тоже налили. Он сказал, что нес бабу Машу.

Тетя Тоня уходила, возвращалась, показывала какие-то документы, все говорила о квартире, что надо бы приватизировать. Рокотов молчал. Выпил одну рюмку. Водка сразу ударила в голову.

— А правда, — спросил через некоторое время Толик, — что на зоне пьют краску?

— Водку пьют.

— Там же нельзя?

— Бывает, что можно.

— Я тоже блатным хочу стать. ВВЗ.

— Что?

— Не что, а кто?

— Не понял. — Рокотов старался не отвечать Толику, но тот своей непринужденностью заставлял его отвлекаться. Рокотов хотел побыть в своем чувстве, оно выражало пустоту и отчаяние. Он думал, что если бы был с матерью рядом, мог бы как-нибудь помочь.

— ВВЗ — это вор в законе!

— Зачем тебе? — сказал Рокотов и начал искать ногами под столом чувяки.

— Это круто! Тебя все боятся. Ты авторитет.

— Ты далеко? — спросила тетя Тоня, она принесла картошки жареной в сковороде.

— Картошка с грибочками.

— Я с тобой, — Толик ушел одеваться.

— Ты бы за ним присмотрела, — сказал Рокотов.

— А мне чего надо. Мне не надо. У меня вон рука отымается. А тут он, как черт на голову! Но парень добрый. Мать его, сестра моя, просит, чтобы он тут в институт поступил. А куда, осень уже.

Рокотов не стал дожидаться Толика, вышел и столкнулся лоб в лоб с Борисом.

— О, кореш! Саня! — принялся обниматься Борис. И заплакал слезами алкоголика. — Это ж надо, горе-то какое, тетя Маша. Но ты не думай, я был, ездил. Кричал. Никто не отозвался. Ты мне веришь?

— Да.

— Бухнем? Помянем тетю Машу.

— Нет.

— А твоя не приходила. Ведь жена, и не было ее. Но мы все чин чином. Одели. Так что теперь она в белых одеждах предстанет перед Господом нашим Иисусом Христом. Может, все-таки бухнем?

— Да нет.

Борис никак не отпускал Рокотова, и тот уж думал силой его оттолкнуть. Но Борис выглядел как-то убого, лицо его, красное, испитое, выражало страдание, но в одежде был полный порядок: чистая рубашка, свитер, куртка с несколькими бурыми пятнами, брючки со стрелкой, правда, башмаки стоптаны так, что казалось, Борис ходит, выворачивая ноги набок.

На улицу спустился Толик. Борис тут же окрутил его, и они ушли вместе выпивать.

Рокотов шел к жене, он хотел спросить у нее, почему она не сообщила ему о смерти матери.

Его жена Ирина жила в районе Мещерки. Рокотов ехал на маршрутке до самой конечной, вышел у школы.

Темнело. Дул ветер с озера. Рокотов сунул руки в карманы и зашагал вдоль железного школьного забора. Навстречу шли молодые ребята, он посторонился, ребята прошли мимо, они весело и беззаботно шумели. Рокотов думал о матери, он вспоминал все, что мог запомнить, что всплывало сейчас в его памяти. Как она передавала ему через окно пирожки с капустой, которые он любил, как сидела на суде, полная, с седой головой, и услышала, что суд, «учтя обстоятельства смягчающими наказание… подсудимый ранее не судим… положительно характеризуется по месту жительства и работы… не было умысла… приговаривается судом…».

Рокотов тогда во все глаза глядел на мать, видел все, что с ней происходит. Видел, как пополз платок на пол, и хотел было броситься, чтобы поднять его, и, вроде бы, был уже там и искал платок, потом вспоминал это странное состояние: думаешь, что бросился, а сам стоишь неподвижно, — и пропустил мимо ушей, сколько же ему дали.

А дали немало — девять лет.

Рокотова тронули за плечо, он обернулся, перед ним стояла его дочь Маринка. Она обняла отца.

— Я думаю, ты, не ты, папа, а это ты!

— Маринка! — Рокотов прижал к себе дочь. Он видел ее фото, привозила жена, но здесь девятнадцатилетняя и большая, с синими волосами, взрослая Мальвина.

— Ты к матери?

— Да.

— Не ходи. Хотя лучше иди, убить ее мало!

Рокотов не понимал, в чем дело.

Подошли ребята.

— Все нормально, ребят! Это мой отец, он из тюрьмы вышел, — представила Рокотова Марина.

Один из ребят протянул ему руку.

— Вадик.

