Об авторе | Елена Долгопят — прозаик, постоянный автор «Знамени». Начала печататься в 1993 году. Автор трех книг прозы: «Тонкие стекла» (Екатеринбург, 2001), «Гардеробщик» (М., 2005), «Родина» (М., 2016). Работает в Музее кино. Живет в Московской области.

Елена Долгопят

Русское

рассказ

1

Роберт окончил юридические курсы в Нью-Йорке и устроился в банк. Вскоре банк открыл несколько отделений в России, руководство наняло преподавателя для занятий русским языком, и Роберт преуспел. Его родители эмигрировали из России, точнее, из Советского Союза, в 1979 году. В раннем детстве они говорили с ним по-русски.

В сентябре 2016 года Роберта отправили в командировку в Москву.

Нэнси, его жена, растерялась. Купила ему в дорогу шерстяные носки, шарф, меховую шапку. Роберт сказал:

— Да ты что, сентябрь, там сейчас прекрасная погода.

Они сели вместе за компьютер, он любил ей показывать.

Посмотрели погоду в Москве, посмотрели виды.

— Прекрасный город, а вот отель, где я буду жить, в самом центре, обрати внимание на прохожих, нормальные люди, смеются; кафе, сидят за столиками, все равно что где-нибудь у нас, только все белые, а нет, сидит азиатка, и девушка за стойкой тоже азиатка, видишь, все прилично; я позвоню тебе, как только приземлимся, и потом, уже вечером, из отеля еще раз позвоню, поговорим, я тебе покажу свой номер по скайпу; не волнуйся, даже если выпадет снег.

Носки и шапку она все-таки запрятала ему в сумку.

Роберт позвонил ей из аэропорта Кеннеди, сказал, что уже идет на посадку, настроение отличное.

— Ты ужинала?

— Нет, мне скучно одной ужинать.

— Сходи в кафе. Сходи к Гарри, в прошлое воскресенье мы у них были, пом­нишь? Креветки, они были в меню, попробуй. Все, отключаю телефон. До скорого.

Десять часов до Москвы, без пересадки.

Ей было странно, что он летит в дальнюю даль, на другой конец света, о котором ей все представлялось, что там зима, метель, висит фонарь на железном крюку и мотается на ветру.

Нэнси любила раз и навсегда заведенный порядок их жизни. В одно и то же время Роберт приезжал с работы (восемь после полудня), одни и те же слова говорил, скинув туфли («наконец-то»), один и тот же сериал они смотрели перед сном вот уже шестой год.

Сериал она включила, отвлеклась.

Через десять часов Нэнси сидела за столом и смотрела в черный экран айфона, как в черную воду. Вода была неподвижна. Роберт как будто в ней сгинул.

Нэнси нажала на круглую кнопку, экран осветился. И вновь погас. Через несколько минут она открыла ноутбук, вошла на сайт аэропорта и увидела объявление о том, что рейс, на котором летел ее муж, исчез. Она разрыдалась, бросилась искать телефоны на сайте, ничего не могла найти, ничего не понимала, не видела. Надела кроссовки, захватила сумочку и побежала. У лифта опомнилась, вернулась за айфоном. Высморкалась. Вызвала такси.

В аэропорту ей объяснили, что исчезли все рейсы в Россию. До Москвы, до Санкт-Петербурга, до Екатеринбурга с пересадкой в Москве и до Тюмени с пересадкой в Москве.

Служащая за стойкой говорила тихо и спокойно. Нэнси смотрела, как двигаются ее губы. Служащая замолчала. Нэнси постояла и отошла. Огляделась. Люди стояли, сидели, наверное, в ожидании своих рейсов. Пожилая чернокожая женщина смотрела неподвижным взглядом, багажа при ней Нэнси не заметила. Подошла к ней, наклонилась.

— Простите, у вас тоже кто-то полетел в Россию?

Женщина посмотрела на Нэнси изумленно.

— Нет.

— Извините.

— С вами все хорошо?

Нэнси опустилась на корточки и расплакалась, закрыла ладонями лицо.

Ее окружили, принесли воды, помогли сесть на место рядом с Марией (отчего-то Нэнси решила, что чернокожую женщину зовут Марией), утешали, что это какой-то технический сбой. Нэнси показывала черный неподвижный экран айфона. Подошел маленький седой мужчина, сказал, что тоже ждет вестей из России, и посмотрел на часы. Изо рта его пахло мятой. Нэнси сказала Марии:

— Не хочу, чтобы вы уходили.

— Я не ухожу, — отвечала Мария.

Что-то объявляли, Нэнси пыталась понять, расслышать. Айфон молчал.

