Об авторе | Елена Нестерина, писатель и драматург, автор более двадцати книг для подростков, романов «Женщина-трансформер» и «Разноцветные педали», пьес «Шоколад Южного полюса», «Красные дьяволята-remake», «Раненый герой» и других. Живет в Москве.

Елена Нестерина

Вечного счастья!

повесть

                                                                                                   …Вещай, премудрая Фелица!
                                                                                                            Где отличен от честных плут?
                                                                                                            Где старость по миру не бродит?
                                                                                                            Заслуга хлеб себе находит?
                                                                                                            Где месть не гонит никого?
                                                                                                            Где совесть с правдой обитают?
                                                                                                            Где добродетели сияют?
                                                                                                            У трона разве твоего!

                                                                                                                                       Г. Державин, ода «Фелица»

I.

Двери открылись, и в вагон метро вошла пожилая беременная женщина-инвалид с ребенком. Беременность ее насчитывала восемь недель, инвалидность в виде отсутствия семи пальцев на ногах была скрыта от посторонних глаз зимними ботинками, и в свои паспортные пятьдесят девять лет женщина выглядела на неухоженные сорок восемь, а потому могла претендовать на то, чтобы граждане пассажиры уступили ей только одно сидячее место — как пассажиру с детьми. Это место ей и уступили.

Однако женщина рассчитывала на большее. Проигнорировала уступленное место, шагнула в тупичок возле междувагонной двери и легла на пол. Устроившись на боку, сжала ребенка в кольце рук, так что теперь ей не могли наступить ни на лицо, ни на живот.

Так они ехали, ехали, и через одну кольцевую остановку в вагон вошел наряд метрополиции, привлеченный тревожным сигналом неравнодушных к проблемам детей пассажиров. Ребенка подхватили на руки, женщину подняли с пола, вывели из вагона, состав уехал.

Но уже через пятнадцать минут у выхода из этой станции метро стояла машина «Скорой помощи», женщина, ребенок и провожающий их полицейский подошли к ее распахнутой двери. Включив мигалку, «Скорая помощь» внедрилась в пробку и поехала.

Это была мать Фелицата. Именно ее, не доехавшую на метро до клиники всего две остановки, везли сейчас с максимально возможной скоростью и тянущей болью внизу живота.

В клинике ее уже ждали — перед выходом из дома мать Фелицата туда позвонила. Ребенок — мальчик Савелий трех с половиной лет от роду, руку которого мать Фелицата не отпускала, сопровождал ее по всем кабинетам. И пока врачи предотвращали нарастающую угрозу выкидыша, стоял возле гинекологического кресла, аппарата УЗИ, кушетки, сидел на стуле у кровати, когда, наконец, мать Фелицату с сохраняемой беременностью перевели в палату.

Частная клиника «Мирномед» не имела подобных прецедентов, беременные с детьми наружно, да еще и такими взрослыми, никогда не лежали в ее стенах. Но девать Савелия было некуда — войдя в клинику, пациентка объяснила, что не расстанется с ним.

Не проблема, а проблемища была с самой этой пациенткой, ее появлением здесь, оплодотворением и последующим наблюдением. Но ее спокойный ясный взгляд — она говорила, глядя в глаза одновременно всем присутствующим, негромкая убедительная речь и неугасимое желание помогать и сотрудничать сбивали с мыслей о сворачивании ее проекта, гасили панику и раздражение — если все это возникало. А оно возникало, конечно же. Пациентки такого возраста в клинике тоже никогда не было.

Но не было — а теперь стало.

И, согласно контракту, пожилая беременная осталась лежать на сохранении.

* * *

Мать Фелицата провела в монастыре двадцать один год и теперь вышла оттуда, чтобы завести семью. Вернее, она завела ее еще в монастыре. Увидев маленького Савелия, она поняла, что хочет ребенка. И именно этого.

…Мать ребенка тяжко искушалась бесами, страдала, искала спасения и попросилась в святую обитель послушницей. Впоследствии принять постриг, а пока пожить тут, прийти в себя. Они жили в паломницкой, малышка играла с приютскими девочками, но в основном проводила время с матерью, которая хоть и мало общалась с ней, но не отпускала от себя ни на шаг. Наконец, новой послушнице предложили переселяться в отремонтированную келью — и в ночь перед переездом, подгоняемая своими бесами, женщина убежала из монастыря. Ее ребенок оказался мальчиком — чего под шапочкой и серым комбинезоном с Микки-Маусами разобрать раньше было нельзя. На кровати рядом с ним остались свидетельство о рождении и записка — это Савелий, он ничей, забирайте и помогайте ему с Богом. А меня влекут. Не осуждайте.

Оставить мальчика в приюте женского монастыря было нельзя. Но вот уже вторую неделю он там жил — ожидая перевода в детдом.

Мать Фелицата, кажется, вообще не знала всей этой истории. Потому что обычно не лезла куда не просят. Однако именно в это время пришла ее очередь получить благословение стать матушкой-воспитательницей. Сменив рясофорную послушницу Ольгу, которая отправилась вместо нее на птичник, мать Фелицата стала помощницей опытной воспитательнице, которую со временем тоже ждала смена послушания. Такая ротация не была новостью — игуменья боялась застоя и потому часто меняла сестрам занятия.

И мать Фелицата полюбила. Ее спокойная душа, счастливо живущая без страстей, вдруг всколыхнулась. Не то чтобы сбросила сон — чистая душа не спит, но заволновалась, зажглась, захотела забот. Сердечного труда, глупого счастья, непокоя и еще чего-то неизвестного, чему мать Фелицата не придавала значения, — всего этого так захотелось, так захотелось!

В тот день она — теперь, как и все матери-воспитательницы, — в белом с коричневыми цветочками апостольнике из фланели и таком же халате поверх подрясника вошла в игровую комнату.

Дети рисовали.

— …Ну а раз наступила осень, — объясняла им мать-воспитательница, — то созрел хлеб, овощи и фрукты, и теперь сестры трудятся и с Божьей помощью собирают урожай.

Малыши старались, возили карандашами по бумаге. Мать Фелицата заглянула к сидящим за одним столиком мальчику и девочке. Девочка нарисовала помидоры на кустах и сейчас размалякивала красные кружочки, обведенные квадратом, — помидоры в ящике. К ним тянулась тощая черная фигурка собирательницы овощей с руками, как у жука-богомола. А мальчик, сидящий ближе к матери Фелицате, несколькими черточками изобразил дерево с длинными ветками, пышно обросшими тонкими сучками с желтыми листьями. Каждый сучок кончался батоном — и, рисуя их, мальчик очень старался.

— Что же это такое ты нарисовал? — указав на хлебное дерево, спросила мать Фелицата.

— Созрел хлеб, — малыш поднял к ней лицо и посмотрел в глаза — ясно и спокойно, как, не зная этого про себя, умела смотреть она сама, мать Фелицата.

— Но разве он так растет? — в монастыре зерновых не сеяли.

— Да.

— А где же это ты видел? — мать Фелицата удивилась. Она не умела отличать врунишку от фантазера, просто ей стало весело и интересно.

— Я не видел, я знаю.

— Что ты знаешь?

— А мы пели: хлеб наш насучный дашь нам здесь. Вот он. — Объяснил мальчик. И перекрестился, смешно кивая к собранным щепоткой пальчикам головой и поднося не их к животу и плечам, а поднимая живот и по очереди плечи к ним. От этого трогательно напрягалась его тоненькая, очень тоненькая шейка — и мать Фелицата точно обожглась взглядом об нее, такую хорошую, нежную.

И ничего не смогла сказать. Мальчик сжал карандаш и снова, ясненький, посмотрел на мать Фелицату. Мать Фелицата молча дотронулась до его головы — вернее, ненежно ткнула в нее пальцами, белой в цветочек тенью пересекла комнату и скрылась за дверью. Упав на табуретку возле кухонного стола, она зажала ладонями рот, глянула на иконы, зажмурилась и легла лбом на столешницу.

Изменилось все и сразу — ведь мать Фелицата полюбила. Полюбила то, чего у нее никогда не было и не предвиделось быть все те годы, которые она прожила когда-то в миру.

А в миру она жила безынициативной некрасивой девушкой. Сначала просто некрасивой, а потом инвалидом. Москвичкой, но почти без всех пальцев на ногах, поэтому замуж ее сначала никто не звал, а после потери пальцев: а) никто не звал по-прежнему; б) она и сама бы уже не согласилась.

Когда Марине Геннадьевне Авериной (так мать Фелицату до сих пор звали по общегражданскому паспорту) было уже преизрядно лет, и с каждым годом их становилось все преизряднее, активно шли перестройка и сексуальная революция — то есть ради ребенка «для себя» вполне можно было найти компромис­сный вариант и позволить себе секс не только без последующих встреч и обязательств, но и в обуви. Но Марине, по тогдашним меркам, было так много лет, а живущие в голове страхи и стереотипы так сильны, что к свободе и компромиссу она уже была не готова. Потеряв надежду на любовь и семью, она решила, что найдет себя в вере, которой раньше у нее тоже не было, — и, оставив дома благополучно замужнюю сестру, собрала сумку и уехала в монастырь. Туда — по слуху, который Марина случайно уловила, проходя мимо притягательно открытых дверей храма, — приглашали насельниц. Электричка привезла ее в дальнее Подмосковье, тропинка привела к разваленным столбам без ворот — и Марина, привыкшая спокойно и много работать, стала послушницей. Разгребала мусор, носила камни и кирпичи, мешала раствор, обивала вагонкой стены келий, кухни, кладовой, трапезной, чистила снег и многое другое.

Матушка Филиппия — самая первая игуменья в жизни матери Фелицаты, сначала постригала самых работящих. Меньше полугода Марина провела в послушницах, а затем, благословленная архиереем, надела на подрясник рясу, обмотала руку четками, сменила платок на апостольник и скуфейку, Марину на Фелицату. И ей было легко. Чем больше работала и уставала, чем активнее постилась, тем приятнее и правильнее ей казалась жизнь. Мать Фелицата ни на что не надеялась и ничего не ждала. Она утрачивала чувство себя — но это не унижало ее, не обесценивало. Она сливалась с потоком монастырской жизни, теплом благодати, которое все крепче окутывало ее во время служб, проживала зимние, весенние, летние и осенние изменения природы как свои собственные. Из года в год. Не отмечая больше свои дни рождения, она праздновала рождение Бога, Его семьи и последователей, а также важные события Его жизни и даты подвигов в Его честь. Таких праздничных дат было много — каждый день по несколько, и обо всем нужно было упомянуть во время службы и молитв, а еще лучше — прочувствовать и сделать частью себя.

Много лет мать Фелицата жила удивленной таким положением дел. Сначала она искренне, но со спокойной душой ничего не понимала. Церковный язык она никак не могла выучить, и только общая доброжелательность, которую мать Фелицата не утеряла, дожив до скорбных лет старой девы, которой, наверное, надо было бы быть недовольной и злобной, не давала ей возможности сходить с ума и биться головой о Молитвослов, Правило и Четьи-минеи. Перекрученные буквы, местами ужатые слова с титлами из разряда «поди отгадай», фразы с непонятным смыслом, сливающиеся во время службы и призывающие голову лопнуть… Чтобы это хоть как-то освоить и сделать убедительной частью своей жизни, мать Фелицата потратила годы. Но научилась петь и молиться, повторяя слова по книжкам, — и отправление обрядов становилось для нее все большей и большей радостью.

Слово же Божие, сущность христианства и остальная премудрость коснулись ее сознания лишь краем, и что она понимала, что осознавала, чем были для нее Бог, православие и монашество — не знал никто. И мать Фелицата не задумывалась, знает ли об этом она сама. Вот так вот как-то.

Зачем такому человеку монастырь? А для Бога все равны, не понимаешь — молись, как можешь, не можешь — просто живи и не греши. Так сказал ей самый первый монастырский священник, которому ужасы убивающейся по поводу своего маловерия послушницы были не в новинку.

Она училась, с ней занимались со всем прилежанием и образованные сестры, и игуменьи, и батюшки. Но мало училась, урывками — работы во всех обителях, где подвизалась мать Фелицата, бывало много, а рук мало. Руки никогда не подводили мать Фелицату, чего нельзя было сказать о ногах — так что мать Фелицата часто падала от перенапряжения нижних своих конечностей. Новые пальцы у нее, конечно, не выросли.

— Это гордыня, самая настоящая, а не подвиг. А «неудобно» в миру надо оставить. Политесы Бога не интересуют, — узнав о недуге и принудительно обозрев ее ступни и распухшие от усилий, стертые и потрескавшиеся уцелевшие пальцы, сообщила матушка Филиппия.

Мать Фелицата тогда в очередной раз грохнулась во время литургии — мышцы ног без поддержки горизонтальных помощников перенапрягались и скручивались судорогой. С этого момента ей предписывалось держаться в храме поближе к скамеечке и, если что, садиться, как всем болящим.

Так мать Фелицата и жила.

Чем же еще хороша была мать Фелицата? Душевной ленью — в лучшем смысле этого слова. Ей было до такой степени лень участвовать в обсуждении решений епархиального руководства, игуменьи, благочинных и поведения прочих сестер, вступать в коалиции недовольных, да и просто комментировать что-то, что весьма быстро мать Фелицату оставили в покое. Так обычно обходят вниманием дурочек и неуважаемых, но здесь обстояло иначе — на то, чтобы заставить мать Фелицату хотя бы просто выслушать сплетни, уходило так много времени и сил, что опускали руки даже самые рьяные интриганки. И если наушницы довольно долго пытались жаловаться на нее игуменьям и рассказывать о том, как в очередном бунте недовольных или скандале она тоже принимала активное участие, то эта информация оставалась без должного внимания. По причине полной неубедительности. Мать Фелицата спокойно продолжала заниматься своими делами — трудиться на благо обители.

Правда, самых рьяных и ханжей все равно настораживал тот факт, что невеста Божия Фелицата продолжала носить бюстгальтер. Ни в одном из монастырей предписаний по поводу нижнего белья не было — трусы, носки, футболки, майки и колготки покупались и выдавались по мере необходимости, и бюст­гальтеры тем, кто нуждался, в том числе. Некоторые женщины, попав в монастырь, охотно избавлялись от всего мирского, особенно от лямки нижнего белья (в верхней его части). Поддерживать красоту тела они уже не видели необходимости — и делали это даже с наслаждением. Что они думали и чувствовали, наблюдая, как растягивается и оттягивается кожа, или, наоборот, и без искусственной поддержки бюст остается, каким и был, — у каждой нужно спросить отдельно. Но лучше не спрашивать.

