Об авторе | Ася Датнова окончила сценарный факультет ВГИКа (мастерская А.Л. Кайдановского, Ю.Н. Арабова). Проза публиковалась в сборниках проекта «ФРАМ» («Амфора», составитель Макс Фрай), в журналах «Литературная учеба» и «Октябрь». Лауреат Волошинского конкурса в номинации малой прозы, шорт-лист премии «Русского Гулливера» в номинации «проза поэта».

Ася Датнова

Оккупанты

повесть

Коринфар

Когда медбрат вывел Роберта во двор, оказалось, что уже осень. Роберт постоял у подъезда сталинки, вдыхая клейкий сумрак. Москва пахла гарью железнодорожных путей и давно потушенной, залитой дождем помойки. Кадык на шее, покрытой серебряной щетиной, дергался, двигались глаза, прикрытые птичьими веками, волосы, остриженные Лёлей, торчали, и в негнущемся пальто с коротковатыми для его долгих рук рукавами он показался ей бедным, как зверь в зоопарке. Лёля нахлобучивала ему на голову кроличью ушанку, чтобы было прилично, но делалось только хуже, та съезжала, и, покрытая моросью, стала похожей на воронье гнездо.

— Уйди, голая, простудишься!

Она выскочила за ним во двор в пальто на ночнушку. Приоткрыв рот, она с пиететом смотрела на карету скорой помощи, круглые высокие щечки, круглые глаза, поднятые брови и все выражение лица делали ее похожей на пятилетнюю. Когда он умрет — Лёля одна ничего не сообразит.

— Куда его, вы говорите, в пятидесятую? — в который раз переспросила она, морща лоб, будто не в силах запомнить. Роберт уловил раздражение врача, скрытое за вежливостью.

Дверь хлопнула, скорая тронулась, включив маячок, огласив микрорайон тревогой. Лёля осенила зад машины неумелым крестным знамением — почему-то двоеперстным.

Дома она распахнула балкон, перегнулась через перила, терзая живот, пытаясь рассмотреть через дворы улицу, но скорая уже скрылась.

В их жарко натопленной однокомнатной на Чапаева было тесно, хотя мебели мало. Дом провонял застоявшимся временем: валокордином, валерианой, калиной — запахом, который она в юности узнавала, когда входила в дома пожилых. Голубые обои выцвели и истончились, как крылья бабочек, с которых сняли пыльцу. Время жило в шкафу среди шерстяных юбок, свив гнездо из двух так и не пригодившихся на воротник норковых шкурок, плоских, словно расплющенных грузовиком, с дырками глаз на острых мордочках, и Лёлиного шиньона. В молодости она гордилась своими волосами — пушистыми, рыжими с искрой — так что обрезала их и отдала сплести.

Жизнь съеживалась, сдвигалась из внешнего в наличное, и наконец сократилась до размеров кровати — узкой, Роберта, и широкой Лёлиной тахты, где среди подушек, изменчивой картографии складок пододеяльника стоял приемник, с помехами ловивший радио Орфей, лежали подшивки журналов, распухшая записная книжка, счета за квартиру, прибор для измерения давления. Лёля страдала одышкой и давно не покидала квартиры, не спускалась во двор, и Роберт, хотя был младше, теперь тоже не уходил от нее далеко.

О большом мире в доме хранились свидетельства: собранные на побережье камни в коробках из-под конфет, сухой янтарь, окаменелости, чертовы пальцы. Лёля смотрела на руки Роберта, с узлами вен, распухшими суставами: «чертовы пальцы». Кусок тростникового стебля от «Тигриса» — брат Роберта встретился с Хейердалом на берегу Красного моря, еще до сожжения легкой лодки в Джибути. Стебель был соломенного цвета, изнутри белый и пористый, и странно было, что он побывал в своих странствиях дальше, чем Роберт. Их главными путешествиями стали поездки в больницу. В эти поездки они отправлялись по очереди, нельзя было быть в них вместе.

Фату-Хива, Гуимар, Тигрис, Ра. Амловас, бромгексин. Карсил, дюспаталин. Реладорм, фурадонин. Кто придумывает названия лекарств? Они похожи на считалочку-абракадабру, бормотание старой ведьмы.

Этамзилат — ремантадин,

феназепам,

пироксикам!

Они оба вели списки. Лёля мелким, неряшливым почерком, вытягивающимся в нитку, писала на всем, что под рукой — в записной книжке с телефонами, в тетрадях, по углам рецептов, она разрезала коробки из-под «Геркулеса» и писала на них. В ее списках были памятные даты всех родных и знакомых, дни рождения, смерти, свадеб, рост и вес, заболевания, диагнозы, советы врачей, кладбищенские адреса. Эти сведения перемежались в случайном порядке воспоминаниями о поездках: съеденном, увиденном, номер улицы и дома, артериальном и венозном давлении. Ее списки ветвились как деревья. Роберт вслед за ней круглым, разборчивым почерком, не каллиграфическим, а осциллографическим, заносил в крепко сшитые тетради под кожаной обложкой все, что мог вспомнить за целую жизнь. Его списки были строгими, скупыми: названия фильмов, даты жизни знаменитостей, даты выхода книг. Он никогда не вел дневника — только ряды цифр, словно отчитывался. В каком году был написан Бранденбург­ский концерт? Достань коричневую тетрадь и посмотри. Даты печатались в энциклопедиях, но то, что он слушал, читал и видел, составляло суть именно его жизни, его собственную биографию.

Оба взялись ткать эту паутину записей, как бы увязывающую их жизнь с общей. Записанное отделялось от памяти, улетало за пределы, и чем тщательнее они фиксировали, тем более становились пустыми. Единственным, что давало этим спискам порядок, выстраивало их, были они сами, Лёля и Роберт, а исчезни они — распадутся все смыслы, развяжутся и перестанут.

Вечерами Лёля сидела на кровати, завернувшись в стеганое одеяло золотого шелка, приятное на ощупь, как волосы девушки или шкурка пушного зверька, похожая на птицу в гнезде, выставив нос. Рыже-седые ее волосы были забраны в два хвостика аптечными резинками, на носу уточкой сидели очки-велосипеды. Одеяло протерлось на краях, клочьями торчала сизая вата — но Лёля никак не хотела с ним расставаться. Воздев на лоб очки, она читала вслух геркулесовый список всего, разбирая с трудом свой собственный почерк. Вчера она полушепотом-полубасом зачитывала ему названия лекарств, которые Роберт соединил с собой за последние полгода — он должен был запомнить, что говорить врачу.

— Энан сочетается с коринфармом, а амловас нет. