|
ПЕРЕУЧЕТ
Лев Оборин
Чередования
Восемь стихотворных подборок в литературных журналах 2016 года
Василий Бородин. Дождевик (Новый мир, № 4)
Песенное дыхание, когда-то, в самом начале пути, неровное, подпрыгивающее — и сразу обращавшее на себя внимание, — в новых стихах Василия Бородина становится по-настоящему могучим, несмотря на то что поэт по-прежнему обращается к малому: дождику, горящему полену, огурцу в ночной теплице. Если к доктору Айболиту приходили лечиться и корова, и волчица, и прочие звери, то к Бородину приходит сказаться все живое. То, что он делает, показательно сопоставить с прозой Дениса Осокина: несмотря на то что эмоциональные регистры разнятся (у Осокина — языческий восторг, у Бородина скорее — деятельное сострадание), эти тексты примерно одного климата.
время радости сугубой
день сутулый
вечер хилый
познакомьтесь: это небо москвы
очень приятно, мы сугробы
очень хочется спать
не начинать ночной разговор:
утром молчание будет чище
чище, счастливей.
да, это звук лопаты, скребущей снег
Будет непозволительным упрощением сказать, что перед нами идиллическая поэзия: в текстах Бородина часто возникает мощное напряжение, как правило, связанное со страшной или неуютной проблематикой, будь то война, страдание или, например, признание своего совершенства перед тем самым малым и беззащитным. Большие цитаты — пастернаковское «Я всеми ими побежден» и галичевское «побежденный своею победой» — получают неожиданное развитие в стихотворении о раздавленном дымном грибе-дождевике:
Заблудившиеся клочки
Утреннего тумана, крутой овраг,
Рыжий от
Ёлочных иголок:
Ты бы смог снять очки
И вздохнуть как свой собственный враг,
Побеждённый тобою же?
Путь был долог.
Плачет дальнее дерево,
Веером бьют лучи.
Дымок дождевика вплывает в них, не молчи
Владимир Гандельсман. Два стихотворения (Октябрь, № 7)
Два стихотворения, вошедших в эту подборку одного из лучших современных русских поэтов, не похожи друг на друга. Первое, «Элегия сборов», — отличный пример одного из мастерских умений Гандельсмана: препарирования эмоционального и предметного сумбура, который складывается из мелочей (см. такие стихотворения, как «Часы и очки», «В яркости»). Здесь прекрасно передана лихорадочность действий человека, которому предстоит поездка, — охлопывание карманов, припоминание необходимых вещей:
Я собираюсь. Паспорт, ключ, билет,
зубная щетка, мыло, полотенце.
Двойной (с учетом зеркала) балет,
томительный и, вроде заусенца,
тревожащее чувство: нет пути.
Треклятый дятел, тюкающий в темя.
Не то чтобы я вещь не мог найти —
не помню, что искать. Не выйти. Время!
На самом деле перед нами весьма нехарактерная элегия: необычен ее торопливый темп, который приходится замедлять с помощью анжамбеманов. (О том, насколько к месту у Гандельсмана даже экзотические формальные приемы, можно написать целую работу.) Чтобы сообщить стихотворению необходимую глубину, Гандельсман вводит еще один временной пласт: человеку, ищущему обыденные для нас полотенце и паспорт, соответствует воин, которого заботят совсем иные предметы: «Сандалии. Хламида. Шлем. Копье». Необходимая элегии медлительность в гандельсмановской пост-элегии трансформируется в нерешительность: «О, держит, может быть, не вещь — / страх и убогая прибитость к дому». Мелочность сборов оттенена величием античных путешествий, подобных которым уже не совершить, — вот почему в конце, после нескольких самоуничижительных определений, герой стихотворения с облегчением говорит себе:
Поход отложен. Развяжи узлы.
Открой окно. Вдохни ночной прохлады.
Второе стихотворение, «С остановками», как раз демонстрирует сегодняшнее деромантизированное путешествие: вместо колесницы здесь — общественный транспорт, а взгляд говорящего выхватывает неприглядные детали, которые, в свою очередь, наводят на мысли о вещах вневременных — и благодаря этой своей валентности оказываются оправданными:
Прокопчённых ремонтников труд.
Светофоры мерцают.
Тот же самый вчерашний маршрут.
Мать дитя порицает.
Мать ребенка растит.
Разве можно прилюдно?
Подрастет — не простит.
Нищий. В шапке, затравленной скудно.
Ты не плачь, дорогой идиот.