Так вот мать Фелицата носила — хотя, казалось бы, уж она точно не рассчитывала просто пересидеть в монастыре какое-то время, а потом вернуться в люди, где тело еще может пригодиться, уж такая трудяга и скромница — а поди ж ты! Тело ее вообще вызывало интерес — как невольно притягивает внимание, за которое самому глядящему неловко, тело любого инвалида. Как она стоит без пальцев? Скольких не хватает? Там, где были бани (а были они везде, кроме предпоследней обители, где мать Фелицата имела отдельную келью с душем), лишенные мирских страстей сестры бросали любопытные взгляды. В поле зрения попадали и вещи. И если наличие полного комплекта белья у молоденькой сестры казалось естественным непережитым пережитком, а парашютные бюст­гальтеры какой-нибудь матери-огородницы возрастом за семьдесят и весом за сто чем-то естественным — поди-ка удержи! — то средний возраст и средних размеров бюст женщины-инвалида вызывали непонимание.

Никто не решался спросить саму мать Фелицату. А если бы спросил, то разочаровался. Мать Фелицата ответила бы так: есть орган, на котором нужно носить определенную одежду, она и носит. Не будет органа — не станет. Наверное, с потерей чего-то своего человек становится подробнее к тому, что осталось, так что надевание привычных вещей было для нее стабилизирующей церемонией. Носки на ногах (орган есть, хоть и не весь!), варежки на руках, трусы на чреслах, бюстгальтер на бюсте. Никакой интриги никогда в ее жизни не существовало. Мать Фелицата не умела ее создавать. Наверное, она была прямая, как рельса. Наверное, пресная — так считали мужчины ее молодости. И то — наверное, считали. Внятных контактов у нее с мужчинами не было.

До сих пор мать Фелицата не умела пересказать ни одного сюжета. Ее многочисленные учители поверить не могли, что взрослый вменяемый человек не в состоянии изложить только что прочитанное житие, так постыдно кощунствовать при пересказе событий Страстной Недели… Мать Фелицата чего-то не ухватывала, истории скользили по ее сознанию — и все. При этом оценки она давала верные, прекрасно чувствовала смысл, закономерность явлений и причинно-следственные связи. И наизусть запоминала большие тексты. Сама мать Фелицата эту свою странность объяснить не могла.

* * *

И вот теперь она завела семью. Это ее решение, как и все, что мать Фелицата принимала, было быстрым, но продуманным. В детском приюте она оказалась способна любить только одного Савелия, и изменить данное обстоятельство не получалось. Мальчик это быстро понял — наверное, ждал потому что. Он называл ее матушкой, а сам думал — мама.

Больше воспитателем мать Фелицата быть не могла.

Не могла работать на огороде, в трапезной не могла нести послушание, в коровнике. Монастырь для нее закончился. Страсть семейная затмила все. Ей нужен был собственный дом. Она думала о нем, она уже жила там — с маленьким ребеночком, в маленьком домике, маленьком мирке, откуда для ребенка сама она, не просто мать Фелицата, а мать именно его, открывала бы дверь в мир большой.

Как раз в эти же дни монастырь навестил участковый лейтенант Омельченко — пришли результаты запроса по Савелию. Он оказался сыном юной племянницы бесноватой беглянки; матери, которая за Уралом лечилась от наркомании, почти никогда не видел, жил по разным рукам и домам, последние несколько месяцев бежал от бесов вместе с теткой, проделав путь от Нижнего Тагила до Москвы и теперь оказавшись здесь.

В ближайшем детском доме рады его принять. Документы готовятся.

Услышав эту информацию от игуменьи, мать Фелицата не раздумывала ни секунды.

— Отдайте Савелия мне, матушка! — с требовательной страстью заговорила она, схватив игуменью за руку. — Я хочу его усыновить!

Настоятельница сильно удивилась. Но мать Фелицата уже думала из своего маленького домика, она все определила, все взвесила. И с резонными доводами сообщила о планах матушке.

— И отпустите! Я больше не монах...

Вид преображенной семейной жизнью сияющей матери Фелицаты говорил сам за себя. Да и неуместный в монастыре мальчик, который ходил за ней хвостом, добавлял картине красок.

Мать настоятельница думала недолго. Дел и более серьезных размышлений у нее было сейчас много. Скоро сестры, которыми она руководила, должны были оставить обитель и переселиться в другую — под хорошо отреставрированные своды старинного Свято-Екатерининского монастыря возле самого областного центра. Их территория переходила во владение курортно-туристического ведомства, это была недорогая новостройка с глинистыми огородами и малоурожайным садом, жалеть о ней в свете будущих роскошных стен не приходилось, однако некоторые монахини роптали, переживали о намоленном месте, поговаривали об уходе — мучили свою игуменью. Такой верный солдат как мать Фелицата на новом месте очень бы пригодился, но что делать... Настоятельница любила и понимала ее. Поняла и сейчас.

— Хорошо, — согласилась она, — мне придется тут выгонять нескольких. Давай под эту статью я и тебя выгоню. Грех на нас с тобой за это будет навечно, но кто знает, какие у Господа планы относительно тебя. Иди с миром.

То, что за все годы монастырской жизни мать Фелицата так и не дала обетов малой схимы, не оделась в мантию, оказалось правильным. И, когда мать Фелицата поцеловала благословившую ее руку, игуменья эту руку быстро отдернула. Обняла мать Фелицату, долго не отпускала. И с тех пор часто молилась за нее, хоть и имела твердую уверенность: это спокойное и ясное создание в миру тоже обретет благость.

Епархиальный юрист помог матери Фелицате оформить опеку, приют подобрал для мальчика сумку вещей из пожертвованных.

Так что домой, уведомив об этом заранее родную сестрицу, мать Фелицата явилась с ребенком и всем, что ему понадобится на первых порах.

* * *

Нина, сестра, жила одна. Муж ее лет десять как умер, а дочка Катя вместе со своим гражданским супругом купила большую квартиру в красивой новостройке неподалеку, так что бывала дома только гостьей.

А в день, когда мать Фелицата явилась в Москву, Катя рыдала у Нины на кухне. Нина продолжала успокаивать ее, так что вид младшей сестрицы, по звонку домофона явившейся на пороге в списанном подряснике, вязаной кофте и плюшевой жилетке, двух старушечьих платках, но с маленьким мальчиком за руку, не потряс ее, хотя в другое время мог бы.

Потому что Катя расставалась с гражданским супругом. Который нашел другую. И квартиру, купленную совместно и оформленную в собственность пополам, теперь нужно было немедленно продать. И все, все, что с этим самым гражданским муженьком связано, из жизни вычеркнуть.

А вот это было непросто. Их связывал ребенок. Совсем малюсенький, в виде нескольких клеток живущий сейчас в частной клинике «Мирномед». Катя, чей возраст на данный момент приближался к возрасту тетки, в котором она ушла когда-то в монастырь, много лет пыталась забеременеть. И не могла. Не могла, не могла, не могла — и в конце концов набрала денег на искусственное оплодо­творение. Гражданский муж тоже принял участие в финансировании операции, Катя подписала договор, необходимые приготовления были сделаны. И только вчера — вчера, когда из клиники сообщили о дне, на который назначено ЭКО, Катя узнала о том, что у мужа есть другая. Муж подтвердил эту информацию и уехал к той самой другой.

— Ничего! Никого! Никогда! Ни за что! — кричала Катя. — Договор можно расторгнуть! Я потеряю меньше трети от суммы! Зачем мне теперь этот ребенок? Что я буду с ним одна делать? Все!

Катя очень любила мужа. Он был веселым, нежадным и занимался рекламным бизнесом. Почему они не женились по-настоящему, Катя, как выяснилось, не знала. Она тоже давно работала в рекламном агентстве, оперировала словами. Но даже матери внятно объяснить, почему так произошло, не могла.

— Вот, наверно, поэтому у вас и детей не было. — Нина очень переживала за семейную жизнь дочери. И она так понимала эту проблему.

Дети в их семье давались трудно. Когда-то с мужем они тоже много-много лет заводили себе Катю. Завели чудом, когда Нине уже было тридцать с хвостиком, тоже чудом ее сохранили и выносили, с большим трудом выходили во младенчестве. Дальше пошло уже лучше, и Нина стала надеяться, что вот все и хорошо. А тут вон как — живут, не расходятся, но и не женятся. Связывает их любовь и квартира, похожая работа. По гостям, отдыхать и развлекаться они ездят вместе. Но как-то неуютно, несемейно у них было — на вид Нины. И квартира-студия какая-то вся стеклянная, бестолковая. Мода, конечно, но вот как виделась Нине нежизненность этого — так оно, получается, и вышло.

И вот теперь ребенок… И что за ребенок — в пробирке, то ли есть он, то ли нету, за такие огромные деньги, Нина даже сумму сестре назвала, заплакав.

— Да никакого ребенка, все, никакого, мама, успокойся! — Катя кричала и перебирала листы договора с клиникой. — Вот, вот пункт, я завтра туда приеду, мы переподпишем договор, биоматериал уничтожат, мне все пересчитают, деньги переведут. Да хоть пусть и не возвращают — я ему все равно отдам — да, ту сумму, которую он вкладывал. Мне ничего от него не надо… Или нет!!! Не отдам! Он сам виноват, что не будет этого ребенка! Вот пусть сам и пострадает. У него был выбор.

Мать Фелицата только успела снять с Савелия ботинки, шапку, куртку и дать ему водички. Волна новых страданий и криков Кати заставила ее увести мальчика мыть руки и осматривать квартиру. Пока мать Фелицата не совсем понимала то, что произошло.

Нина подготовила ей прежнюю ее комнату, и все в комнате было новым, кроме немногих приятных вещей еще из детства и юности. Мать Фелицата несколько раз наезжала в Москву по разным делам — то оформлять квартиру, которую сестра приватизировала и из которой батюшка еще на заре монашества запретил матери Фелицате выписываться, то в пенсионный фонд. Так что многое было для нее не новостью. Да и вообще удивления у нее ничего не вызвало.

Кроме, конечно, большого горя племянницы. Так что, вместо того чтобы счастливо вить гнездо их с Савелием маленькой семьи, мать Фелицата погрузилась в жизнь Нины и Кати. Семья увеличилась.

Катя приняла большую дозу успокоительного и упала в материнскую кровать. Нина, наконец, пришла к затаившимся в комнате сестре и ее ребенку. Ей так хотелось подробностей, ей так было интересно все то, что было и будет с матерью Фелицатой и ее семейной жизнью. А еще казалось — и чувство это вызывало у нее одновременно досаду и стыд, — что так невовремя у дочки приключилась ее антисемейная история…

Так что вместо того, чтобы рассказывать о себе и благоприобретенном Савелии, мать Фелицата принялась расспрашивать про Катерину. Которую все эти годы продолжала любить и была в курсе особо значимых событий ее жизни. Вот это ей было точно интересно — и мать Фелицата с горящими глазами требовала подробностей.

Савелий ел суп с курицей, чистил апельсины, а обе женщины, неоднократно проговорив все, что знали, по поводу Кати, пришли к выводу, что ничего они не могут. И что можно пока только одно — ждать разрешения ситуации. И зависело это разрешение только от Катерины.

Малыша устроили быстро. Покладистый и смышленый мальчик, за свою короткую жизнь успевший побывать во множестве домов, намылся и уснул на своей новой раскладной кровати, а сестры все сидели на кухне. Мать Фелицата перемерила вещи, которые приготовила ей Нина, отобрала что-то, что посчитала приемлемым. Повторяя и повторяя то, что знали о проблеме дочки и племянницы, женщины как будто проживали это еще и еще раз — как если Кате вдруг стало легче от этого.

И ждали завтра. Обещанного Катей «завтра».

* * *

А назавтра Катя рано пробудилась, выскочила из квартиры — так что Нина успела увидеть лишь то, как за ней захлопывается дверь. Запрыгнула в машину и поехала.

Катя подбросила в воздух все, что лежало на столе в офисе бывшего сожителя, лицом этого теперь уже чужого человека разбила кофемашину и свалила ее на пол, Катя кричала громче всех, кто наблюдал за происходящим и уворачивался от летающих в воздухе предметов. Ее слезы брызгали в разные стороны, а стул, который она швырнула, сделал трещину в стеклопакете окна.

Однако, по просьбе избитого мужа, вместо охраны, которая должна была выкинуть скандалистку вон, ей вызвали врача.

Нервный срыв вывел Катю из строя и заставил с безучастным видом лежать на кровати в доме матери. Гормоны, которые весь предшествующий будущей операции период Катерине кололи, вынуждали ее чудить и дурить. Игнорируя психологический контроль, под которым старалась держать себя эта обычно спокойная женщина, гормоны подбивали ее плакать и хохотать ни с того ни с сего, раздражаться на мелочи и не замечать очевидного. А поскольку это был уже второй цикл — первая подсадка не удалась, клетки не прижились, гормоны прочно вошли в жизнь будущей матери. Все эти измененные состояния ее сознания будущего отца явно не радовали.

А что он был за человек, будущая бабушка так толком и не знала. Поэтому сестре ничего путного о нем не сообщила. Не знала, выходит, и сама Катя. Ребенка он вроде бы хотел, жить с ней, кажется, собирался продолжать. Всего несколько дней назад снова ездил в клинику оплодотворять подготовленные к этому Катеринины яйцеклетки. И тут вдруг вот… Так что давно ли появилась новая женщина, или он завел ее только что, под воздействием раздражения от видоизмененной старой — кроме него никто поведать не мог. А он не хотел.

Конфликта избегал.

Вообще на контакт не шел.

В третий раз сдавать в клинике сперму отказался.

Впрочем, как и делить квартиру.

Просто съехал.

А Катя лежала. Рыдала, пила успокоительные средства в произвольной дозировке и сочетании. Спала. Пропустила три дня уколов, резкая отмена гормонов тут же качнула ее состояние в другую сторону. Катя почти ничего не ела, но набрала пять с половиной килограммов веса — она со злобным удовольствием отметила это, встав на старые напольные весы.

Мать Фелицата жила счастьем. Она водила Савелия гулять, с интересом обходя и вспоминая окрестности дома, который так давно покинула. «Мама, мама!» — лилось ей в уши это счастье серебряным голосом мальчика, нежная ручка доверчиво держалась за ее твердые сухие пальцы. «Мама, матушка, купи!» — кричал ей Савелий в игрушечном магазине, пробираясь от полок с добычей. Мать Фелицата, еле сдерживая радостные слезы, покупала любую игрушку. До этого молчаливая, теперь она говорила и говорила — приговаривала, объясняла, рассказывала, ласковые слова непрерывным потоком рождались в ее голове, сердце билось горячо и быстро, выталкивая эти слова наружу. Мать Фелицата рассказывала сказки, читала книжки, щелкала пультом, выискивая в телевизоре мультики, стирала, готовила, мыла своего малыша в ванне, катала на каруселях. По вечерам они с Савелием долго копошились в комнате, укладываясь спать. Засыпая, Савелий держал свою маму за руку, сладко шептал «Ангела-хранителя тебе, мамочка!» — и мама эта долго и благодарно молилась за свое дивное счастье, за их маленький мир внутри большого.