— Саня. Александр.

Вадик ежился, на нем была джинсовая куртка.

Ребята отошли в сторону. Марина дала отцу пачку сигарет.

— Будешь?

— Не курю. Разучился.

— А я курю. Нервы. Ты в курсе, что бабушка умерла?

— Да.

— А мать даже не была. Ты с ней разобраться идешь?

— Я не знаю, куда я иду.

— Пойдем с нами, мы репетируем сегодня, завтра с англичанами играем в клубе. Я пою.

Рокотов улыбнулся. Марина заметила его улыбку.

— Чего ты, пап? Я хорошо пою.

— Ты такая большая стала. Я даже стесняюсь тебя.

— Я так рада, пап, что ты здесь. Ты не сердись на меня, что я не приезжала.

— Нет.

— Бабушку жалко. Вадик! — крикнула Марина. — Отец с нами пойдет.

Вадик и ребята кучковались у забора.

— О чем вы поете?

— О том, что Бог покинул эту землю. Ты как думаешь, Он есть?

— Марин, я не знаю, за что я сидел, не знаю, есть ли Бог. Глядя на воду, небо, деревья, я могу сказать, что он есть.

— Да, тогда это люди все плохо делают. Ты же вот ни за что сидел!

— Нет, так нельзя говорить тоже.

Марина шла, смотрела себе под ноги.

— Бабушка тебя ждала.

— Я знаю.

Они шли за ребятами.

— Я у тебя буду жить, отец.

— Марин, — сказал Рокотов через какое-то время, — ты не должна сердиться на мать.

— Это почему?

— Мне трудно тебе сказать почему… Наверное, потому, что меня долго не было.

— Пап, нам бы денег достать на раскрутку.

На следующий день Рокотов отправился на болото. Все тут изменилось за девять лет, но кусок проволоки, который он тогда намотал, — остался. Проволока вросла в ствол дерева. Рокотов отсчитал от этого места шаги, опустился на колени и начал шарить в болоте жердью, к концу которой был примастырен крюк. Через час упорных поисков он вынул из болота кожаный мешок, туго стянутый скотчем и обкрученный проволокой. Кусачками разорвал путы и открыл мешок. В нем лежали деньги.

Фейерверк

Новый год час как начался, и Сташков Генка пошел на улицу вместе с сынишкой, который нес, прижимая к себе, петарды и ракеты.

Сташков работал водителем газели на рыбном предприятии, развозил рыбу по магазинам. Ему было около тридцати пяти лет.

Когда они вышли на улицу, на них пахнуло мокрым снегом, лужи во дворе тускло блестели, на крышах машин подтаивал снег. В окнах пятиэтажек напротив горели цветные огни елок, и кто-то неистово кричал: «Марина, я люблю тебя! С Новым годом!».

За домами взлетал в небо и рассыпался фейерверком сноп разноцветных искр. Всюду бабахало и грохотало, как будто где-то недалеко шли военные действия.

На улице стоял, покачиваясь, Рюмин Евгений из соседнего пятиэтажного дома. Это был мужик лет пятидесяти семи, в прошлом военный, но теперь крепко пьющий.

— С Новым годом! — крикнул Рюмин.

— С Новым годом, дядя Жень! — ответил Сташков.

Он воткнул в снег шутиху и поджег. Шутиха своим ревом огласила и высветила двор.

— Класс! — сказал Антон, сын Сташкова.

Рюмин сурово смотрел, как Сташков готовился к следующему пуску. Это уже была коробка, состоящая из нескольких фейерверков, которые должны были одновременно взлетать и взрываться в небе.

— Фигня все это. Вот мои ракетные комплексы были это да. Шандарахнешь, и нет Европы!

— Слушай, ты давай не выражайся тут, — предупредил его Сташков.

— А чего не так?

— Может, и так. Только при чем тут это? Шел бы лучше домой, дядя Жень.

Сташков зажег шнурок и отбежал с Антоном в сторону.

Он решил, что и Рюмин тоже отошел, но тот вдруг ломанулся к фейерверку.

— Ложись! — крикнул ему Сташков.

Но Рюмин шел грудью на взлетающие ракеты.

Несколько из них залпом ударили его в грудь, отчего он отлетел в снег и остался там лежать. Грудь его дымилась. Сташков рванул к нему, расстегнул его куртку. Пахло ватой, плащевка сгорела и скукожилась, вата была черной.

Рюмин бормотал: «Я же говорил, что фигня!».