— Взять тебе кофе? — спросила Мария.

— Не уходите.

— Я вам принесу, — радостно, как показалось Нэнси, вызвался молодой человек, он сидел напротив.

Молодой человек вернулся со стаканчиками, Мария начала пить из отверстия в пластиковой крышке, а Нэнси держала свой стаканчик в руках и растерянно смотрела на молодого человека. Глаза у него возбужденно блестели, он горячо говорил, что не только из аэропорта Кеннеди пропали вылетевшие в Россию самолеты. Из аэропортов всего мира пропали. И дозвониться никому в России невозможно, ни частным лицам, ни организациям.

— И главное, их даже из космоса не видно!

— А что же там на их месте? — кто-то спросил.

— Не знаю. Ничего. Слепое пятно.

— Вроде тумана?

— Не знаю. Непонятно.

И все посмотрели на Нэнси и отвели глаза. Глаза и нос у Нэнси были красные.

— Ты пей кофе, — сказала ей Мария. Нэнси опомнилась и выпила кофе.

Мария взяла из ее неподвижной руки пустую картонку и выкинула в урну.

Молодой человек сидел напротив них и таращился в маленький экран смарт­фона, наклонялся к нему близко, и лицо освещалось сиреневым бледным светом. Мертвый свет, думалось Нэнси. Пальцы молодого человека скользили по экрану. Вдруг Мария поднялась и пошла по проходу. Нэнси вскочила и бросилась догонять.

Она шла с Марией, куда и зачем, неважно, лишь бы с Марией, большой, теплой. С ней казалось спокойнее, казалось, что все уладится.

Мария завернула в комнатушку. Нэнси следом.

Мария достала сигарету и спросила:

— Куришь?

— Нет. Да.

Мария отдала сигарету Нэнси и достала себе новую. Спрятала пачку в карман, вынула зажигалку. Нэнси смотрела внимательно на пламя, но сигарету не прикуривала. Мария закурила.

Нэнси смотрела на дым. На тонком белом фильтре алел отпечаток губ Марии.

— Что? — спросила Мария.

— Что? — переспросила Нэнси.

Мария выбросила окурок.

Следом за Марией, как привязанная, Нэнси вернулась к сиденьям.

— Хотели занять! — радостно крикнул молодой человек. — Я оборонялся.

Голос сурово громыхал под потолком. Нэнси не могла разобрать, морщилась. Мария что-то сказала ей, она не расслышала из-за голоса, увидела вдруг, что Мария поднялась и уходит, и побежала следом.

Мария встала в очередь, которая двигалась довольно быстро. И Нэнси двигалась вместе с очередью. У стойки Мария показала какую-то карточку и прошла в стеклянные ворота, Нэнси хотела проскочить следом, но ей загородили дорогу. Что-то спрашивали, она говорила:

— Я с Марией, мы вместе.

Она повторяла «Мария-Мария» и смотрела на них громадными глазами. Ее оттеснили от стойки.

Очередь прошла, стеклянные ворота затворились.

Нэнси потерянно бродила по аэропорту, вдруг решила найти молодого человека, но не нашла, слушала объявления, но не понимала. Устала и опустилась на свободное место.

Она сидела бог знает сколько времени. Вежливый полицейский, откуда ни возьмись, спросил Нэнси, что она здесь делает.

— Я жду самолет.

— Какой?

— Он улетел вчера.

Маленький седой мужчина вдруг оказался рядом, выдохнул мяту и объяснил полицейскому:

— Самолет в Россию. Ее муж улетел в командировку.

— Откуда вы знаете? — удивилась Нэнси. Она уже не помнила, что говорила с этим мятным человеком (так она его окрестила про себя).

— Мы познакомились два часа назад. Я тоже приехал узнать насчет самолета. Я должен лететь в Москву сегодня, у меня билет.

— Рейсов не будет, — сказал полицейский, — езжайте домой.

— Вы на машине? — спросил мятный человек Нэнси. — Я могу вас подбросить. Хотите? Пойдемте.

— Нет! — вскрикнула Нэнси. — Нет!

Люди стали оглядываться.

— Хорошо-хорошо, — он поспешно отступил, подняв ладони, точно отгораживался ими от полоумной Нэнси.

Она вышла из аэропорта. Почему-то она думала, что уже ночь и горят огни, но был ясный день, и ей захотелось поскорей оказаться дома, она даже подумала, а вдруг Роберт ее ждет там, и бросилась к такси.

Дома, разумеется, никого не было.

Нэнси походила по комнате, голова закружилась, пересохло горло, она выпила большую кружку воды из-под крана, вытерла мокрые губы. Айфон с черным застывшим экраном лежал на столе. Нэнси села в кресло, она смотрела на черное зеркало и забылась, уснула.