Их чириканье и раздражало, и радовало Нину — им с дочкой было точно не до этого.

И всего-то несколько дней это длилось, несколько дней.

Потому что наступил день операции.

Однако Катя совсем забыла об этом. Но утром в комнату, которую освободила дочери Нина, перейдя спать в гостиную на диван, вошла мать Фелицата. Убедилась, что Катя ее слышит и понимает, села у нее в ногах. Сказала:

— А ребенок-то ваш растет и растет. Развивается. Ждет тебя. Сегодня день операции, помнишь?

— Да какой это ребенок? — сморщилась Катя и посмотрела в пространство. — Это еще просто химия. Его видно только в микроскоп.

— Еще скажи — «биоматериал»…

— А вы про душу Божью даже не начинайте, договорились?

— Договорились, — кивнула мать Фелицата и тут же продолжила: — Если жизнь в вашем биоматериале завелась, значит, Бог сподобил. Так что давай-ка, собирайся.

— В смысле, что делать собираться? — Катя напряглась в кровати, а до этого лежала бессильной медузой.

— Ребенка забирать поехали.

Катя усмехнулась, услышав тетушкины слова. И даже расслабилась.

— Да вы можете его и сами забрать — думаю, отдадут. Полную пробирку ребенка.

— Не ерничай, Катерина, — мать Фелицата нахмурилась. — Приживят его тебе, как там у них положено, и будем растить.

— Не бредьте, тетушка, — фыркнула Катя. — Не надо мне никакого ребенка. Никого мне не приживят. Все, я сказала. И хватит об этом!

Мать Фелицата нахмурилась еще сильнее.

— Бог жизни раздает, а не ты.

— А я раздаю деньги! — голос Катерины начал набирать истеричность. — Которые сама зарабатываю. Да, я злая, я плохая, я убийца нерожденных клеток — но это только меня касается! Так что пусть мои деньги там пропадают!!! Не поеду я больше туда. Все!

— Катерина, поехали.

— Нет! Отстаньте!

— Не могу.

— Да отстаньте же! Мама!!!

На крик прибежала перепуганная Нина, Катя охотно прыгнула к ней в объятья и зашлась в плаче. Через минуту прибежал тоже перепуганный Савелий, прыгнул в руки к своей матери.

Звонил телефон — Катю, отключившую мобильный, разыскивали сотрудники клиники, наконец-то обнаружившие этот номер, указанный в одном из документов как дополнительный; верещал телевизор — мать Фелицата отвлекала Савелия мультфильмами; кричала Катя; уговаривала мать Фелицата; успокаивала Нина. Ей приходилось тяжелее всего — потому что она принимала то одну сторону, то другую. Когда сестра объясняла Кате, что это такая семейная традиция — жить матерью-одиночкой, она соглашалась с сестрой. Нина с ребенком, Фелицата с ребенком, Катя с ребенком. Но когда Катя с яростным плачем развенчивала горестную перспективу счастья безмужней молодой мамочки («Молодой — по сравнению с вами так уж точно молодой!») — Нина тут же перебегала на ее позиции и страстно желала для своей доченьки полной семьи! Полной-преполной!

Поскольку Катерина была атеисткой, жупел греха ее не пугал, а больше матери Фелицате крыть оказалось нечем. Неожиданно пришла на помощь перебежчица Нина, которая робко заикнулась об огромных деньгах. Которые хорошо бы из больницы забрать — и истратить с пользой. И, раз Катя так легко от них отказывается, то с пользой для ее близких.

— На курорт поедем, Катенька!

— На Святую Землю! Там море близко!

— Хочу на море, мамочка, хочу на море, на море…

Упомянув Святую Землю, мать Фелицата снова стала пугать грехами убийцу благополучного будущего родственников. После нескольких приступов рыданий Катерина бессильно обмякла, неуверенно и покорно сказала «да».

И вот, в кабинете юриста клиники, занимающейся искусственным оплодотворением, устроилась на диване в ряд группа из четырех человек. В центре группы, придерживаемая с двух сторон за руки, сидела насупленная Катя с видом мученицы.

Юрист вытащил Катины документы, участливо спросил, все ли в порядке, похвалил Катю за такую жизнерадостную, многочисленную и сплоченную группу поддержки.

Не оценившая шутки Катя перевела взгляд со встревоженного лица матери на насупленную физиономию тетки и, проигнорировав испуганные глазенки Савелия, уставилась на портрет младенца. Подобными портретами были увешаны стены кабинета. Позитив пухлой младенческой ряшки был невыносим.

— Ну, тогда подпишите вот здесь — и проходите в процедурный кабинет, там вас ждут, — обратился к Катерине юрист, подталкивая поближе документы.

Катерина пялилась на портрет и молчала. Юрист с вопросом посмотрел на ее мать. Нина несмело обратилась к Кате:

— Катенька, ты слышишь?

— Ну ЧТО, мама?! — дернула плечами Катя.

Юрист вздрогнул.

— Ты иди, наверно… — проговорила Нина.

— Куда идти?!

— Ну… Куда скажут… В процедурный…

— И что делать?

— Что делать? Эту… Подсадку. Ребеночка. Ты же решилась, да?

— НЕТ!!! — Катя вскочила, сбросив с себя руки матери и тетки. — Нет! Не хочу я все равно делать никакую подсадку!

— Не хотите? — юрист выронил пачку листов договора, несколько штук слетели на пол, за ними юркнул Савелий.

Об которого споткнулась Катя, рванувшаяся к двери. Нина вскочила и поймала ее, еле удержав равновесие. Катя привычно забилась у нее в руках, закричала:

— Не хочу, не хочу! Сама себе делай эту подсадку, что вы ко мне пристали со своим ребенком! Сама делай!!!

Мать Фелицата подтянула к себе Савелия, крепко прижала и проговорила:

— Давайте мне сделаем подсадку. Я хочу этого ребенка.

Хочешь — пожалуйста. Машина завертелась. Катя переписала договор — и таким образом стала согласной сделать суррогатной матерью своего ребенка родственницу. Вот эту. Готова доплатить (в смысле готова была это сделать сама мать Фелицата, которая имела поплавок-сберкнижку с пенсией, которую оттуда еще ни разу не снимала и жила на деньги сестры).

…Мать Фелицата сдала анализы и устроилась в кресле для осмотра.

Мало зная об анатомии человека и своем собственном организме, она была твердо уверена в одном — что хочет ребенка, вполне здорова и еще не постарела для материнства. Климакс упустил невесту Божию из вида. А то, что все еще девушка, не станет для современной медицины проблемой.

О чем она и поспешила сообщить первым делом — потому что внешний вид будущей ракеты-носителя молодостью не отличался. Кате пришлось надавить на врачей, которые поначалу были категорически против (усложнять себе жизнь такой работой им тоже не хотелось) — юридические тонкости она улавливала, даже находясь в горестном состоянии.

Заправившаяся успокоительным Катерина увезла домой Нину и Савелия, а мать Фелицата осталась в клинике. Оплодотворенные клетки, уже превратившиеся в эмбриончик, могли ждать еще максимум два-три дня, так что врачам предстояло довести организм пожилой суррогатной матери до нужного состояния.

У матери Фелицаты было много времени, чтобы думать. Маленький ее счастливый мир взболтался — и именно сама она приняла решение нарушить то, что сама же создала. Но и жить, зная, что где-то есть почти свой, но никому не нужный ребенок — пусть ребенок, который еще неизвестно, сложится из клеток, из которых его лепят, или нет, ей было невозможно. Конечно, мать Фелицата не сомневалась, что у него уже есть душа, конечно, она не могла дать этой душе погибнуть. Ей понравилось быть матерью — и уверенность, что она со всем справится и будет способна любить всех своих детей, разливалась по ее мозгу и телу. Это было приятно.

Никто не видел, молилась ли эти дни мать Фелицата. И вообще не видел, как она это делает. Монастырь вместе с собой она никуда не привозила и никому не навязывала. А то, что она очень хочет, чтобы все получилось, было понятно — позитивная сила ее желания распространялась на всех в клинике, кто общался с матерью Фелицатой, придавала сил, уверенности и хорошего настроения. Скоро и так профессионально вежливый персонал стал еще и совершенно искренне добрым. Уверенность и доброжелательность матери Фелицаты оказались заразны.

Матери Фелицаты… Она хотела навсегда остаться с этим именем, но теперь растерялась. Гинеколог-эндокринолог перед осмотром спросил, как ее зовут. Она ответила, что мать Фелицата. А врач махнул ладонью:

— Да какая ж вы сейчас мать? Как я понимаю, мы вам устраиваем первую беременность? Ну вот. Как выносите ребенка, мы вам его отдадим живого и здорового — тогда и мать. А пока не сглазьте. Фелицата — хорошее имя. И достаточно.

Он назначил ей дозу преднизолона, вызвал медсестру со шприцем, а мать Фелицата, которая в сглаз не верила, все же задумалась.

…Став одной из первых монахинь нового витка христианства нашей страны, в руководство мать Фелицата не выбилась. А большинство сестер, постригшихся вместе с ней, это сделало. Мать Фомаида, ныне мать Гавриила, получила место игуменьи в одном из иерусалимских монастырей, мать Феоктиста — мать благочинная в крупном московском, мать Феодула, теперь уже мать Нектария, мать-казначея обители под Нижним Новгородом, которая ведет большое промышленное производство церковного облачения, а это так ответственно… Мать Феопистия — постриженная в мантию Марией, пишет иконы для нужд патриаршей канцелярии, пожилая мать Фекла уже схимница (а то и преставилась). О многих сестрах, пришедших вместе с ней и оставшихся в монашестве, можно было узнать что-то интересное, только мать Фелицата этого не делала. А сама даже мантии не удостоилась. Единственным ангелом ее оставалась мученица Фелицата.

Мученица сия бросила со своих небесных сфер первый камень в тихий незыблемый океан ее души. Большо-о-ой камень. Вторым, самым маленьким из трех, стало известие о том, что монастырь переезжает. Ну и решающий камень — Савелий.

Мученица Фелицата, мученица Фелицата… Беременная рабыня недавно родившей святой Перпетуи. День ангела приходился на 14 февраля, в миру в это время отмечался более веселый народный праздник. Узнав свое иноческое имя, бывшая Марина удивилась — такого имени, как и множества имен других святых, она раньше никогда не слышала. Несколько раз она внимательно прочитала житие этой мученицы, на некоторую пестроту, вызванную тем, что где-то было написано «Фелицата», где-то «Филицитата», где-то «Перпетуя и Филицата», где-то «Перпетуя и Фелицитата», мать Фелицата не обратила внимания. Мать игуменья сказала — Фелицата, значит, так оно и есть.

И было оно так — пока на прошлый Великий пост в монастырь, как обычно, не приехали паломницы. Проведя в трудах и посте несколько недель, они вместе с сестрами праздновали Пасху и в течение Светлой седмицы потихоньку разъезжались.

Двух благословили к матери Фелицате на курятники. Птицы вставали рано, без устали толклись на ограниченном сеткой пространстве возле своих жилищ, ухода требовали не меньше, чем свиньи. Паломницы — студентки гуманитарного университета, интеллигентные и разговорчивые, быстро пропитались курячьим духом, нюхали друг друга и смеялись, работали старательно, правда, всегда убегали стоять на службы, что мать Фелицата позволить себе могла, если только питомцы ее к этому времени были уже полностью обихожены и заперты по курятникам. Но она всегда отпускала студенток — потому что им, как казалось матери Фелицате, таким рьяным и молодым, хотелось больше, больше, больше душевного движения, ярче переживаний, интенсивнее молитв, глубже таинственных ощущений. За тем ведь и приезжали.

Однако скоро одна из девушек стала чихать, чесаться и дышать со свистом, так что с курами осталась только та, которая была без аллергии. Разговаривать ей стало не с кем, и она принялась развлекать мать Фелицату.

Болтушка знала много всего — как менялся подход к вере с течением времени, что творилось с церковью во время Раскола, какие порядки царят в тех монастырях, которые за свою жизнь она успела посетить. Мать Фелицата слушала с интересом, задавала вопросы. Простыми словами, выхватывая самую суть или что-то особенно значимое, студентка все ей и рассказывала. И однажды, зачем-то окликнув мать Фелицату, вдруг задумалась и хмыкнула:

— Мать Фелицата… А вы знаете, что такой святой, скорее всего, никогда и не было?

Мать Фелицата, конечно, этого не знала. Вредничать и обличать за богохульство тоже не стала. Посмотрела на паломницу с вопрошающим интересом. И та весело, как будто выступая на зажигательной дискуссии, принялась рассказывать:

— Пиар, пиар в сложных социокультурных обстоятельствах. Все из-за него. Внедрять что-то в сознание масс всегда было непросто, ошибки выскакивали и тогда, и сейчас. Первые деятели церкви были по большей своей части греки, а охватить предстояло и Рим — сколько там народу-то, который нуждался в христианизации. Так и ваши Перпетуя с Фелицатой. Типичная филологическая ошибка. Те, кто занимался составлением биографий святых и мучеников, должны были придумать и хороший сюжет — чтобы там и мысль христианская прослеживалась, и пугало, и удивляло обязательно, да еще и с узнаваемыми бытовыми реалиями. И именами персонажей. А имена откуда надо взять — выхватить из живой народной массы, из ее речи. Вот они и выхватили пару словечек, которые часто слышали среди толпы. Наверное, думали, что это имена. Часто крутились эти слова, видимо, вот и врезались в память. Римляне часто кричали друг другу при встрече, вернее, при прощании: «Perpetua felicitates!». Перпетуя фелицитатес, что-то вроде «Вечного счастья!» Пожелание такое. «Всего хорошего!» или «Будь счастлив!» — мы так сейчас говорим. Понимаете?

Мать Фелицата продолжала сидеть на мешке с комбикормом — и только требовательно вскинула брови. Что означало: доказательства?