Его увезла «скорая помощь». Антон, когда Сташков вел его домой, шептал: «Папа! Дядя не умрет?».

— Нет, сынок, — отвечал Сташков. — Дядя сделан из советской стали, и ему ничего не будет.

На следующий день утром к Сташкову пришел участковый Колька Малышев. Он был одет в гражданскую одежду, повесил на вешалку свою новенькую дубленку, вязаную шапочку, усыпанную снегом, стряхнул в коридоре.

— Какой снег пошел!

— Проходи, — звала его в зал Валентина Сташкова.

Тот вымыл руки и сел за стол. Сташков волновался. Предложил Малышеву выпить.

Малышев не отказался, и они вмазали водки за Новый год. Валентина бухнула обоим по две ложки оливье в тарелки. Сташков ждал. Малышев тянул. Он отказался от второй рюмки и вытащил из нагрудного кармана свернутый трубочкой лист бумаги. Это было заявление от жены Рюмина.

— Тут на тебя, Ген, заявление в покушении на убийство жена Рюмина написала.

Валентина взмахнула руками и села на стул, расплакалась и начала утирать глаза фартуком.

— Какой он убийца, с Антошей вышел на улицу взорвать эти проклятые петарды.

— Да я все понимаю, Валь, но заявление куда дену?

— Ты это, — сказал Сташков, — убери его пока. Давай еще вмажем. А то посадят, когда я еще смогу.

Они выпили еще водки и закусили селедкой с тонкими кружочками лука. Селедка пряно-мягко пахла.

— Хорошая селедка, — сказал Малышев.

— Сам делаю.

Вышли на балкон покурить. Внизу по железной дороге шел пассажирский поезд.

— Люди куда-то едут, — сказал Малышев.

— Или уезжают, — ответил Сташков.

— Да, — протянул Малышев. — Некоторые даже дома Новый год не справляют.

— Чего я купил эти петарды? Семь тысяч отдал за них, за секунду сгорели. Семь тысяч, трудишься, а потом покупаешь, черте знает что!

— Люди куда-то едут, — повторил мечтательно Малышев.

— Сколько мне дадут?

— Ничего тебе не будет.

— Тогда что она хочет?

— Ясно чего. Денег.

— Сколько? — спросил немного погодя Сташков.

Он прикидывал, где взять денег. У него была наличка про запас, тысяч сорок. Копил, чтобы с женой съездить в Италию. Валентина еще с детства грезила Италией. У башни падающей… как ее, Пизанская, хочет сфотографироваться. И папу римского посмотреть.

— Не знаю, сколько она потребует.

— Двадцатку, наверное. Ты сам с ней договорись. Хорошая у тебя селедка.

— Сам делал, — повторил еще раз Сташков. — Если двадцатку, то найду. Придется жене подождать с Италией.

— Какой Италией?

— Мы в Италию хотели летом сорваться.

— Я был там осенью. Нечего делать. На площади Святого Марка двух мужиков встретил. На каблуках. Идут, обнимаются.

— И чего?

— Ничего. Прошли мимо, я тоже мимо них прошел.

— Не, не поеду я в Италию.

— Да нет. Это в Венеции было. А ты на площадь Святого Петра в Риме сходи. Дух захватывает.

Малышев накинул дубленку, новенькую, элегантную, придерживая подбородком шарф, начал застегиваться.

— Ты сходи к Рюмину. Он в этой, как ее, Роще лежит. Это тоже зачтется, если что, — посоветовал Малышев. Взял свою вязаную шапочку и вышел за дверь.

— Что теперь будет? — проскулила Валентина.

Из комнаты выбежал взъерошенный Антон.

— Пап, ты обещал в морской бой сыграть.

— Потом, — махнул рукой Сташков и начал одеваться.

— Ты к нему? — сказала Валентина.

— Да.

— Папа, так мы будем играть в морской бой?

— Не до тебя, не видишь?! — сорвалась на сына Валентина.

— Не сейчас, — сказал Генка.

— Ты всегда обещаешь, а не выполняешь.

— Уйди! Не видишь, у отца дела?! — гаркнула на сына Валентина.

Сташков повязывал вокруг шеи шарф и концы его просунул под застегнутую куртку с воротником из искусственного меха. Он заметил, что копирует движения Малышева.

На улице зашел в магазин и купил мандаринов и вафель. Сел в машину и через пятнадцать минут был в Роще — больничном городке.

Стремительно вошел в двери ожогового центра. Его остановил старик-охранник: не вовремя. Сташков не стал его слушать, и, миновав металлорамку, взбежал на второй этаж.