2

Мать Роберта жила в Канаде, они к ней летали как-то. Она им звонила раз в год, 31 декабря. Для нее канун Нового года был самой важной датой, в день рождения сына (она звала его на русский лад — Боря, Бобка) могла забыть позвонить, но 31 декабря звонила обязательно. И обязательно по-русски говорила: «С наступающим!».

Нэнси запомнила ее маленькой, худощавой, с чашкой кофе и сигаретой. Запах дыма и кофе был запахом детства Роберта. Цветом детства был синий, от синих книжных томиков, они стояли на полке в шкафу тесным рядом. Не новые, потертые, синие.

— Кораблики, — называла их его мать.

В шкафу стояли и другие книги, стояли, лежали, пылились, — шкаф был забит. Книги, какие-то фигурки из расписной глины. Все запомнилось старым, с трещинами, все облупленное, из каких-то древних времен, из небытия вдруг вынырнувшее здесь, в другом мире.

Мать Роберта раскрывала синий том, там было что-то в столбик, на непонятном языке. Над пожелтелой страницей стелился дым. Иногда мать закрывала глаза, забывала о дымившейся сигарете и слушала голос с черной пластинки, Нэнси не понимала, что он поет.

Нэнси проснулась и сидела с широко открытыми глазами. Черный непо­движный экран айфона напомнил ей движущуюся на проигрывателе пластинку и все русское, все чуждое; чуждое, но связанное прочно с самым близким человеком, с Робертом. Оно, русское, утащило его за собой, на дно черного озера. Непонятное, нежеланное. Нэнси решительно позвонила матери Роберта и вдруг сообразила, что не помнит ее имя.

Долгие гудки и ее голос:

— Нина?

Мать Роберта звала ее на свой лад, Ниной.

— Алло? Нина?

— Нет, — угрюмо откликнулась Нэнси, — Нэнси.

— Что случилось?

— Ничего, — ответила Нэнси, — Роберт уехал в командировку.

— Бобка? Это впервые, так? И ты заскучала.

— Да. Я хотела вас спросить, как звали того певца с пластинки, вы слушали бесконечно.

— Я много чего слушаю.

— Он пел по-русски. Такой голос. Не знаю. Джимми. Он пел: «Джимми». Все остальное по-русски. Вы сейчас курите?

— Что? Да.

— И пьете кофе.

— Но не прямо сейчас. Его звали Вертинский.

— Как? Отправьте мне SMS.

Длинное имя на осветившемся экране. Нэнси казалось, оно пахнет сигаретным дымом. Нэнси старательно забила имя в поисковик (на виртуальной русской клавиатуре).

Русские сайты не открывались, ссылки не работали. К счастью, нашелся эмигрантский сайт с его песнями. Нэнси включила одну, другую. Мужской голос то ли бормотал, то ли пел. Нэнси устала вслушиваться. Непонятные русские слова. Нэнси смотрела на отсвет лампы, — она зашторила окна и включила боковой свет.

Выключила голос и вновь позвонила матери Роберта.

— Дорогая? — весело сказала та. — Я уже пью кофе.

— О чем он поет? Ну, в этой песне.

— О том, что Джимми хочет быть пиратом. Джимми — мальчик, ребенок, он работает прислугой на мирном пароходе, его бьет повар и все, кому не лень.

— Он уехал в Россию.

— Бобка? Ничего страшного. Не переживай, скоро вернется.

— Нельзя вернуться из места, которого нет.

— Что ты несешь? Нэнси!

Нэнси отключила телефон.

3

Нэнси послонялась по квартире, открыла холодильник, вынула короб молока, налила стакан и долго на него смотрела. Решительно собралась, надела плащ, закрытые туфли, захватила с собой зонт Роберта, это был зонт-трость, Нэнси нравилось идти и на него опираться.

На улице был ясный солнечный вечер. Нэнси расстегнула плащ и шла тихо, все ей казалось диким вокруг: люди, пролетающие по дороге машины, желтый осенний лист (хотя все деревья стояли по-летнему зеленые).

Она вдруг остановилась посреди тротуара, как будто забыла, куда идет, зачем. Прохожая женщина обратилась к ней участливо:

— Что-то случилось?

— Я думаю, — ответила Нэнси сердито.

Женщина извинилась. Нэнси пристукнула зонтом о тротуар, развернулась и пошла к дому. В квартире она поставила зонт в стойку и погладила его черную изогнутую ручку.

Выпила не успевшее нагреться молоко и включила компьютер. Никаких новостей о России. Ссылки на русские ресурсы по-прежнему не работали.

На сайте британского университета Нэнси нашла громадную базу данных с русскими фотографиями, начиная с семидесятых годов XIX века; последняя была датирована 5 августа 2016 года.

На фотографии обычное шоссе с потоком машин. Сумрачный день (или утро, или вечер), светящиеся фары, собака сидит на обочине, насторожив уши, не собака, черный силуэт. Ничего особенного. Ничего особенно русского.

Нэнси разглядывала снимки, иногда ей казалось, что она видит это русское только на черно-белых снимках. Старые деревни, новостройки, старые люди, молодые, поля, животные, мальчишки в кепках, солдаты с папиросками, пассажиры с отрешенными лицами в вагоне метро. Нэнси казалось, что она находит русское, видит; но как это русское определить?

Она посмотрела на черный неподвижный экран айфона и коснулась его. Он мгновенно зазвонил, точно откликнулся на прикосновение. Нэнси вскрикнула.

Звонила мать Роберта. (Она так и значилась в адресном списке айфона: «мать Роберта»).

— Не разбудила?

— А сколько времени?

— Час ночи.

— Я не сплю.

— Я тоже не могу. Но у меня вообще бессонница дикая. Никаких новостей?

— Никаких.

— Я целый день в Интернете, как безумная. Нэнси, ты меня слушаешь? Ты почему мне сразу не сказала, что случилось?

— Да. Я хотела вас спросить. Вот что. Я забыла ваше имя.

— А, ничего.

— Скажите мне его.

— Да. Конечно. Андреа.

— Нет. Ваше русское имя.

— Ты хочешь звать меня по-русски? Мило. Татьяна.

— Совсем другое.

— Не то слово.

— Почему вы уехали, Татиана?

Она ответила после молчания:

— Знаешь, мне даже неловко признаться, обычно у людей какие-то веские причины, какие-то политические вопросы, а мы, ну что. Конечно, очереди всех достали и дорогой Леонид Ильич («дорогой Леонид Ильич» она произнесла по-русски).

— Что?

— Неважно. Я тебе пришлю ссылку, если найду на английском. Мы жили нормально, в кино ходили по воскресеньям, может быть, не каждое воскресенье. Это было такое светское мероприятие. Кинотеатр «Повторного фильма», «Россия».

— Как?

— Название кинотеатра — «Россия». Или «Дом кино», но это пару раз, по большому блату, был у нас смешной знакомый, как-нибудь расскажу. В «России» хороший буфет. Бутерброды с икрой, кофе. После сеанса или до, когда как, мы ходили пить шоколад, рядышком с «Россией», в нижнем этаже старого дома, идешь и видишь — окошки светятся, люди пьют шоколад из больших белых чашек, а за стойкой лежит стопка серебряной фольги, они с шоколада снимали, с плиток. Мы были средние люди со средними способностями, хорошо устроенные, по нашим меркам, а чьи нам еще нужны были мерки? Мы и не знали ничьих других. Все было нормально, пока Вася, это мой муж, Бобкин отец, не попал вдруг в Германию, от завода угодил, как Высоцкий пел. Вася был инженер, беспартийный, не знаю, почему именно его вдруг отправили, рацпредложение у него, что ли, было.

— Рац, что?

— Улучшение какое-то по производству придумал. Грамоту дали и в поездку отправили. Так я думаю, точно не помню. Вот он поехал, денег им поменяли, конечно, мало, это все известно, хотя тебе нет, неизвестно, ну вот представь, ты поехала куда-нибудь в Европу. Или нет. Ты пошла в шикарный супермаркет. Вот, да, супермаркет, торговый центр, роскошный, глаза разбегаются, а денег у тебя даже на чашку кофе нет. Представила? Вот. Но ты не думай, Вася был не такой, он, конечно, поразился тамошнему изобилию, но не сказать чтобы обзавидовался, хорошо, конечно, но не с ума же сходить. Васе было плохо оттого, что все время не один, а он не сказать чтобы очень компанейский был, мой Вася, он только со мной любил, с родным человеком, а с чужими людьми разговоры разговаривать — это его тяготило, и он в какой-то вечер после всяких запланированных встреч взял и ушел ото всех, чтобы одному побродить по городу, отрешиться, а это не очень приветствовалось — откалываться от коллектива и где-то мотаться без надзора в чужой стране, пускай и социалистической… И вот он ходил, глазел, заблудился в каких-то маленьких улицах, завернул в бар, взял виски.

— Хватило, значит?