— Да вы не переживайте, это не единственные такие вымышленные святые. — Попыталась утешить ее паломница. — Может, как раз они-то и самые настоящие, а какие-нибудь всенародно известные — выдумка. Может — половина на половину. Где-то придумали, где-то дописали, что-то и на самом деле происходило. Тем более что правды мы никогда не узнаем. А история с вашими святыми — она слишком уж такая, с понятиями. С их внедрением в сознание. Насколько я помню, у Перпетуи во дни мучений были видения — да еще и кем-то с ее слов или в пересказе записанные. Вот там как раз и прописаны базовые понятия — про пастыря и овец, про золотую лестницу в небо для праведников, Перпетуя ведь эту лестницу как раз и видела… Все в аллегориях. И история трогательная — камни заплачут. Перпетуя расстается с новорожденным ребенком, но остается христианкой, Фелицата рожает в тюрьме и тоже с младенцем разлучается. Зверями их примучивают, но они все претерпевают за веру.

— А почему бы и не претерпевать?

— За веру — конечно.

— Ну так а почему ж тогда выдумка?

— Да я не утверждаю, что этого точно не было! — воскликнула девушка, понимая, что не может мать Фелицату убедить. — Но только если обратиться к дохристианским письменным источникам, то получается, что упоминания подобных имен нет! Ни в плебейской среде, ни в патрицианской — никого так не называли. Ни в Риме, ни в Карфагене, ни в Греции.

— А Феликсом?

— Феликсом — да. А женского аналога…

— Ну да — как Валентин и Валентина.

— Вот не было… Но с третьего, нет, уже с четвертого века имена этих святых упоминаются... Еще позже в честь них изредка имена кому-нибудь давали.

— Ковчежец с мощами святых мучениц Перпетуи и Фелицаты в Германии обретается, — заявила мать-курятница. — Можно своими глазами увидеть.

— И двадцать три руки Иоанна Крестителя — в разных частях света, прости, Господи…

— А в этом самом Карфагене над их гробницей храм поставили. В те самые времена. — Мать Фелицата, как видим, все-таки была хорошо информирована о своей святой.

— Он не сохранился. Арабы разобрали Карфаген по камешку. Чуть позже, в седьмом веке. И построили себе Тунис.

Мать Фелицата нахмурилась еще сильнее. И спросила:

— А на каком языке в Карфагене тогда разговаривали?!

Паломница явно порадовалась здравости мысли, как ей казалось, совсем недалекой тетушки, и улыбнулась:

— На латинском. А их история — «Страсти святых Перпетуи, Фелицаты и с ними пострадавших» — могла быть составлена где угодно — хоть в Византии, хоть в Афинах, Риме или том же Карфагене. Язык оригинала среднегреческий. Самым известным и качественным стал список на латыни, он же со временем принял статус канонического.

Мать Фелицата вздохнула.

— Да вы не переживайте. Как говорится — «над вымыслом слезами обольюсь», — паломница хлопнула по мешку комбикорма, в воздух взлетело пыльное облачко. — Без таких сказок не прижилась бы вера. А уж когда страдают матери, разлученные с детьми, — особенно пробирает. Помните — зрителям-язычникам в цирке тоже было жалко этих женщин, зрители даже просили римского прокуратора их простить, хоть они со своей христианской верой пришли к ним на праздник и все там оскорбили. День рождения императора праздновали, помните? Так что использовать такую историю — беспроигрышный прием. Неглупые все-таки люди внедряли религию в массы.

— Вы так думаете?

— Да. Хотя мне бы лично хватило одного Слова Божия, без подкрепления примерами страданий.

— Правда?

Девушка кивнула, перекрестилась и замолчала.

— А вы-то откуда все это знаете? — уже взвалив мешок на спину, пройдя с ним пару шагов и обернувшись, спросила мать Фелицата.

— Читаю. Я же филолог.

— Ну, спаси, Господи…

— Спаси, Господи.

И с этого разговора мысли не отпускали мать Фелицату. Нет, вера ее не покачнулась, да и Бог от себя не отринул. Она даже порадовалась за то, что вдруг и на самом деле никто не принимал подобных мучений. Пусть уж лучше придумали. Пусть лучше вера пришла к людям просто так, без страдальцев, а обо всех мучениках за нее и страстотерпцах и правда сочинили — для укрепления веры у последующих поколений. И для устрашения маловеров.

Ей стало веселее от этих мыслей.

Но думать мать Фелицата не переставала. Она принялась читать жития, пытаясь догадаться, что там было, а чего не было, вслушивалась с особым пристрастием в слова молитв, подвергала некому анализу содержание тропарей и кондаков, выясняя, у какого святого и что именно мы просим: понятно, что ко всем одна просьба — молиться за нас, но насколько по-разному эта просьба формулируется! Почему?

Скоро она дошла до Ветхого Завета. Прочитанному там она без устали удивлялась, отчего растерялась и запуталась окончательно.

Но вскоре появился Савелий. Настоящий ребенок, чудо о ребенке, которого Марина Аверина и пожелать не смела.

И что послал ей Савелия именно Бог, мать Фелицата нисколько не сомневалась.

* * *

А эмбрион прижился! С первого раза. В мировой практике ЭКО велась статистика, пожилая будущая мамочка Фелицата и ее случай ни по одному параметру не оказались уникальными. Просто очень старородящая — и здорово, что получилось с первого раза.

Мать Фелицата ждала ребенка. Савелий тоже ждал ребенка — просил, чтобы это был брат. И уже начал молиться за него.

Катерина день и ночь пропадала на работе (где и раньше день и ночь пропадала), спала одна в своей квартире, с родственниками почти не общалась, если их видела. В основном не видела. Поздравила тетку с началом беременности. Наверное, искренне.

Мать Фелицата о деньгах за операцию больше не заговаривала. Не из жадности. Один раз сказала: вы затеялись с чужой жизнью, не справились — дальше не лезьте. И за то, что на эту новую жизнь денег нашли, Бог наградит.

Все.

Нина-сестра не выходила из состояния потрясения, в которое ввели ее радость, горе, дети — старые и новые. Она не понимала, что с кем происходит, — как можно расстаться с мужем накануне заведения ребенка, зачем пенсионерке столько детей, кто родится у престарелой мадонны, на что эта безумная Фелицата будет всех содержать… Нина и так была гипертоником, а со всеми нынешними волнениями давление подскочило настолько, что пришлось ложиться в больницу.

Мать Фелицата и Савелий неустанно навещали ее, но вскоре немедленно госпитализироваться пришлось и самой матери Фелицате.

Все две недели, что она лежала в клинике, Савелий был рядом. Они так привязались друг к другу, что не могли расстаться. Мать Фелицату это очень радовало.

Но, наконец, сестры, не сговариваясь, в один день выписались из своих больниц, вернулись в опустевшую квартиру. Заботливо ухаживали друг за другом и мальчиком, пытались развеселить Катю, которая поздними вечерами и иногда в выходные навещала их.

И все было хорошо, хорошо и хорошо, даже в детский сад Савелия удалось устроить.

Беременной бывшей монахине жилось физически непросто, а за два месяца до предполагаемых родов ее снова положили в клинику. И, поскольку любой день теперь мог стать днем появления ее ребенка на свет — как только станет понятно, что внутри ему хуже, чем снаружи, эти дни внутриутробного развития ему пытались продлить. С минимальным вредом для матери Фелицаты.

Многократно советуясь со своим самоощущением и Богом внутри себя, она решила продолжать зваться матерью Фелицатой, хоть ее выход из монашества был документально подтвержден. Духовник отец Михаил понял бывшую монахиню, навечно оставшуюся перманентной грешницей, по мере сил одобрил, но для матери Фелицаты, как с удивлением отметила она, его мнение оказалось не таким уж и важным. Мать Фелицата даже немного удивилась сама себе. Что стала она такая светская и самостоятельная.

Другой она не будет, в прошлое не вернется, так что — мать Фелицата.

Духовник не одобрял ЭКО. О том, что церковь вообще это ЭКО не одобряет, мать Фелицата узнала уже в состоянии беременности. Сначала она растерялась — потому что привыкла подчиняться священноначалию. Но жизнь — маленькая новая жизнь, перевешивала на чаше ее моральных весов любые запреты и страхи.

Вдруг вернувшийся к Катерине муж, как и договорились, ребенком не интересовался. Оставаясь гражданским, но влюбленным, вылетел с Катей на Гоа.

И ребенок родился.

Поднявшееся у матери Фелицаты давление, стремительные отеки и угроза отказа почек дали понять: пора.

Операция кесарева сечения прошла успешно.

II.

В это же самое время в далеком мордовском ските со словами «Радуйтесь! Новый президент народился!!!» воспрянул ото сна отец Игорь.

Вот уже больше пяти лет чувствовал он призвание к старчеству, ощущал себя прозорливцем или же наставителем. Но сейчас понял: небесные силы сподвигли его на иное, направив на стезю волховства — в лучшем смысле этого слова.

…Инок Игорь преизрядно страдал. Не был отмечен до сей поры его иноче­ский путь какой-либо особой благодатью. Возвышенности хотелось — да, именно возвышение над суетой мирскою в свое время и привлекло его к монашеской жизни. Но на деле… Дрязги, интриги и несправедливость. Даже имя у сего инока было чересчур игривое — особая благодарность за то игумену отцу Варфоломею (царство ему давно, конечно, небесное, но все же)… Суетно. В память благоверного князя Киевского и Черниговского имя, но разве это что-то меняет? Их постригали четверых — но хмырь Васька и еще двое проныр стали отцами Доримедонтом, Нилом и Трофимом. Отец Доримедонт! О, как значительно! Отец Нил — как емко…

Отец Игорь роптал, роптал, умножая грехи свои. Жалел себя — неверно, неудачно, не вовремя, а скорее не в том месте избравшего монашью стезю. Монастырские власти быстренько выслали его из обжитой обители якобы возрождать скит и помогать заведовать пасечниками, вольготно рассеянными по бескрайним луговинам со своими ульями.

Но что отцу Игорю, городскому жителю, были эти просторы, безнадзорность и власть над бессловесными? Отец Игорь продолжал роптать, падал духом, не имея сил укрепиться.

Как вдруг — свершилось! Его час пробил. Заблудший инок Игорь получил знание. Или весть. Или знак, что ли.

Огонь подвижничества зажегся в очах отца Игоря. Тем же судьбоносным утром прочитав все, что нашел, о поклонении волхвов, он покинул скит, пеши добрался до обители, вошел в приемную настоятеля, ожег его неугасимым взглядом наделенного миссией. Поведал о явившемся ему предназначении, чуть ли не силою (дабы не прослыть монахом-расстригой) благословился.

Теперь путь его лежал в мир — воспринять народившегося президента, будущего спасителя Земли Русской.

До города отец Игорь доехал на автобусе с внебюджетными паломниками, обкатал на них свою историю. В городе обошел все храмы и истово помолился в каждом. Весть о новом волхве уже побежала впереди него — так что ночь отец Игорь бесплатно провел в епархиальной гостинице. Утром его ждали уверовавшие.

Не раз и не два повторил им отец Игорь о своей миссии.

… — Ну, что там? Нет ли чуда какого? О чем страна говорит?

Несколько дней отец Игорь просидел в гостинице, проводя мониторинг доступных средств массовой информации. Читал газеты, смотрел телевизор, то и дело дергал своего помощника с планшетным компьютером. Помощник — Игорь тож, что показалось отцу Игорю неслучайным, без устали проглядывал новост­ные сайты, выделял, копировал и докладывал волхву.

Отец Игорь неутомимо и внимательно выслушивал его, перетирая жерновами вещего мозга любое мало-мальски интересное сообщение. Он ждал информации. Он был уверен, что почувствует то, что надо.

— Смотри внимательнее, отрок, — стучал ногтем по приятно-гладкому экрану компьютера отец Игорь, — докладывай все: народился мальчик о двух головах, обе говорящие, да на разных языках. Или младенец со всеми зубами, усами и бородой — или еще какой младенец. Бди, бди! Москву, Москву-матушку подробнее охватывай! Нет ли там чуда по домам родильным?

О Москве была мысль сего волхва. Это во Время Оно территориальный статус не имел значения, можно было и на окраине империи подвизаться. Ныне же все обстояло иначе. Отец Игорь хотел прославиться именно в столице.

И чудо дало о себе знать. Мелькнуло микроновостью без фотографии на ресурсе сплетен. Ученые удивлены: в частной клинике родился ребенок у монахини. Пожилой и искусственно оплодотворенной. И все бы ничего, но молоко для питания мальчика выделяется, помимо традиционного органа вскармливания, еще и из пальцев ног, почти все из которых ампутированы. Каким образом получилось так, что пальцы родильницы источают питательное вещество, в клинике, поднявшей в связи с этим свой рейтинг до небывалых высот, пока сказать затрудняются.

Это оно! Оно! Питательница и подательница жизни! Чудесный младенец! В Москву, в Москву!

Сознательно не рассчитывая на поддержку косных официальных отцов церк­ви, волхв Игорь опирался на многочисленных уверовавших в его миссию опознать мессию, спасителя Земли Русской, президента Божьей милостию. Так что в сопровождении десятка самых преданных отец Игорь сел в столичный экспресс. Навигацию до клиники осуществлял со своего компьютера Игорь, помощник волхва. И, как нашедший то, что следовало найти, сам ставший волхвом. Будет ли третий, отец Игорь пока не знал. Нахождение еще одного Игоря казалось волхву самым логичным и закольцовывающим историю. Но знака отец Игорь все равно ждал.

В Москве их встретили местные уверовавшие — весть о миссии отца Игоря неслась впереди паровоза.

Обрастая все новыми и новыми людьми, воинство волхвов пешими путями двинулось к клинике «Мирномед» поклониться младенцу. Благо располагалась она внутри Садового кольца.

* * *

Ноги матери Фелицаты страдали. Согласно контракту, она должна была провести в клинике неделю после родов. В случае серьезных осложнений — еще два-четыре дня за счет клиники. А дальше — каждые сутки оплачивались по тарифу.

Платить матери Фелицате и ее сестре не хотелось. Родильница хоть и проходила как очень условно и почти удовлетворительно здоровая, но все-таки потихоньку восстанавливалась, мальчик хоть и имел при рождении невысокие показатели по шкале Апгар, но тоже укладывался в норму. Опять-таки — завтра наступала неделя, как малыш родился. Но выписать их не могли.

Как так случилось, что прямо из кожных пор натруженных пальцев ног матери Фелицаты сочилось молоко, объяснить никто не брался. Как ни возили по ним аппаратом УЗИ, как ни выкладывали под рентген-лучи, понять врачи ничего не смогли. Млечные протоки, видимо, переплетались с кровеносными сосудами, венами и сухожилиями, исправно вырабатывая детское питание.