За ним устремились двое охранников. А навстречу ему вышел врач Дубин­ский. Он был сонный, ночью везли и везли из области людей с сильными ожогами. Он остановил Сташкова.

— Я к Рюмину.

— Какая палата? — Дубинский больше знал людей по их местоположению и ожогам.

— Не знаю. Его в грудь петардой ударило.

— А, этот. Так он сбежал сегодня. Утром. Прямо босиком по снегу бежал. Как тот, Порфирий Головлев.

Сташков не понял шутки Дубинского.

— Так он дома?

— А я знаю?

Тут охранник-старик вмешался разговор.

— Это который ракетчик? Он дома уже, поди. Все взорвать нас хотел «Сатаной». А я ему чувяки выдал. Он так и почапал по снегу. Жена его подобрала.

Сташков сник. Охранники повели его к выходу.

— Не надо шуметь. Люди тут все больные, — говорил старик-охранник.

— Доктор, у него все нормально? —  крикнул Сташков Дубинскому.

— У Рюмина? А чего ему будет?

— Так у него же дыра в груди.

— Никакой дыры у него нет. Так, легкая царапина.

Сташков впервые со вчерашней ночи улыбнулся. На вахте он оставил охран­никам мандаринов и вафель. С каждым попрощался за руку. Пожелал в новом году поменьше больных. На что охранник-старик ответил ему:

— Если мало больных будет, у нас работы не станет.

Сташков возвращался домой. Он оставил машину, забежал в Сбербанк, снял деньги и поднялся на третий этаж соседнего пятиэтажного дома.

Жена Рюмина недобро встретила его.

— Убийца! — закричала она.

Но ее отодвинул сам Женька Рюмин.

— Братан, — начал он обнимать Сташкова. — Извини, я тебе праздник испортил.

— Какое там, — отнекивался Сташков. — Главное, что у тебя все хорошо. Как грудь?

Он сунул руку в карман и нащупал деньги.

— Вот, возьми, только не надо заявление писать, у меня сын в школе учится. На работе все, вроде, нормально.

— Не понял, — Рюмин обернулся к жене. — Ты, что ли?

— Он тебя убить хотел! — жена Рюмина курсировала из комнаты в кухню и обратно и кинула взгляд на деньги в руках Сташкова. — Бери, пусть знает, — сказала она мужу.

— Я тут живу! — закричал Рюмин. — Чтобы потом мне тыкали? Ты деньги убери, никакого заявления не будет!

Рюмин стащил с полки пакет, в котором было что-то квадратное.

— На вот тебе. Сыну отдашь.

— Что это? — Сташков вытащил из пакета коробку мощного фейерверка.

— Это как «Сатана». Летит, взрывается, и красиво! — подытожил Рюмин.

— Тогда, может, ко мне. У меня селедка отличная.

Жена Рюмина сидела на кухне, пальцы ее нервно постукивали по столу, ей было обидно, что такие огромные деньги ушли. Сам Рюмин одевался, на груди его, крест-накрест, был наклеен лейкопластырь, на нем бордовое пятно.

— Я не хотел, честно! — сказал, заглянув на кухню, Сташков.

Рюмина повернула к нему голову. Сташков положил перед ней деньги.

— Не надо. Я за мужа боялась. Он же ракетчик. В секретных войсках служил.

Сташков забрал деньги.

На улице подморозило, сыпал мелкий снег, холодало. Небо — низкое и бело-серое — висело над домами. Поезда курсировали по железке, мигал семафор, и люди ждали, когда можно будет пройти.

— Это все от безделья, — сказал, кутаясь в воротник, Рюмин. — Пять лет уже так, хоть вешайся, нервы ни к черту. Эта квартира дочери, моя-то в Москве была. Ты не сердись на мою жену. Она переживает за меня.

Сташков нес под мышкой коробку.

Дрожали от ветра лужи. Ледяная горка подтаяла, бока ее обвалились, сын Сташкова настойчиво пытался скатиться с нее на ледянке, но все время съезжал мимо. Другие дети с таким же упорством наблюдали за его действиями.

— Эй, — позвал их Сташков.

Все сразу же подбежали и окружили его.

Антон Сташков выбрался к самому центру и взял отца за руку.

— Пап, она круто полетит, — сказал он значительно.

Сташков поджег шнур, дети разбежались, и в небо взмыли яркие цветные кометы.

— С Новым годом! — сказал Сташков.

— С Новым годом, — улыбнулся Рюмин.