— Ну да. Это же я к примеру тебе говорила, что на кофе не хватит, он же не в супермаркете был. Хотя и порция виски для него много стоила, весомо, но он себе позволил. Выпил, покурил, тогда еще курили в барах спокойно, музыку послушал, язык он не понимал, но это оказалось неважно. Какая-то краля к нему ластилась, но он вроде как смущался. Расплатился, вышел. До утра гулял. Про гостиницу спросил полицейского, название у него было то ли на бумажке, то ли на карточке, показал, полицейский указал, как идти. Пожурили его наши, специальный человек порасспрашивал, где он был ночью, зачем, не встречался ли с кем, объяснительную велел написать. На том дело и кончилось. Вася вернулся, подарки привез, по мелочи, конечно: конфеты, колготки, жевательную резинку. Месяц прошел или чуть больше, он мне вдруг говорит вечером, я уже засыпала, а давай, говорит, поедем на пэ эм жэ. Чего? — я села в койке и глаза на него вытаращила. Ну а что, говорит он, у тебя мама еврейка, напишем про историческую родину. И он мне объяснил тогда, не знаю уж, правильно ли я поняла, что хочет вот так жить, когда никому до тебя дела нет. Вообще никому, кроме, может быть, жены.

— Пэ эм жэ?

— Постоянное место жительства. Ну и поехали, ну и ничего, справились, Вася программирование освоил, я тоже, кредит взяли. Технарям проще. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Там сейчас все изменилось, в России.

— Откуда вы знаете?

— Говорят.

— Кто?

— Все. Нигде никому до тебя дела нет.

— Кроме жены.

— Ну да. Или матери. Да и всегда оно так было. Честно-то сказать, для меня до сих пор не совсем понятно это его решение. Я никогда не знала, о чем Вася на самом деле думает. Бобке было тогда четыре года, ясно же, что станет иностранец, если переедем. Ты плачешь?

— Мы планировали ребенка.

— Тебе нужен психолог.

— А вам?

— У меня есть. Знаешь, я чувствую, что у него там все хорошо.

— Где?

— Там, у Бобки.

— Где?

— Ты же не думаешь всерьез, что Россия исчезла? Поверь мне, Бобка там, жив и здоров, по крайней мере. Я очень его чувствую, я всегда знаю, когда ему плохо.

— Какие сигареты вы курите?

— Сейчас? «Данхилл».

4

Через несколько часов Нэнси была в аэропорту. Строгая, подтянутая, с небольшой сумкой на колесиках, которую она взяла в самолет как ручную кладь.

Нэнси была спокойна и не привлекала внимания. Взяла кофе, выпила, глядя на табло вылетов. Высветился рейс на Берлин, и Нэнси отправилась на посадку. В самолете она сидела напряженно, прямо, пока он не набрал высоту. Взяла предложенное стюардессой вино, аккуратно, до последней крошки, съела завтрак. Мужчина, сидевший рядом, ей улыбнулся, Нэнси закрыла глаза и уснула. Он коснулся ее плеча, когда самолет уже катил по взлетной полосе, замедляя ход.

— Не хотелось вас будить.

— Спасибо.

Он думал что-то сказать, но не решился.

В Берлине она сходила в туалет, поправила макияж, купила бутылку воды и арендовала машину. «Форд» глубокого темно-вишневого цвета.

Нэнси ехала спокойно, не превышая допущенной скорости. Ни в пробке, ни на светофоре она не отвлекалась от дороги и не смотрела по сторонам — на улицы, прохожих и виды, порой чудесные (отражения облаков в реке, плывущий, скользящий по ним желтый лист, замок на горе, выступивший на обочину лось, близнецы в коляске, мужчина, играющий с собачонкой, — да мало ли что можно увидеть в боковом стекле машины).

«Форд» цвета спелой вишни катил уже по дорогам Польши, указатели предупреждали о близости границы, о постах и таможнях. И в самом деле, показался уже шлагбаум польских пограничников.

Нэнси остановилась, шлагбаум не поднимался. Нэнси всматривалась вдаль, но никакой дали не открывалось, взгляд упирался в какие-то низкие строения и будки. Кто-то постучал в оконце. Нэнси увидела вооруженного черным автоматом пограничника и опустила стекло. Он что-то сказал по-польски. Нэнси ответила по-английски, что едет в Россию.

— У меня там муж. Визы у меня нет, но я все равно проеду, разгонюсь и сшибу этот шлагбаум.

— Зачем убиваться? — отвечал по-английски солдат.

Подал знак кому-то, и шлагбаум поднялся.

— Прошем.

Что значит — милости просим, путь открыт.

И отступил от машины. «Форд» тут же рванул.