Которого хватало и так. Молоко, которое приходилось откачивать электрическим отсосом, брали на анализ. Молоко как молоко, его вполне можно было использовать как донорское. Но пока никто использовать не решался.

Мать Фелицата из-за этого старалась не ходить зазря. Держась за мебель, изо всех сил подняв свои два оставшихся больших пальца и один рядом с большим на левой ноге, она переступала потихоньку, чтобы добраться до ванной или лотка с малышом. Молоко в пальцы поступало по часам. И, поскольку сама нагнуться к ним мать Фелицата не могла, она звала медсестру — и та, чисто обработав ее пальцы, подключала к ним по очереди специально переоборудованный молокоотсос.

И что будет дальше, не знал никто. В клинике напряглись.

А многолюдную делегацию с вдохновенным попом во главе попросту не пустили внутрь. И пообещали вызвать полицию.

* * *

Давным-давно, морозным и солнечным январским деньком Марина Аверина отправилась в парк Лосиный остров на лыжную прогулку. Марина проехала несколько остановок на метро, села в автобус — и скоро уже стояла в очереди. Взяв напрокат хорошо смазанные лыжи и оставив деньги в залог, она обулась в ботинки с нарисованным краской номером 199 на боках. Смазка соответствовала погоде, отлично накатанная лыжня уводила в веселый лес. Обгоняя немногочисленных лыжников (был рабочий день — это у Марины, которая трудилась на районном телефонном узле, график скользил, редко совмещая ее выходные с общенародными), девушка неслась вперед и вперед.

Она любила лыжи, а летом волейбол. В их старом дворе всегда играли, но год назад семья переехала в новую квартиру, и, уже не ребенок, а робкая, хоть и взрослая, девушка двадцати пяти лет, Марина знакомиться ни с кем не стала. Она много работала. Да и не играл во дворе новостройки никто. Работали тоже, наверное.

А на лыжах выезжала с удовольствием. Тем более что не очень далеко — а в какое замечательное место! Настоящий лес.

Заблудиться в нем было сложно — лыжня непременно выведет.

Марина каталась, каталась, но, съезжая с горы, упала. Очень неудачно — сломала обе лыжи, погнула одну палку. Вывернула ногу в колене. Сильно.

И не было никого вокруг. Марина сама накатала себе горку, увидев роскошный овраг с очень крутым склоном. Сначала по глубокому, сухо шуршащему вследствие морозца снегу — и потому не быстро, а затем лихо, с ветерком и замирающим сердцем, она скатилась несколько раз. А потом упала и летела вниз кувырком — не удержала-таки равновесия.

Марина долго выбиралась из оврага. Опиралась на палки — одну из них гнутую, годящуюся теперь для карлика. Выбралась. Лыжи сначала несла с собой — чтобы хоть обломки, а вернуть в прокат. Они выскальзывали у нее из рук, Марина несколько раз подбирала их, а потом потихоньку растеряла все.

Очень далеко она заехала. И возвращаться поэтому оказалось далеко. На ногу наступать было больно и неудобно, Марина поначалу ковыляла по снегу, стараясь не портить лыжню. Но становилось все темнее, лыжня оказывалась самым надежным ориентиром на пути к людям. Марина пошла по лыжне.

Мороз усиливался. Стемнело быстро. Марина очень медленно шла по лыжне. И шла, и шла, и шла по лыжне.

Один лыжник все-таки встретился ей. Обещал вернуться с подмогой. Наверное, вернулся, а Марина свернула куда-нибудь не по его пути. И они разминулись.

Наступала ночь, Марина видела огни. На них она шла.

И шла.

И шла.

Могла бы ползти, как летчик Маресьев. Очень хотелось. Она даже попыталась — но от снега было еще холоднее и сразу клонило лечь и уснуть.

Поэтому — шла.

Прокат был давно закрыт. Туда нечего было сдавать, кроме ботинок и одной палки.

Ботинки не защищали от мороза. А вот бурки, оставшиеся в шкафчике для вещей, очень даже хорошо. Но до них было не добраться.

Марина пошла к автобусу. Мороз в городе был такой же, как и в лесу. Кажется, еще даже усилился.

Она долго ждала, но все-таки дождалась последний автобус. Даже на метро успела.

До дома было близко. Но холодно. Хотя ноги уже этого не чувствовали.

Дома ждали сестра и родители.

А обморожение оказалось четвертой степени. Так, пальцев у Марины осталось только три.

Инвалидность не мешала работать междугородной телефонисткой. Ее только каждый год надо было подтверждать — вдруг новые пальцы вырастут. Наверное, подобные чудеса все-таки случались в практике комиссии по инвалидно­сти, иначе людям без отдельных органов и конечностей не приходилось бы наведываться туда за освидетельствованием.

А раз такого чуда от инвалида ждали — оно, видимо, у Марины и случилось в конце концов. Вернее, у матери Фелицаты. В годы монашества ездить на комиссию продлять инвалидность мать Фелицата перестала. И о ней забыли.

А сейчас была своя комиссия. Из Министерства здравоохранения, которую спешно вызвали врачи «Мирномеда», чтобы хоть как-то определиться с необычным фактом. Вызвали, но так и не дождались, а потому были вынуждены обучить Нину ставить молокоотсос.

И выписали мать с ребенком.

Потому что волхвы и их свита дежурили вокруг клиники день и ночь. Отца Игоря, вдохновителя движения за встречу нового президента, часто показывали по телевизору на фоне клиники, звонки не смолкали в кабинетах главного врача, директора и на мобильных телефонах владельцев.

Так что с утра мать Фелицату, усаженную в купленное ей племянницей инвалидное кресло, вывезли с крыльца. Новорожденного несла Нина. Но, увидев толпу, которая бросилась к ней через жидкий заборчик и немногочисленный строй полицейских, мать Фелицата схватила ребенка на руки и крепко прижала к себе.

Отец Игорь оказался возле нее одним из первых, осенил крестным знамением и запел «Богородице, Дево, радуйся…». Сподвижники с восторгом подхватили. Полицейские растерялись.

Мать Фелицата попыталась перекреститься, опустив голову к сжимавшей конверт с ребенком руке. Получилось, что она кланяется присутствующим. Тем понравилось. Пение не стихало.

Катерина, метавшаяся возле окруженной людьми машины, пыталась прорваться к тетке, что-то кричала. Нина тоже кричала стоящим возле нее людям, указывала в сторону Кати.

Кресло подняли на руки, и, покачиваясь и заставляя по-простонародному айкать мать Фелицату, оно поплыло в сторону машины. Собирали его и укладывали в багажник тоже добровольные помощники. Мать Фелицата с младенцем перепрыгнула на переднее сиденье (на заднем, возле автокресла, опустили стекла на окнах, поэтому к ней уже начали тянуться руки желающих прикоснуться к будущему президенту) и заблокировала дверь.

Уезжали от клиники долго. Но все-таки уехали.

Жилище удивительной матери моментально стало известно.

И теперь опять мать Фелицата себе не принадлежала.

* * *

… — Этот ролик взят из Интернета с видеохостинга YouTube. Более миллиона просмотров. Следы видеомонтажа отсутствуют. Подобная съемка единственная. Снято на мобильный телефон. Мы связались с автором — это врач из клиники «Мирномед».

— Ой, ну вы посмотрите — из пальцев, жидкость… Фу, да это кошмар, а не чудо! Хотя нет, все-таки чудо… И анализ молока из лаборатории получен?

— Да. И еще можно взять.

— Но они же домой не пускают.

— Отец Игорь не теряет надежды и дежурит там.

— Так что же это за отец Игорь? Может, они все-таки работают вместе?

Они не работали вместе. И в отделе по связям с общественностью одной из мягко оппозиционных правящей политических партий это быстро поняли. Разговор сотрудников этой службы предварял беседу с самим отцом Игорем — и ради этого серьезные и ответственные деятели партии вышли из машины возле дома в одном из спальных районов Москвы.

Во дворе у дома сидело, стояло и ходило множество воодушевленных людей. И среди них отец Игорь, предусмотрительно поселившийся в съемной квартире дома напротив, выделялся по всем статьям. Монашеское одеяние, взгляд воодушевителя масс. И толпа, внимающая ему и перемещающаяся вслед за каждым его шагом.

Дмитрий, молодой сотрудник пиар-отдела партии и ответственный за данный сегмент, первым приблизился к людям, окружившим волхва. Остальные двигались за ним.

— Здравствуйте. Скажите, вы действительно верите, что здесь живет президент России? В смысле — будущий.

— Верим, — ответил мужчина предпенсионного возраста. К нему, собственно, и обратился сначала Дмитрий.

— А с чего же вы взяли, что именно здесь? Вернее, именно он?

— А Божий человек сказал, — отыскав глазами отца Игоря, с улыбкой счаст­ливой уверенности ответил мужчина.

Божий человек в это время уже подобрался к группе. Инициатива разговора сразу к Божьему человеку и перешла.

— Да, народился президент, батюшка, — с оттяжкой кивнув, сообщил отец Игорь.

— Но ведь никто не может быть в этом уверен…

— Верую — ибо абсурдно! — возведя перст к небу, глаголил с аккуратным пафосом отец Игорь. — Чудо вы изволите наблюдать. Да это ж такая редкость, да такое просто раз в тысячу лет бывает!

Стоящие поблизости люди согласились с ним.

— Что — раз в тысячу лет? — Дмитрию делалось весело. — Волхвы к младенцу раз в тысячу лет приходят? Или все-таки раз в две тысячи лет?

— А-а-а… — укоризненно покачал головой отец Игорь. — Ирония. Не надо, не богохульствуйте. Тут иное. Богу Богово, а у нас тут дело о кесаре — которому кесарево. Вы сейчас можете наблюдать, как творится народная воля. Народ устал от игр политиков. От навязанных ему правителей-воров, коррупционеров и тиранов. Теперь он сам выберет себе президента.

Дмитрий даже отшатнулся — одновременно со словами отца Игоря стоящие вокруг него выдохнули и, вдохнув, наполнились решимостью. Воздуха, который дружно втянули в себя эти люди, перестало хватать. На миг, правда.

— Ну так этот же еще совсем маленький… — проговорил Дмитрий.

— Ничего!

— Народ его вырастит.

— Народ вырастит… — народ, которому вокруг отца Игоря приятно было ощущать себя Народом, а не народной массой, заговорил утвердительно.

— А пока мы ждем. Чтобы восприять, — пояснил отец Игорь. — Сейчас вот таинства крещения ожидаем.

— И когда оно будет? Вам сообщили? — взглянув на окна дома и пытаясь вычислить, какие из них принадлежат квартире матери Фелицаты, поинтересовался Дмитрий.

— Известно, — снова с оттяжкой значительности кивнув, сообщил отец Игорь. — На сороковой день. Матерь у него — женщина божественная. Из монахинь. Она все исполнит как долженствует.

— Но простите — что же это за монахиня такая? С ребенком.

Отца Игоря приятно было провоцировать. Он искренне заводился и исполнялся пламенных эмоций.

— Говорят, спасла она этого ребеночка-то, — с патетической дрожью голоса заговорил он. — Из стен святой обители специально вышла, чтобы спасти его, брошенного. Вот какие ныне монастыри на Руси! Кузницы подвижников, лучших людей кузницы!

Тут, наверное, отец Игорь имел в первую очередь себя — но уверенности, что Дмитрий знает его биографию, у него не было.

— …Спасти, выносить, воспитать — и на стезю благородного служения государству нашему направить! Вот мы и ждем-ожидаем. Как матушка младенца окрестит — и узнаем мы, как зовут президента нашего будущего. Поклонимся и молиться за него будем.

На информацию о том, что мать будущего президента обладает излишними для прокорма президента органами, отец Игорь никак не отреагировал. Самому ему сие явление видеть не удавалось. Он понимал, что данная странность привлекает к его проекту чуть ли не большую половину последователей. Но, поскольку с матерью так до сих пор он и не общался, брать это в расчет пока не торопился.

…Оставив отцу Игорю визитку Дмитрия, удовлетворенные увиденным руководители партии уехали.

* * *

Мать Фелицата не понимала, чего хотят люди во главе с активным иноком. На улицу она не выходила. Лоджия, с которой открывался вид на проезжую часть, позволяла дышать если не свежим, то по крайней мере открытым воздухом. Этого ей — по причине жаркого лета, вполне было достаточно. Туда же ставили коляску с младенцем. Савелия перестали водить в детский сад, за продуктами ходить тоже перестали — интернет-доставка решала все проблемы. Участковый педиатр и патронажная сестра в удивлении вошли в осажденную квартиру и вышли, быстро разнеся весть о необычной семье по округе.

Мать Фелицата была счастлива, как может быть счастлив человек, у которого есть любимые дети и взрослые. Сестра Нина, кажется, даже помолодела и стала не так подвержена болезням — ведь нет большего умиления, чем заниматься со здоровым спокойным младенцем, его важным от ответственности, но тоже маленьким старшим братом. И со своей собственной сестрой — чудной, старой, хоть и младшей, с удовольствием переносящей тысячу лишений, присущих телу после рождения другого тела.

Мальчик родился двадцать третьего июля — и на последний день лета приходились его крестины. Батюшке мать Фелицата позвонила заранее — и в назначенное время он, в сопровождении молодого плечистого водителя-иподьякона, пробился к ее квартире.

По причине немощи матери Фелицаты и трудной ситуации, сложившейся вокруг ее семьи, крестины решено было провести дома. Крестным отцом мальчику предстояло быть самому отцу Михаилу, крестной матерью записали Катерину.

… — Флор! — дежурившие в подъезде женщины перехватили выходившего ввечеру из квартиры батюшку. Бдительный иподьякон загородил его сумкой с облачением, но никто не собирался нападать. Узнать бы только, как нарекли новокрещенного. Узнали. Выбежали на улицу и в два голоса закричали. — Флор! Флором нарекли!

(Здесь можно было бы отметить, что вот и мы узнали имя нашего президента. Но — всему свое время.)

Мать Фелицата недолго выбирала имя ребеночку. На день крестин выпадало много упоминаний святых. И, просматривая их, мать Фелицата с радостью обнаружила, что может продолжить традицию своей любимой матушки Филиппии.