Как не плакать, когда оно давит?
Ничего. Кто-нибудь подойдет,
милосердие явит.
Станислава Могилева. «вот лодка /не переставая/…» (Волга, №№ 9–10)
«выбираюсь из плена / самоидентификации»: стихи Станиславы Могилевой будто показывают, что будет, если закольцевать спектр личного присутствия говорящего в тексте: край безличного, «наблюдательского» письма в таком случае будет совпадать с краем полной вовлеченности, которая предполагает сильное, зримое лирическое «я».
вот лодка /не переставая/
в лодке трава и цветы
под лодкой воды лежат спокойные:
не ждут, не торопят
облако нависает над входом в лес
левитирует ум, погружённый в форму
обходится данным /поданным, подданным:
в них трава и цветы, как в лодке/
укоренено: транспозиция
ракурса, условное обозначение
разговор, густо увитый тенями
если или когда
прибывают лучи
/по земле по прямой
паданцы, обращение
поищем ещё
Поиск «паданцев света», явственно напоминающий о детском поиске упавших яблок, оказывается одновременно попыткой отыскать новый, наилучший ракурс: «я» здесь — это тоже «ум, погруженный в форму», сродни чему-то вроде духа леса. Это явно более сложная сущность, чем какое-нибудь простое геометрическое тело (и даже такое непростое, как тело человека). Возможность представить себя такой структурой требует понимания — вот почему в финалах стихов Могилевой появляются такие слова, как «поищем», «выходим из медитации», «возьми другую страницу»: здесь предполагается столь же сложная воспринимающая личность, с которой можно говорить на равных. Такому собеседнику можно поверять признания в кризисе — даже не самоидентификации, а самости: недаром в поэме «имена героев изменены», «личностные» фрагменты, которые легко представить себе в конфессиональной лирике начала 2000-х, переплетены с усложненными и умозрительными наблюдениями, тяготеющими к абстракции.
Евгений Стрелков. Стихи (Звезда, № 9)
Евгений Стрелков — не только поэт, но и эссеист, художник, ученый, автор замечательных книг, сочетающих поэзию и изобразительное искусство. Предмет его гордости и пристального исследования — история российской науки, в частности научных традиций Нижнего Новгорода, который стал для Стрелкова второй родиной. Среди результатов — очень ясная и красиво оформленная книга очерков «Фигуры разума», но у этой работы есть и поэтическое измерение. Подборка в «Звезде» замечательна прежде всего поэмой «Троицкий», которая посвящена жившему в Горьком/Нижнем радиоастроному Всеволоду Троицкому. Мне было приятно увидеть эти стихи, потому что я запомнил Троицкого по грандиозному научно-популярному фильму Павла Клушанцева «Луна»: еще молодой ученый рассказывал о своей работе по дистанционному измерению толщины лунного грунта с помощью радиотелескопов; телескопы стояли здесь же, в поле, у него за спиной. Это, безусловно, поэтическая картина, и стихи Стрелкова, наследующие поэтике Заболоцкого, находят для нее запоминающийся, слегка абсурдистский тон. Этот тон подчеркивает: и радиометрия Луны, и поиск сигналов внеземной жизни — нечто на грани реальности. Тот, для кого такая работа — повседневность, уподобляется эпическому герою:
Двух сыновей
я посвятил тебе
божественный Орион
ныне оба трудятся в небе
забрасывая радиосети неутомимо.
Три полигона стоят нерушимо.
И каждую ночь на каждом
черные луны разума
поднимаются на тонких тросах
вопроса:
что же молчат звезды?
Илья Будницкий. Ничто не вернется (Белый ворон, № 25)
Убежденный традиционалист, Илья Будницкий в то же время — один из самых технически изощренных современных поэтов. Его горделиво пассеистический, размеренный стих вмещает разговор о времени, с которым у Будницкого сложные счеты:
Я не сумел сказать, что не сумел
В раю остановиться, оглянуться —
Кедровый лес мне кронами шумел,
И яблочко покатывалось с блюдца,
Казалось — всё застыло на века,
И сказка не имеет продолженья,
Как в камень уходящая река,
Но бесконечность требует движенья…
«Застыло на века» и «давно прошло» — главное противоречие этой ностальгии: если сказано «о прошлом помолчи, / О будущем — фантазии — ни слова», то, по логике вещей, говорить надлежит о настоящем. Элегия Будницкого так и завершается:
Уже не рай, но всё же воздух тих,
И хочется на миг остановиться.