Нэнси миновала кордон и покатила по свободной дороге. Через несколько минут она увидела указатель на Краков. И тут же поняла, что едет в обратном направлении. Нарушая правила, развернулась, и маленький черно-вишневый «Форд» вновь полетел к границе.

Тот же шлагбаум, те же аккуратные строения за ним. Кошка пробежала под шлагбаумом (в Россию?). Нэнси ждала пограничника, но он не появился. Шлагбаум поднялся, и Нэнси беспрепятственно миновала кордон и покатила дальше, пока не поняла, что вновь катит не дальше, не к России, а в обратном направлении.

Несколько раз она пыталась добраться до России, надеялась увидеть хотя бы их часовых, но дорога чудесным образом выворачивалась, и Нэнси оказывалась едущей вновь и вновь в Польшу. Россия исчезла самым удивительным образом.

Нэнси остановилась у придорожного ресторанчика.

Он был в деревенском стиле, с бревенчатыми стенами, балками, деревянными столами и деревянными же лавками, застеленными пестрыми половичками. В очаге пылал огонь, и Нэнси смотрела на него остановившимися глазами, пока официантка не принесла заказ. Это была огромная тарелка со стейком, жареной картошкой и горкой вяленых помидоров. Кроме того, официантка поставила перед Нэнси бутылку холодного пива, тут же ее открыла и налила пиво в стакан с толстыми высокими стенками.

За длинным столом возле окон сидела большая семья. Нэнси ела и наблюдала, как они переговариваются, смеются, как маленькая девочка взбирается на колени деду и он дает ей мороженое.

Мужчина отодвигается от стола вместе со стулом и подымает с пола аккордеон.

Они говорят по-польски, сплошные пш, пше, аккордеонист начинает что-то наигрывать, поначалу тихо, сбиваясь, затем он как будто набредает на какую-то мелодию, ухватывает ее, ведет. Как будто пальцами ведет Нэнси по позвонкам. Нэнси выпрямляется, смотрит на него блестящими глазами. Он играет что-то знакомое, что-то очень давнее, из тех времен, когда Нэнси не было на свете, когда бабка ее была молодой, когда танцевали в обнимку под патефон, под черную плывущую пластинку, здесь, в Польше, в Америке, в России, везде. Нэнси казалось, что она помнит те времена, как будто ее память жила раньше нее и вот пробудилась.

Нэнси глаз не отводила от гармониста, а он вдруг посмотрел на нее и оборвал игру.

Нэнси доела и стейк, и картошку, и помидоры, допила пиво и попросила счет. На людей за столом она уже не обращала внимания, она о них забыла.

5

Через день, вернувшись домой, Нэнси принялась за уборку. Ожесточенно и тщательно она вытирала пыль, драила полы и аккуратно складывала вещи. Кстати перестирала все рубашки Роберта и отнесла в чистку его любимый костюм. Затем приняла ванну и сварила в кофеварке двойной эспрессо; кофеварку покупал Роберт, такую, где все надо было делать самому: насыпать зерна, выбирать режим помола, накладывать в рожок порошок, уплотнять.

Нэнси отпила глоток и включила компьютер. На почту пришло письмо от матери Роберта. От Татианы. В письме была ссылка, Нэнси подвела к ссылке курсор, тут же обернувшийся ладошкой, и нажала на левую кнопку мыши. На экране появился мужчина с глубокими складками в углах тонких губ. Он заговорил, глядя прямо перед собой остановившимися глазами:

— Мы не должны терять связь, должны понять, что это такое, должны разобраться. Быть может, это уже и не русские, а инопланетяне, мы будем смотреть внимательно, мы будем осторожны.

Что это, к чему, Нэнси не могла взять в толк.

Отправила письмо: «Что, что это?».

И мгновенно получила ответ. Новую ссылку.

По ссылке должен был бы открыться телевизионный канал «Фокс». Но вместо «Фокса» Нэнси попала на какой-то русский фильм без перевода и без субтитров. Старый, черно-белый. Нэнси смотрела, не отрываясь.

Она мало понимала происходящее.

Молодые люди ходили вместе и поодиночке, времена года сменяли друг друга: то дымилась в осеннем сквере куча палых листьев, то мальчик в распахнутом пальтишке бил палкой по жестяной трубе и бежал дальше по солнечному тающему льду. Мужчина и женщина шли по улице, женщина ехала в автобусе и читала журнал. Ничего особенного не происходило, разные голоса говорили что-то, бормотали тихо, как будто сами себе, как будто бы читали одну книгу на разные голоса. Иногда фильм прерывался русской рекламой, уже в цвете, тут Нэнси понимала больше: стиральный порошок, кока-кола, мороженое — все самое лучшее.