Дело в том, что, как со временем было замечено, все сестры, которые постригались вместе с матерью Фелицатой, да и во множестве после, получали имена на букву Ф. Чем была так дорога эта буква игуменье, никто не знал. Может, в этом ей виделась какая-то приподнятость над бытовым миром — ведь такой буквы нет ни в одном исконном русском слове. Так или иначе, но мать Филиппия явно усматривала в именах на «Ф» некий скрытый смысл. Скоро у нее весь монастырь стал называться на «Ф»: среди прочих были мать Фессалоникия, мать Феодула, Феодора, Феофания и Феврония…

Вот и сейчас, листая Святцы, мать Фелицата обнаружила святых Фото и Фею. Да, так и написано — мученица Фото и мученица Фея. Обе Римския. Среди сестер матушки Филиппии таких не было. Может, подумала мать Фелицата, после ее ухода появились? И каково это — быть матерью Феей? Что более по-христиански — Фея или Фото? Мать Фея, мать Волшебница, мать Фото, мать Видео, прости, Господи… Были ли они на самом деле, или их тоже, как Перепетую с Фелицатой, древние пиарщики придумали? Мать Фелицата беззаботно усмехнулась при этой мысли, со спокойной душой перекрестилась. И, раз верую — потому что нелепо и непонятно, мать Фелицата соблюла традицию матушки Филиппии. На крестины приходился кроме прочих день памяти Флора и Лавра. Сомнений не оставалось.

Флором нарекли. Фло-о-о-о-ром!

* * *

Если одной политической партии отец Игорь показался неубедительным, то другая, более радикальная, заинтересовалась им живее. Скоро в ее офисе он стал своим человеком и сменил декадный пропуск на постоянный.

Как ему удалось взболтать сознание столь огромного количества людей, продолжали выяснять. Всколыхнулась вся страна. Ни на каких прежних политиков больше смотреть не хотелось — ни бизнесменам, ни простым людям, ни интеллигентным. Все ждали чуда — и того, чего у них еще никогда не было. «Ничего-ничего, мы подождем, дети быстро растут — и будет у нас новый президент, народом воспитанный!» Так говорили и тут и там — и такая надежда слышалась в этих словах, что, казалось, этим людям ничего не страшно. Раз обязательно скоро что-то переменится — да еще непременно в лучшую сторону, значит, и сейчас становится все вольнее и вольнее.

Повсюду образовывались какие-то общества, провидцы, чудотворцы и политики новой формации возникали сотнями. Их охотно слушали с любой маломальской сцены. «Меняется что-то в стране, да, переустанавливается», — часто звучали слова. Впоследствии этот период так и станет называться — Переустановкой.

А мать Фелицата отказалась ложиться в больницу Министерства здравоохранения и отдавать себя для изучения. Как бы спокойно ни принимала она все, что происходит с ней, в случае с молочными пальцами она просто очень стеснялась.

Однако фотографии и файлы с видео, сделанные навестившей ее на дому министерской комиссией, тоже просочились в Интернет, так что интерес к персоне матери Фелицаты не угасал. Быть объектом непрекращающегося любопытства ей не нравилось. Но еще больше не нравилось, что не оставляли в покое маленького Флора. Так что в качестве некого компромисса она — одна, без ребенка, все чаще общалась с прессой и деятелями непонятных ей организаций.

Вроде партии, которую представлял Дмитрий. Со своей группой он вычислил отца Михаила, так что при его помощи мать Фелицату удалось вывести на разговор. Хоть он и очень стеснялся. Стало ясно, что разрабатывать персону не­обычной матушки продуктивнее, чем персону отца Игоря. Как использовать — было еще непонятно. Но шквальный интерес общественности к личности матери будущего народного президента игнорировать было уже нельзя. Уже ходило в народе некое житие ее, неизвестно кем написанное.

… — Посмотрите: фотографии. Видны следы ампутации. А вот очень популярный ролик. Называется «Две ноги, три пальца».

— И из них течет молоко?

— Именно из них и течет.

— Из двух?

— Из трех.

— Мы чокнемся…

Группа Дмитрия пригласила на брифинг представителя консультативного отдела РПЦ отца Патрикия. Появление на общественной арене такого неодно­значного персонажа, как мать Фелицата с младенцем-президентом, вызывало излишнюю возбужденность и в православной среде. Отца Патрикия охотно отправили на встречу.

Отец Патрикий был ученым человеком, знания имел обширные и интуицию удивительную. Занимался преподавательской деятельностью — читал среди прочего курс «Позитивная диалектическая казуистика и ее влияние на развитие русской православной мысли» в двух духовных академиях Москвы.

Он посоветовал провести хорошо зарекомендовавший себя еще в Средние века способ «проверки» — возможно, с прямой трансляцией по государственному телевизионному каналу. Лучше, конечно, чтобы трансляция была все-таки не прямая, это можно было решить по ситуации и в зависимости от результата, который предстояло огласить. Что перед нами — чудо или подогревание политических страстей? Такой слоган можно было дать акции. Не рисковал никто — кроме самозваной волшебницы и сына ее. Даже волхвы, как обманутые ею, могли бы оказаться ни при чем.

* * *

Привезенный из пустыни официальный и самый компетентный старец-прозорливец (его пригласили особым письмом канцелярии самого Патриарха) был слеп. Он стоял, привычно опираясь на блестящую от долгой жизни деревянную клюку. И молчал.

Мать Фелицата, которую уговаривали раз в десять дольше, чем старца, славящегося резкостью поступков, сидела у автомобильной люльки-переноски с младенцем Флором, который спал под гул и громкие разговоры. Рядом с ней стояли, чтобы хоть как-то скрыть их от любопытных глаз, Нина, Савелий, которого не с кем было оставить дома, и Катя, пришедшая в культурный шок от случившегося и сама предложившая тетке стать ее секретарем и агентом. Теперь любые переговоры велись через нее. Из креативной передовой модницы она превратилась в суровую постницу. Очень высокая, очень худая и в подчерк­нуто серого цвета одежде, она вызывала трепет и желание побыстрее все, что требуется, ей рассказать. А потом бежать подальше. Решающим стимулом для смены профессии и имиджа стало то, что муж все-таки опять ушел от Катерины. Окончательно — только теперь уже к третьей женщине. Предварительно, правда, еще раз изучил свидетельство о рождении Флора и убедился, что нигде его отцом официально не значится. Марина Геннадьевна Аверина позиционировалась в документах как мать-одиночка. Флор имел отчество Антониевич — в день его появления на свет Божий праздновался Антоний Печерский Киевский, начальник всех русских монахов. А значит, и матушкин отец-начальник. Хоть и бывший.

Сейчас же дело происходило в роскошной телестудии. Множество публики, и смутитель-волхв отец Игорь в том числе, ожидало начала.

А начинаться, собственно, оказалось нечему. Едва строгий ведущий с волнением произнес свою вступительную речь, матери Фелицате предложили выставить на обозрение младенца, и старца повели к ней под прицелами телекамер, раздались два голоса. Заплакал разбуженный и открывший глазки Флор. И старец воскликнул: «Се — наш президент!».

О том, что в эту же секунду должны зазвучать аплодисменты, не надо было напоминать никому. Красавец-ведущий подскочил к матери Фелицате, решительно схватил ребенка на руки и торжественно поднял над головой. Камеры транслировали это на всю страну и далее.

Но вдруг, сквозь продолжительные аплодисменты, еле слышно снова раздался голос старца. А правая рука его, отбросив лакированную клюку, указала в сторону матери Фелицаты.

— Нет, нет! Наш будущий президент — матушка сия!

* * *

Президента не надо было воспитывать всем народом, учить и растить тридцать лет и три года. Шестидесятилетняя монахиня с просроченной инвалидно­стью, двумя детьми и чудесной способностью — наш будущий президент. Вот так пророчество.

Страна не сразу в это поверила. Мало ли что скажет православный старец? Атеистов, иудаистов, буддистов и всех остальных нужно было тоже как-то убедить. Представители конкурирующих партий почувствовали серьезную опасность. Партия, на благо которой трудился умный пиарщик Дмитрий, все выше поднимала чадолюбивую деву-спасительницу на щит.

Да еще и крепко на нем придерживала — потому что интерес к столь не­ожиданной политической фигуре нарастал с каждым днем. Бурля на площадях, оппозиция так и не вытолкнула на поверхность харизматической фигуры, к которой хлынули бы народные массы в поиске смысла и веры.

Неожиданного будущего кандидата в президенты России могли быстренько перетянуть к себе любые другие силы. А с матерью Фелицатой в первых рядах партия стремительно набирала популярность.

Разумного Дмитрия повысили до небывалых высот. Отец Патрикий был принят консультантом на официальную ставку. Ему внимали, как пророку.

А дела отца Игоря покатились вниз. Отныне мальчик Флор, которого он пропагандировал, только умилял. Последователи во множестве отринули от отца Игоря. Не раз и не два бился головой об стену невезучий инок, коря себя, что так просчитался с объектом поклонения. С помощью по-прежнему преданного ему Игорька по крупицам и строчкам добывая сведения, отец Игорь выяснил, что при рождении старец, обрушивший его лестницу в небо, был назван Игорем. После долгих монашеских трансформаций имя это он, разумеется, утратил. Но вот поди ж ты — Игорь! Вот так третий… Все-таки появился…

Заваривший историю отец Игорь не хотел сдаваться. Требование настоятеля возвернуться к братии он проигнорировал. Думал, ждал знака.

А жернова крутились. И его неутомимого мозга, и жернова истории.

И история выходила удивительная.

Пророк-старец поцеловал матери Фелицате руку. От удивительной ноги отказался, но назвал ее чудом.

Были ли или не были на то указания отцов-руководителей, прозорливый старец водворился в свою келью и от дальнейших разговоров на политические темы уклонился. Старцев в России насчитывалось буквально единицы, так что его надежно берегли. Он удалился от мира и временно не принимал страждущих.

Противниками партии, призвавшей его на телевидение, были предприняты попытки дискредитировать личность старца и назвать подставной проплаченной фигурой, но эта информация успеха не имела. Старец был объективно настоящий, да и время подставных, как казалось, уходило.

* * *

…— Так что же мы все-таки делаем? Если выдвигаем-таки нашу мать в кандидаты. Отвлекаем общественное сознание от ее личности или привлекаем? — отдел, в который переросла группа Дмитрия, совершал очередной мозговой штурм. — Если не привлекаем, то делаем упор на загадку. А потянем ли мы? И не надоест ли загадка? Что вы посоветуете, отец Патрикий? Если разрабатываем загадочную старушку, то со стратегией ясно. А если отвлекаем, то давайте изыскивать объекты, на которые внимание переключится. Икона пусть где-нибудь замироточит, ну или, я не знаю…

— Иконы не мироточат по заказу, батюшка мой, — с укоризной улыбнулся отец Патрикий.

— Ну, или как у вас это делается. Придумайте что-то.

— Не кощунствуйте. По крайней мере без особой на то нужды.

Руководитель проекта согласился не кощунствовать. И тогда стало понятно, что фраза «Не кощунствуйте» обрубает все возможные хвосты домыслов, сплетен и всего плохого, чем может обрастать на своем пути колобок любого образа. Кроме священного. У светлого же образа матери Фелицаты не было недостатков.

Кроме, разве что, телесных. Непорочно оплодотворенная чадолюбивая дева-монахиня могла спасти Россию. С президентской командой нового типа, набранной из лучших людей партии. С блистательным кабинетом министров. Все это вызывало немалое воодушевление и веру в успех.

В том, что у подобного кандидата в президенты очень много шансов, стало понятно всем. К решению этого вопроса было приглашено руководство партии. Которое ответило по телефону: «Привлекаем».

О перераставших в достоинства телесных недостатках матери Фелицаты и шла речь, когда это самое руководство явилось в зал.

— Инвалидность придает медийной личности уязвимость! Это недопустимо!

— Но ее же не видно!

— И в данном контексте инвалидность как раз-таки работает на образ — преодоление телесного недуга, сила характера.

— Да, да… В мировой практике президентства были подобные случаи? Для предвыборной агитации придется ввернуть упоминание об этом — как о продолжении традиции.

— Да что в мировой — лучше в российской. Вспомните хотя бы Ельцина!

— Ельцин, Ельцин… Пальцы, да.

— Подобные случаи известны в истории русского монаршества, — приятным голосом грамотного лектора перекрыв выступающих, начал отец Патрикий, и все взоры обратились к нему. — Например, великий царь Алексей Михайлович имел не все телесные члены. В частности, у него отсутствовала половина полового. Однако это не мешало ему быть царем, супругом и родителем, и святая церковь ничего не имела против этого.

Информация оказалась как нельзя более вовремя, но ошарашила.

— Это как же он не имел половины члена, батюшка?!

— Порок, извините, развития? — посыпались вопросы.

— Нет.

— Ну а как же, как же?.. Если не имел половины.

— А куда же эта половина члена девалась?

— Была утеряна?

— Да, была утеряна, как и в нашем с вами случае, — подтвердил отец Патрикий. — Не с вами, разумеется, а с членами матери Фелицаты.

— Да как же это царь утерял?

— Еще в молодые годы по причине тишайшего нрава отлежал на охоте. Вам приходилось во сне руку-ногу отлеживать? Так, чтобы занемела?

— Да! Да! Но все-таки не…

— В старину случалось всякое.

После долгой паузы отец Патрикий продолжил:

— Впоследствии отлеженная половина отсохла, отпала, но оставшаяся все долгие годы жизни царя функционировала исправно. Не мешала руководить страной. А как мы можем судить по историческим деяниям Алексея Михайловича, даже наоборот. И что уж говорить о результате деятельности — наследничке его великом, императоре всея Руси Петре!

Факт, что и говорить, был козырной. Ну вот что бы без отца Патрикия делали?..

Однако вопрос с повестки дня не снимался. Руководитель проекта взвесил все и взял слово:

— Давайте поступим так. На Ельцине и отсутствии части конечности у него акцентироваться не будем — из-за падающего рейтинга его популярности как вождя. Алексей Михайлович стабильно популярен, конечно, но о недостающих его членах мы тоже говорить не станем. Сами понимаете, раз недостающий член, так сказать — член. В нашем случае все должно остаться абсолютно нейтрально и невинно. Вчера матушку Фелицату осматривали представители РПЦ. Поправьте меня, отец Патрикий, но, по их заявлению, подобных прецедентов история не знает.

— Поправляю! — поднял перст отец Патрикий. — Из отсеченной главы святой девы Екатерины истекало молоко.

— Прекрасно! — Дмитрий оживился. — Снова молоко! Там голова, а у нас ноги. Это нам только на руку! Благодарю вас, отец Патрикий… Так вот. Мать Фелицата взята органами РПЦ под бдительный контроль, однако остается человеком светским, поскольку из монастыря официально вышла. Поэтому странная ее способность также может считаться чудом общечеловеческого типа. Церковь, как еще раз мы вчера получили от нее, — причем, в письменном виде — подтверждение, на эксклюзивности не настаивает. И это прекрасно! Ни к каким пальцам мы, конечно, никому из желающих давать прикладываться не будем. И молоко как святую воду раздавать — тем более. Все случаи возникновения подделок строго карать с непременным опровержением — что молоком питается только ребенок кандидата в президенты. И точка.