Итак, «уже не рай» — следовательно, рай все же случайно пройден, и вот мы вместе с поэтом оказываемся в каком-то похожем на него, но не идеальном месте, заброшены в это место с языком, который здесь уже покажется чужим. Тоска по потерянному раю и заставляет в другом стихотворении признаться в «хромых и убогих» мечтах:
Вернуть назад всё то, что потерял,
Судьбы неблагородный матерьял,
Оставленный на пройденной дороге.
Такое признание требует и искренности, и серьезной смелости — легко не заметить этого за звучностью стихов, легко принять эту звучность за сплошной орнамент. Однако такое прочтение будет поверхностным и ошибочным.
Роман Файзуллин. Маленький бультерьер (Витражи, № 8)
Прошлой весной молодой поэт Роман Файзуллин покончил с собой. Самоубийству предшествовала череда текстов в соцсетях, которые, как, к сожалению, часто бывает, уже постфактум замигали предвестиями ухода. Поэтические тексты, вошедшие в эту подборку в австралийском альманахе, тоже полны таких предвестий — здесь есть строки, написанные, вероятно, в черной безнадежности:
я как Каин в одном и Авель
я как серый оплёванный лёд
даже музыка не спасает
и поэзия не бережёт
Стихи эти очень неровные, но перед нами не просто человеческий документ: здесь попадаются прозрения, которые завораживают, хотя не хочется даже знать, что к ним привело:
глухие дети выпали из рук.
и огонёк далекий, ясный меркнет,
и доедает жизнь свою пастух.
Платоническая любовная лирика Файзуллина — тоже своего рода отталкивание темного лирического «я»; попытка скорее не привлечь, а отвадить. Образ девушки, которому это «я» противопоставлено, выглядит в тексте пятном света, не предназначенного говорящему. Чередование света и тьмы, откровений и банальности, энергии и усталости. Живая и очень тяжелая публикация.
Яан Каплинский. Улыбка Вегенера (Homo Legens, № 2)
В 2014 году неожиданно вышла книга русских стихов крупнейшего эстонского поэта Яана Каплинского. Она стала притоком свежего ветра: в то время как в одном конце Европы прошлое пытались реконструировать кровью и оружием («Ненависть ищет себе костюм и еще не знает / в каком облике в какой роли прийти к нам / управлять людьми самолетами ракетами / королями президентами церквями и государствами»), в другом ее конце заочно реконструировалось иное, небывалое прошлое. Сдержанное, медитативное письмо Каплинского, помноженное на дореволюционную орфографию, вдруг открыло окно в параллельную вселенную: такими могли бы быть русские стихи, такой путь они могли бы пройти, если бы не… Но дело не в альтернативной истории. При архаичности графического исполнения стихи Каплинского звучат современно: та спокойная интонация, которой полны его стихи, была хорошо знакома таким поэтам, как Тумас Транстрёмер и Аркадий Драгомощенко — авторам, в свою очередь оказавшим на нынешнее поколение молодых поэтов очень сильное влияние. И именно этот, в том числе транстрёмеровский, тон хотел привнести в русскую поэзию, в неродной язык, Каплинский — так он сам пишет в предисловии к «Белым бабочкам ночи».
Нынешняя публикация, впрочем, другая: перед нами не стихи, написанные изначально по-русски, а эстонские стихи, переведенные на русский самим автором. Однако общности интонации не скроешь, и это хороший признак: становится ясно, что она — не следствие перехода на другой язык (можно, например, опасаться экспрессии на чужом языке). Она присуща Каплинскому изначально. Вполне удачно, что поэт, несущий прохладный ветер из параллельной вселенной, рассуждает именно о множественности миров:
Миров столько же, сколько песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и угловатых,
светлых и темных, извечных и мимолетных.
Иные стоят на месте, иные вертятся,
иные одиноки, иные держатся кучей вместе;
и в каждом из тех больших и малых,
круглых и угловатых, светлых и темных,
извечных и мимолетных миров
есть моря и берега,
и на берегах полно песчинок, и в каждой песчинке
столько же миров, сколько песчинок на берегу моря,
больших и малых, круглых и угловатых.
В иных мирах Будда уже родился,
в иных еще нет, в иных
он живет и проповедует сейчас.
В одном из тех миров я сижу за столом
в чердачной комнате и одна пеночка-трещотка,
Phylloscopus sibilatrix, летит на окно, я вижу близко
желтую полоску над ее карим глазом
и то, как она бьется клювом
в оконное стекло и через миг улетает.
|