После фильма начались новости, и тоже на русском. Серьезные дикторы, машины, высотный дом, прохожий что-то говорит в микрофон.

Айфон зазвонил. Нэнси очнулась, схватила трубку.

— Ты поняла?! — закричала Татиана.

— Что?

— Вместо «Фокса» идет русский канал! Они вытеснили «Фокс»! Идет русский канал сплошным потоком, в реальном времени. Ты слышишь? В реальном! Значит, они существуют! Я знала! Их решили оставить, «Фоксу» дадут другой канал, на государственном уровне решали. Чтобы не терять связь. Последняя нить. А может быть, первая. Ученые работают. Все передачи записывают.

— О чем был этот фильм?

Татиана молчала.

— Вы здесь?

— Я думаю. Как лучше сказать. Тут надо кое-что знать, чтобы понять. Тут надо на своей шкуре. В общем, это о молодых людях, они дружат, влюбляются.

— Это я поняла.

— Взрослеют. Думают о времени и о себе. Я говорю штампами.

— Ничего.

— Сталин умер, все происходит после него, время переменилось. Слушай, Нэнси, я тебе пришлю ссылки, найду на английском, почитаешь.

Несколько часов кряду Нэнси смотрела русский канал. Старые и новые фильмы, передачи, рекламу. Смотрела пристально, с таким вниманием, с каким еще ни на что в своей жизни не смотрела. В конце концов устала, прилегла на диван и уснула.

Татиана прислала ссылку на фильм с английскими субтитрами и написала, что если Нэнси поймет фильм, то поймет все русское. «Это ключ», — уверяла Татиана.

Фильм оказался документальный, его герой, старик, рассказывал, как возвращался из эмиграции в Россию в самом начале тридцатых годов. Поезд, на котором он ехал из Берлина, пересек границу и остановился уже в России, на полустанке.

Он вышел на платформу. Мальчишка торговал махоркой и переругивался с инвалидом, который выпрашивал махорку.

— Черт с тобой, — крикнул мальчишка, — я добрый. — И отсыпал горсть.

Через несколько лет бывшего эмигранта посадили и отправили в лагерь, освободили после смерти Сталина.

Старик говорил, что не считает двадцать лет лагерей чрезмерной платой за возвращение, за русское слово «махорка», которое ему вновь довелось услышать.

Нэнси угрюмо думала, что Роберт сейчас там совсем один и, наверное, тоже не прочь услышать живой говор американской улицы. Но отсидеть за это двадцать лет, нет, такую плату он бы счел чрезмерной.

— Но это всё давние дела, — сказала Татиана, — сейчас там все другое. И слова такого уже нет — «махорка».

6

Дорогой Роберт. Милый, чудесный Роберт. Ты помнишь этот магазин на Пятой авеню, все эти витрины и свет? Мы приезжали в Нью-Йорк с родителями и всегда сюда заходили, не покупать, конечно, смотреть. Я любила отдел часов, ты знаешь, часы так и остались моей слабостью. Теперь я здесь работаю, в этом отделе. Я почти счастлива. Наверное, счастье — всегда только возможность.

Да, Роберт, я работаю, что же делать, тебя нет, а жить надо. Если бы ты умер, я бы унаследовала твой счет, то есть могла бы им распоряжаться. И с квартиры можно было бы не съезжать. Я нашла дом гораздо скромнее, по средствам. И я очень надеюсь, что ты жив, мы все надеемся, и Татиана, твоя мама, видишь, я уже выучила ее русское имя. Твои друзья в банке тоже надеются. Мы все.

У меня сейчас очень мало времени, чтобы смотреть ваш русский канал. Извини, что я сказала «ваш». Поначалу я не отрывалась. Ела перед экраном. Все что-то надеялась разглядеть. Во сне слышала русскую речь, она мне снилась, и мне казалось, я понимаю все. Я записалась на курсы русского языка, но продвинулась мало. На слух разбираю только «спасибо», «здравствуйте», «пока». Не пропускаю погоду по русскому каналу. Всех ведущих помню в лицо. Там у вас сейчас холодно, как у нас. В Нью-Йорке очень холодная зима. И снег валит по ночам. Я иногда подхожу к окну и смотрю.

Сейчас, когда я работаю, у меня меньше возможности включать русский канал. Немного вечером, больше в выходные. Экран — как иллюминатор, оконце в русскую жизнь. Я понимаю, что телевидение — это не вся жизнь, это какой-то обрубок жизни. В уличном репортаже вдруг промелькнет улица, вот это и есть самое важное. Я такие куски всегда ищу в записях, пересматриваю. Что-то живое, что-то настоящее, пусть промельк. И вот, Роберт, однажды вечером, а именно 16 декабря, я увидела во время такого уличного репортажа тебя. Ты шел на заднем плане в какой-то чужой куртке. Я остановила запись, нашла кадр с твоим лицом, распечатала. Мне показалось, что ты осунулся, мой милый. Я так плакала. Позвонила Татиане. Я спросила насчет родинки. Знаешь, на этом снимке у тебя родинка на щеке, возле левого уха, вот тут. Но я ее не помню. То есть не помню, была она или нет. Татиана тоже не помнила. Сказала, что родинка могла и появиться. Если это родинка. Я сказала, что уже стала забывать твое настоящее лицо. Татиана сказала, что так всегда бывает. Я так не хочу. Не хочу.

Я много плакала. Я представляла тебя в Москве. У них черные мокрые улицы даже в мороз, я видела. Я так рада, что сунула тебе в сумку носки и шапку. Может, это была капля грязи у тебя на щеке? В старых русских текстах Москва зимой белая, уютные теплые дома, дым от печек, звонят колокола со всех колоколен. Сейчас так не может быть. Льют какую-то химию в снег. У нас тоже льют. Это странно, когда черные лужи в мороз. У тебя промокают ноги? Береги себя, милый.

Роберт, ты устроился, ты работаешь, ты не просишь милостыню по электричкам? Татиана рассказывала про электрички, у вас была когда-то дача в Загорске, там храм.

Я не могла уснуть в тот вечер, когда увидела тебя, все представляла, как ты, плакала и думала, что завтра на работу с опухшим лицом не допустят, уволят. И вдруг я догадалась, что и ты смотришь какой-нибудь американский канал. Доказательств, конечно, никаких, но ведь возможно. И тут же я перестала плакать. Я воображала, как ты там смотришь какой-нибудь наш «Фокс», все эти дурацкие шоу, которые ты всегда терпеть не мог. Вот это и есть сейчас твое оконце на родину, как русский канал — мое оконце к тебе. Так себе оконца, конечно, но других нет.

Ах, Роберт, как бы хорошо, чтобы так оно и было.

Я добилась встречи с руководством «Фокса». Рассылала им письма с предложением сделать новую передачу. И в конце концов кто-то прочитал одно из писем и обдумал, и доложил начальству, и мне назначили встречу. Спасибо тебе, милый человек. Как уже там договаривались большие начальники, я не знаю, но эту передачу, ту, которую ты сейчас видишь, мой любимый, ее будут транслировать по всем американским каналам в разное время в течение трех месяцев. Вот эту самую передачу, в которой я так много говорю. Мы же не знаем, какой именно из наших каналов к вам пробивается. Мы только верим, что какой-нибудь да пробивается. Прямо как сигналы внеземным цивилизациям посылаем. Вселенная, не молчи.

Роберт, родной, если ты меня сейчас видишь, пожалуйста, откликнись, покажись по вашему телевидению. Как ты?

Нэнси стала знаменитостью. В дорогой универмаг на Пятой авеню заходили нарочно, чтобы поглазеть на нее, интересовались насчет часов. Нэнси с до­стоинством объясняла, чувствовалось, что она и в самом деле любит и знает часы.

Как-то раз она сказала, что часы — стрекочущие насекомые, питаются временем. Человек, которому она это сказала, выложил немалые деньги за одно такое насекомое и пригласил Нэнси на ужин. К тому времени фильм с Нэнси уже позабылся. Давно прошла зима, и весна прошла, и лето. В Нью-Йорке стояла чудесная осень. И хотелось, чтобы она не спешила уходить. Нэнси все меньше думала о России, все реже заглядывала в нее через оконце. Русские на ее телевизионное послание не отвечали, а возможно, и не получали его.

В конце октября Нэнси позвонила Татиане и виновато сказала, что полюбила другого.

— Брак мы оформить не можем в связи с тем, что Роберт, должно быть, жив. Вы будете смеяться, но Поль тоже немножко русский, его прапрапрабабка приехала в Штаты еще до революции, у него сохранилась ее карточка на толстой картонке, такая милая девочка с косой.

— Ты не волнуйся, — сказала Татиана, — через год-два примут закон, и ты оформишь свои отношения, и счета Бобкины тебе откроют.

— Вы обиделись?

— Нет. Ты славная.

— Курите?

— Курю.

Татиана заглядывала в окошечко часто, все надеялась разглядеть свою преж­нюю Россию. Может быть, документальные кадры. Чтобы московский вечер, желтый электрический свет, дрожащая стопка серебряной фольги, чье-то виноватое лицо.