Дождавшись одобрения руководства, Дмитрий продолжил:

— Информационная поддержка должна проводиться на высочайшем уровне. Вся страна должна быть хорошо осведомлена о явлении чуда. Обязательно несколько документальных фильмов по разным каналам. Внимательно изучаем источники — биографию святой Екатерины, вставляем эпизод с вытекающим из головы молоком в сюжет о млекоточащих пальцах нашей матушки. Но постепенно, потихонечку эти самые пальцы давайте сведем на нет — я имею, конечно, в виду, что в информационном смысле затрем на второй план. А акцент станем делать просто на образ матери. Да, образ матери, способной питать своих детей даже в страдании и лишениях, — это то, что обязательно примет наш народ. Потому что давно ждал. Наш президент — мать. Мать Фелицата. Родина-мать. И зовет. И спасет. И так далее. Это мы еще обсудим. Да — президент будет без фамилии. Потому что станет матерью всех и каждого. Мать Фелицата — счастливая мать счастливой страны! Чище биографии история мирового президент­ства просто не знала! Мы победим!

Раздались бурные аплодисменты.

Предвыборную кампанию планировалось начинать через полгода.

Вот только сам будущий кандидат очень удивился.

— Как же я могу стать президентом, если я не умею управлять страной! Да и вообще ничего не умею — только с хозяйством, с коровами, курами. И на коммутаторе работать.

— На коммуникаторе, — аккуратно поправил Дмитрий.

Как самый опытный в общении с матерью Фелицатой, переговоры вел именно он.

— Коммутаторе. Или я уже даже не помню?..

— Коммуникаторе, — мягко настоял Дмитрий. — Вот, мы вам его уже купили.

— Коммутатор? Междугородний?

— Вы можете звонить с него не только по междугородним линиям, но и в любую точку земного шара.

— Купили?! Как же его можно купить? Разве законно можно купить государственное учреждение?

— Ну что вы, матушка… Просто в магазине купили. Возьмите, — Дмитрий протянул матери Фелицате мобильный телефон.

Мать Фелицата растерялась.

— Простите. Я думала, что…

— Я понял. Это вы простите. Коммуникатор — телефон и компьютер в одном аппарате. Или хотите — вот айфон. Только поменять карточку.

— Видите — я и этого не знаю, — мать Фелицата развела руками.

— Вы все узнаете, — улыбнулся Дмитрий. — Вас будет обучать целый Университет управления.

— Понятно…

* * *

Монах себе не принадлежит. Даже бывший. Он давал обещания слушаться руководство, непрерывно трудиться и не стяжать себе мирских благ. Президент тоже обязуется не стяжать и непрерывно трудиться на благо других.

У матери Фелицаты больше не было руководителя. Кроме Бога.

Поставленная перед фактом того, что ее выдвигают кандидатом в президенты России, да еще и прозорливый старец-провидец пророчит это, она едва не потеряла сознание. Попыталась мыслью охватить то, чем ей в недалеком будущем предлагалось управлять — и голова ее закружилась. Мать Фелицата пришла в себя и поняла, что не рассчитала своих умственных сил. Охватить мыслью с ходу не получилось. Это же целая страна! Как за нее можно думать?

Но что же, получается, Бог направляет ее на эту стезю? Или же, напротив, бесы смущают, подбивают прельститься честью и славой? Духовный отец матери Фелицаты боялся давать советы — слишком высокой ему казалась планка, а потому на вопрос матери Фелицаты, можно ли в гонке за президентством усмотреть промысел Божий, отвечал весьма туманно и переадресовывал снова к Богу. Он-де направит. Жди, матушка, сигнала.

А как направит, из чьих уст прозвучит это послание, насколько оно будет внятным, чтобы его правильно истолковать?

У матери Фелицаты оставался один советчик — ее первый ребенок Савелий. Любовь к мальчику, разбудившему в ней счастливого человека, гармонизировала ее душевное пространство и делала внешний мир ясным и понятным.

— Что же мне делать, Савелий? — взяв мальчика на руки, спросила мать Фелицата. — Видишь, сколько людей теперь вокруг нас? Они предлагают мне работу.

— А кем ты будешь работать? — Савелий положил ладошки на лицо матери Фелицаты и с веселым интересом посмотрел ей в глаза.

— Примерно тем же, кем и сейчас.

— Мамочкой?

— Да. Только для всех людей — и маленьких, и взрослых. — Улыбнулась мать Фелицата сквозь напряженное ожидание.

— Так это же хорошо! — Савелий подпрыгнул и хлопнул ладошками по щекам своей мамочки.

— Но если я буду работать, мы станем редко видеться.

— Мамочка, но ты же меня и так в сад отдала.

— А потом и в школу отдам, — виновато подняв брови и плечи, проговорила мать Фелицата, продолжая ждать реакции Савелия.

Савелий с умным видом закивал.

— Ну, давай будем смиряться, мамочка, — наконец проговорил он и обнял мать Фелицату за шею, прижался и горячо в эту самую шею заговорил: — Я тебя так люблю, так люблю! Ты работай, а я тебя ждать буду! И Флорик тоже, мы с ним вместе…

Смешной малыш, с которым у матери Фелицаты еще не было такой духовной связи, но который достался ей на нулевом цикле и потому был понятен и любим, эгоистично требовал внимания и знать ничего не хотел о миллионах будущих возлюбленных детей ее. Но ведь Савелий обещал с ним договориться…

Мать Фелицата прижала к груди своих детишек. Ей даже не стыдно было плакать при них. Весь вечер они просидели вместе, почти не размыкая объятий, ласково перешептываясь, смеясь и напевая. Флор, словно что-то понимая, не капризничал, не кричал, как он умел, трубно. Радость.

Уложив детей спать, мать Фелицата долго молилась. И утром по телефону дала Дмитрию согласие.

…Повсюду появились ее портреты — мать Фелицата в образе простой русской женщины. Ее имидж был угадан точно. Платки и многие годы болтавшаяся по спине длинная тощая коса сменились скромной укладкой с пучком, вариант зимнего имиджа был усилен добрым материнским беретом из шерстяных ниток — к такому берету хотелось прижаться и шептать в него о своих бедах и горестях. Слеза наворачивалась у каждого, кто смотрел на портрет, — смотрел и чувствовал себя ребенком этой большой мамочки. Которая не даст в обиду, не допустит зла и несправедливости.

Позитивная наглядная агитация привлекала внимание народа в транспорте к заламинированным и развешанным по всем вертикальным поверхностям портретам матушек-цариц, воскресила для общества оды и стихи русских поэтов в их честь. Упоминались все подвижницы, все благородные матери, прославившие отчизну в свое время; сама собой уменьшилась преступность, особенно на бытовой почве, упал интерес к насилию в Интернете, детективным и чекистским сериалам на телевидении и почему-то отечественным комедиям в кинотеатрах на вечерних сеансах. Чем это все заменится, было еще непонятно, но ожидание перемен казалось приятным.

Образ доброй матери-Родины, собирательницы и заступницы России, реял над страной. Всем быстро стало известно значение имени матери Фелицаты — и это казалось приятно-символичным, и ее простая благочестивая биография, которая не нуждалась в корректировках и лакировании. И состав семьи — кандидат в президенты мать Фелицата и онлайн, и по телевизору выступала в окружении своих детей и родственниц. Такого человека хотелось любить. Хотелось уповать на него. И даже то, что в этой семье не было взрослых мужчин, никого не смущало. Символическим мужем матери-России, которую олицетворяла мать Фелицата, должен был стать весь мир.

* * *

В первое время мать Фелицата все же роптала и сокрушалась. После чего много молилась — что отнимало время от работы и учебы.

Преподаватели Академии управления вели с ней индивидуальные занятия. Все в жизни матери Фелицаты по-прежнему было хорошо. Месяцев в десять грудное вскармливание Флора благополучно завершилось, ноги матери Фелицаты тоже вернулись в свое обычное состояние — молоко как пришло, так и прекратилось. Мать Фелицата соглашалась со всеми версиями, которые выдвигало ее окружение относительно этого явления. Но сама думала так: во искушение это было. Чтобы не возгордиться, не прослыть чудом и на эксплуатации этого удивительного явления не «подняться». Вот и все. Что еще думать-то. Мать Фелицата осталась спокойна за себя: выдержала. А об этом чуде довольно долго помнилось, но, действительно, постепенно факт сей заместился в сознании народа более важными вещами.

* * *

У входа в офис кандидата в президенты буянил пьяный — бывший гражданский муж Катерины. Буянил не первый вечер, и Катя, руководитель пресс-службы кандидата, сидела как на иголках, наблюдая за ним в монитор.

Пока он кричал всякую невнятицу, но было серьезное опасение, что он нанесет урон имиджу матери Фелицаты — если начнет доказывать свое отцовство и создавать совершенно ненужные темы для сплетен. Это необходимо было пресечь — но и вступать с ним в переговоры Катерина не имела ни малейшего желания. Времени, сил и интереса вести личную жизнь у нее не было, а ворошить прош­лое — тем более. Так что бывший муж буянил, она слушала — и ждала повода отдать команду отправить его в вытрезвитель. Хотя Кате было его и жалко.

Звонки и послания его она давно не принимала, к тому же сменила номер, но для смышленого мужа не было преград в области информации.

Муж продолжал орать. Нечто непотребное и даже веселое. Но он не был ни подлым, ни коварным, а потому ни о каком отцовстве речи не заводил.

— Катька, ну пустите же меня! Возьмите на работу, что ли. Я буду помогать. Катя-я-я!

Как раз в это время мать Фелицата вошла к Кате.

— Может, давай пустим? Выгнать всегда успеем.

Пустили.

— Здрассьте. Я Катю люблю, — пригладив волосы, заявил блудный муж, в сопровождении охраны остановившийся у двери.

— А я страну люблю. Поздно, — Катя поднялась со стула.

Бывший гражданский муж упал на колени перед Катей и матерью Фелицатой, ударился лбом об пол. Даже не лбом, а всей пьяной мордой.

— Я буду помогать ее любить.

— Клоун, — Катя отошла подальше.

Мать Фелицата дала знак поднять пьяного.

— На Соловки поедешь? — спросила она. — Грехи замаливать. На сугубый пост и под вериги.

Буян икнул. Посмотрел на Катю. На Соловки ему явно не хотелось.

— А потом что — венчаться? — Катин бывший муж растерялся. Посмотрел на мать Фелицату. Затем снова на Катю. На мать Фелицату. На Катю…

— А потом… Пригласите отца Игоря, — обратилась мать Фелицата к одному из охранников.

В кабинет поспешно вошел отец Игорь.

— Отец Игорь будет тебя сопровождать.

— То есть насовсем, что ли???

— Любовь — дело трудное.

— Да вы-то откуда знаете?!!

Выражение лица трезвеющего на глазах и явно переживающего кризис среднего возраста мужчины было таким, что Катя захохотала:

— Не буду я с ним венчаться.

— С монахами не венчаются, — проговорила мать Фелицата.

— Нет, нет, погодите, вы что??? — заметался муж. — Кто монах? Я — монах?!

— Я монах, — отец Игорь перекрестился.

— А я кто? — Катин муж растерялся. И весело смеялся бы, если бы сейчас видел себя со стороны.

— Ты — кто? — улыбнулась мать Фелицата. — Это ты сам у себя, голубчик, спроси.

— Катя, давай просто поженимся! — бывший гражданский муж бросился к Кате.

Мать Фелицата поймала его, погладила по голове и снова улыбнулась:

— Вернешься с Соловков — там видно будет.

Будущего паломника погрузили в машину и отправили домой. Катя вышла на улицу проводить. Муж плакал. Что у него в голове, по-прежнему никто не знал.

* * *

Долго скитался по Москве отец Игорь. Позор, в котором он оказался после возвеличения матери Фелицаты, поверг его на самое дно жизни. Даже помощник с компьютером его покинул и вернулся в родной город. Партия перестала нуждаться в отце Игоре, пропуск в офис отобрала и во всех благах отказала.

Мысль явиться пред очи популярной с его подачи матушке посещала отца Игоря часто, но каждое ее посещение болезненно било по гордыне. Однако нужда не оставляла другого шанса, и отец Игорь решился.

…Кого только не было в приемной матери Фелицаты, так что и его появление не оказалось чем-то особенным. Его не помнили или просто не знали.

Пообносившийся инок робко уселся в кресло для посетителей.

— Возьми меня к себе, Христом Богом прошу, матушка! — со слезами заговорил он. — Ведь это я привел народ под стены твоей больницы, я провозвестил о президенте народившемся!

Мать Фелицата внимательно посмотрела на него и вздохнула:

— Что ж ты натворил, голубчик? И как тебе это только в голову взбрело?

— Явилось, матушка! — возвел очи горе́ отец Игорь.

— Явилось. Молиться тебе надо больше, душу спасать.

— Буду, буду молиться! Дозволь только при тебе остаться!

— А какая тебе разница, где молиться, Игорек? В обитель свою отправляйся, ждут, поди. С собаками ищут.

— С тобой я хочу, в твоей команде! — отец Игорь стал сползать на пол, но мать Фелицата погрозила ему пальцем. — К чуду приобщиться! На благо страны хочу!

На столе зазвонил телефон. Мать Фелицата заторопилась.

— Поди, отец, отобедай. И подожди в канцелярии. Попозже мы договорим с тобой.

— Благодетельница!

Отец Игорь пригодился в тот же вечер.

* * *

А вот мать Фелицата — с таким поведением, которое начала демонстрировать, — могла не пригодиться своим соратникам по партии. Уже никогда.

Она освоилась с управленческой работой. Ей понравилось. Она все больше стала проникаться уверенностью, что умеет находить людям дело и влиять на них так, чтобы они исполняли его старательно. И начались кадровые перестановки — в рамках предвыборного штаба, обслуживающих его структур, а там уже и на саму партию матушка замахиваться начала! Кандидат в президенты набивала руку. Изучив биографии и деяния, мать Фелицата многих выгнала — с формулировкой, что эти люди не подходят для такой работы. Она заставила выискивать новых сотрудников, то же самое планировала сделать со всем управленческим аппаратом. Каждое перемещение и увольнение в подробностях освещалось ее неподкупной пресс-службой, создавая опасную прозрачность и демонстрируя, что вот так может быть и при матушкином президентском правлении.

Стоящие за ней люди то и дело с ужасом думали, что проект может провалиться. Добрую мать народов планировали сделать, разумеется, неким эрзац-президентом, виды на власть партия имела собственные, и мать-героиня должна была выполнять свою славную функцию позитивного прикрытия. Так что эта активная женщина портила картину, проявляя норов простодушного во власти.

…— Огромный регион, которым я руковожу, сто процентов поддержит вас! Мои люди — ваши избиратели! Я вам их с полной уверенностью гарантирую, — сидящий напротив матери Фелицаты красивый и качественный мужчина обвел руками широкое пространство вокруг себя. — Вы лидер президентской гонки! Мы будем работать в связке. Совместными усилиями продемонстрируем истинную нерушимость скреп.

Накануне первой предвыборной поездки по стране мать Фелицата принимала губернатора далекого края, соратника по партии. Его палестины были одним из первых регионов, запланированных для посещения. Матушка уже все придумала, собираясь большую часть времени выделить на встречи с народом: просителями, жалобщиками, активистами. Ее кураторы были другого мнения. Трения и разногласия уже начались.

Особенно портила картину серый кардинал пресс-секретарь, матушкина племянница. Вот и сейчас она поднялась из-за углового стола, где сидела, обложенная гаджетами, и молча поставила перед кандидатом планшет. Мать Фелицата перевела взгляд на файл, который был в нем открыт.

Губернатор еще говорил, мать Фелицата же, дождавшись паузы, вздохнула и спросила:

— Скажите, а как же удается совмещать: вы глава региона и одновременно владелец бизнеса. Я прочитала много информации о вас. Как же, как же вы это все успеваете?

Глава региона сбился с мысли. Быстро пришел в себя, но мать Фелицата снова заговорила:

— Я вот еще не чиновник, не служу народу, только учусь, но все равно ничего другого делать не успеваю. А у вас бизнес. И бизнес криминальный. Отлов камчатского краба. Вы же курируете всю огромную браконьерскую сеть, — мать Фелицата постучала пальцем по планшету. — Как же нам быть? Как мы сможем с вами работать? Вас же в тюрьму надо сажать, уж извините за прямоту.

Вскочил со стула куратор Дмитрий. Засуетились другие присутствующие.

Катя подошла вплотную к столу, сдернула с него планшет, унесла с собой.

Встречу быстро свернули.

Мать Фелицата закрылась в своем кабинете, села за стол, вытащила из вы­движного ящика боевые шерстяные четки. Гоняя их перед собой по столешнице, молча сидела, морща лицо. Наконец легла лбом прямо на четки и замерла.

Вот оно и случилось. То, чего по незнанию своему, самонадеянности и неверной оценке собственных сил мать Фелицата не учла. Чиновники, бизнес, предложения, от которых невозможно отказаться; возможности, которыми нельзя пренебрегать; люди, с которыми надо делиться.

Вот тебе, матушка, и встречи с избирателями, с просителями и активистами, вот пастырская твоя деятельность.

А будет-то только так. Смычка вот с этими добротными дядечками. Недра, ресурсы, крыши и возможности — и все это надо иметь в виду. Бог терпел — и нам велел. Как выгнать торговцев из храма — храма родины, если торговля родиной — это то, что их кормит? Будущая мать народов сама виновата, что раньше этого не знала или не принимала в расчет.

Когда в ее кабинет вошла команда увещевания, мать Фелицата подняла со стола голову и села очень прямо. Она молча смотрела на то, как эти серьезные люди рассаживаются. Молчала, когда ей говорили о том, что партия лишится финансирования, если с подобными тому губернатору персонажами мать-кандидат будет себя так вести. Что это мировая практика. Что это не сделка с совестью, а партнерство. Что на многое придется закрывать глаза, многому открывать дверь и давать дорогу. Попытку провести убедительную параллель с нарушающими закон и корыстолюбивыми отцами церкви пресекла стоявшая за правым плечом матушки Катерина. Это позволило матери Фелицате продолжать молчать.

А ее наставники все говорили и говорили. И каждый из них не мог отвести взгляда от смешной красной полосы у нее на лбу — точка-палочка, точка-палочка, похожей на стигматы мозга, который от переизбытка мыслительной работы завязался в узелки, выпирающие теперь наружу.

Матушке собирались рассказать о проблемах, которые может начать испытывать ее святое семейство, а также о несчастном случае, который может случиться в дороге с гастролирующим кандидатом: ошибка пилота, превышенная скорость на скользком шоссе... Однако в этот короткий промежуток времени, когда мать Фелицата предложила знатному партийцу, покровителю браконьеров, сесть в тюрьму, и торжественным входом увещевателей в ее кабинет, поступил звонок из аппарата ныне действующего президента. Матушку ждали там для личной встречи. Чудесная икона, идеальный эрзац-правитель мог навсегда уплыть из владений партии. Это несло в себе как минусы, так и неоспоримые плюсы. Поэтому и характер увещеваний сильно смягчился.

Мать Фелицата и Катя этого не знали. Им было просто страшно.

«Я подумаю, — очень нескоро прервав молчание, несколько раз повторила мать Фелицата. — Мне нужно помолиться».

* * *

Мать Фелицата не знала, что в тот миг, когда она легла лбом на четки, в своей далекой пустыни прозорливый старец кликнул келейника. Тот всегда был на посту, но расколовший привычную тишину голос, тем не менее, подбросил его, мирно дремавшего. Старец не разговаривал вот уже почти год… Келейник отец Георгий помчался на зов, включил свет в келье, где лишь еле-еле горела лампадка, увидел своего старца, который стоял, опираясь на клюку двумя руками, и тяжело дышал. Отринув вопросы о здоровье, старец попросил бумагу и карандаш. Встал за конторку, которая служила ему опорой во время молитв, и стоял, нетерпеливо поглаживая ладонью ее поверхность. Ожидал.

— Карандаш, — произнес старец, ощупав шариковую ручку и отведя ее от себя.

Пожилой келейник никогда не видел, чтобы его старец так волновался.

— Как напишу, позову, — произнес он и жестом отправил келейника в сторону приемной. — Ищи конверт.

Мать Фелицата! Новое знание о ней вдруг опалило душу старца. Бог попустил — и она впала в уныние, она сомневается и готова отказаться от того, где она была призвана подвизаться.

Мало того — матери Фелицате угрожала опасность. Люди корыстны и злы, если затрагиваются их интересы. Матушке нужна поддержка. Матушке нужна защита. Пусть испытание Божие касается лично каждого, но если Бог явил ему знание о том, что предстоит матери Фелицате, значит, решил старец, Он допускает, что и предупредить и поддержать ее тоже можно.

И слепой отец заторопился. Как это сделать? Сказать, сообщить — но сколько он будет ехать из пустыни своей до Москвы! Сначала старец думал, что пусть келейник отправит электронное письмо. Как выглядят эти письма, старец не ведал, но знал, что идут они быстрее телеграммы. Но потом понял, что прочитать их сможет слишком большое число лиц.

Он решил продиктовать письмо отцу Георгию, но понял, что важные для матери Фелицаты слова должны были лечь на бумагу только при посредстве его руки. И никак иначе.

Сначала не получилось ничего. Пальцы забыли, как держать карандаш. Сложив персты, чтобы перекрестить непокорное орудие, старец удивленно хмыкнул, вспомнив, что для письма он складываются точно так же. Дело пошло живее.

Ощупав бумагу, поняв, где у нее левый край, где правый, он, не отрывая карандаша от бумаги, написал первую строчку — ряд букв от левого края до правого. Но как быть дальше? Где должна быть вторая строчка? И так старался старец, и эдак. Пачка бумаги формата А4 лежала у него под ногами. Неудачные письма старец рвал в мелкие клочки и стряхивал на пол. Всплывшее воспоминание о писателе Николае Островском, который, тоже ничего не видя, писал, накладывая на лист специально изготовленный трафарет с вырезанными строчками, радостью обожгло его сознание. Шепча слова благодарственной молитвы, он положил на лист левую руку с растопыренными пальцами. Ощупал его, уточнив, где левый угол, где правый, написал первую строчку по верхнему краю, упираясь ножками букв себе в мизинец. А уже под мизинцем написал вторую строчку, между безымянным и средним третью…

Он давно не видел белого света, лет двадцать пять не различал свечных и лампадных огней. Но он писал и писал. Не видя, как наскакивают друг на друга и разъезжаются слова и строчки. Правый край неизменно свешивался вниз, буквы слева дрожали и иногда оказывались пунктирны. Но чем дальше вправо, тем старец сильнее нажимал на карандаш — и буквы становились виднее.

Келейник пыхтел за дверью. Он был очень терпеливый.

Написав последнее слово и потрогав нижний правый угол письма, старец понял, что справился. Он кликнул отца Георгия. И велел отправляться в Москву. Благословил, вложил в руку конверт, который и запечатал сам, догадавшись, как отрывается от клеевой полоски защитная ленточка. Самолет — Москва — приемная кандидата в президенты. Конверт лично в руки. Куда ехать и как справиться с дорогой, отец Георгий должен был разобраться сам. Самолеты до Москвы летали регулярно.

— Что там, отче? Война, теракт? — отец Георгий, добрый смирный келейник, волновался, как подросток.

Но старец отрицательно тряс головой и молчал.

Попросил лишь связаться с епархией — чтобы прислали к нему машину с сопровождением. Он отправится в Москву вслед за быстрым отцом Георгием. Пусть медленнее, но прибудет к матери Фелицате. Они встретят ее страшное испытание вместе. То, что сегодня вдруг явилось воспоминание юности — автор романа про закаливание стали, старец посчитал перстом Божиим, указанием на то, что поступает он верно. Забытая романтика подвигов, много лет казавшаяся нелепой, поднялась из глубин и зажгла душу и разум. Помочь, спасти, быть рядом в трудный час, укреплять дух и поддерживать. В Москву, в Москву… Старец подгонял отца Георгия, собирая его в дорогу.

Темной ночью келейник завел машину и выехал, оставив прозорливого старца одного в домишке на отшибе пустыни, который ему специально выстроили для сугубого затвора.

Вернувшись в келью, старец опустился на колени под иконами. Он ничего не видел, но к этому месту его всегда словно вело, так что он никогда не промахивался и не сшибал мебель.

Он молился. Предстояло пить чашу. Ну, пить — так пить. Старец собирался делать это вместе с матерью Фелицатой.

* * *

В маленьком храме возле штаб-квартиры партии заканчивалась служба. Уже давно стемнело, праздника не было, и освещение составляли только огни свечей.

Покачиваясь на волнах хорошо знакомых слов богослужебного текста, мать Фелицата думала. Ужас открывшегося ей будущего, в котором она по недомыслию своему согласилась оказаться, не отпускал. Ямы адовы, провалы геенные — они ли ждали души чиновников и их воровских скреп? Или на пороге смерти, грамотно покаявшись, они, так и не ставшие при жизни слугами народными, наворовавшись, навравшись и нагрешив, будут прощены и наладятся в царство Божие? А вместе с ними и она, мать Фелицата, будущий возможный президент и заступник, радетель и строитель, соединитель приятного с полезным, добра со злом, наживы с красивыми словами? Ответа — ответа и знания просила матушка Фелицата.

«Господи, — своими словами молилась она, мысленным взором пытаясь проникнуть в горние пределы, где мог бы этот ответ находиться, — если Ты призвал меня на путь служения целой стране, если так много людей зависят от моих действий, если они меня изберут, укрепи меня в твердости и логичности! Если они не изберут меня — мне, конечно, будет легче. Я не поддамся искушению и не стану просить пронести мимо меня сию чашу, это уже Ты сам знаешь, каково это… Уповаю на Тебя, Господи, все в Твоей власти. Помоги всем, кто верит в меня, кто надеется, что я сделаю их жизнь лучше, помоги им быть готовыми и самим улучшиться. А еще помоги тем, кто не верит. Им ведь жить всем вместе. Пошли, Сыне Божий, моим сотрудникам силы подавлять в себе жажду стяжания. Помоги мне не смыкаться с криминалом, не лгать про скрепы. Не знаю как, Господи, но направь меня! Если избавятся власть предержащие от стяжательства и мздоимства, то и мне станет легче работать! Я стараюсь, Господи. Если это в Твоей воле, помоги мне! Я слаба, я грешна, я буду просить и дальше, постоянно теперь буду просить… Помоги установить на все руководящие должности подвижников, помощников людям в горе и бедах. Сколько несчастных в нашей стране! Большинство из них я никогда не увижу в лицо и ничего о них не узнаю. Так пусть те, кто будет заботиться о них именем моим, окажется честен и справедлив, чтобы ни жестокосердного, ни стяжающего не оказалось среди них — по всем инстанциям, снизу доверху! Мобилизуй, Господи, если станет на то воля Твоя, ангела-хранителя каждого человека — и уповающего на это, и отчаявшегося в своих просьбах, и неверующего! И к Тебе, Матерь Божия, я обращаюсь со словами молитвы — заступись за нас перед Господом Богом, помоги нам, помоги нам, помоги…»

…Время перевалило за полночь, когда мать Фелицата в сопровождении своего духовника вышла из часовни.

Несколькими группами — пересекая скверик возле часовни и по периметру забора — прошла охрана. Мать Фелицата не видела и не знала, что за послед­ние несколько часов личный состав ее успели почти полностью поменять и значительно усилить. Пока неизвестно, какой приказ придется исполнять, так вот чтобы охрана была готова ко всему.

Навстречу матери Фелицате шли по узкой дорожке Катерина и Дмитрий, который толкал перед собой инвалидное кресло с электромоторчиком. Мать Фелицата имела большое искушение усесться в него и докатить так до машины. Ноги гудели, но мать Фелицата с искушением справилась. Вспомнила игуменью Филиппию, осенила себя крестом, прошептала «Не гордыня, матушка, — тренировка!» и зашагала вперед под светом фонарей.

Где-то ехал келейник старца с письмом, где-то суетился сам прозорливый старец, когда-то бывший Игорем.

Дома давно спали Савелий и Флор, их няня и тетя Нина, а мать все еще бодр­ствовала. Она хотела создать семью — и ее желание все сбывалось и сбывалось. И если монах ни за что не отвечает, имея над собой сонм начальников и отдавая волю свою в их руки и руки Божьи, то мать Фелицата обрела бескрайнее море ответственности.

И приняла решение. Этого боялись ее глаза, но душа и разум приняли решение — делать.

Да, ей было страшно. Она снова собиралась стать матерью. Матерью страны своей грешной, миллионов людей. Таких разных.

Стать, если Бог даст. Если надо. Если явит он свою волю. Или чудо свое явит.

Стать настоящей народной правительницей матери Фелицате могло помочь только чудо…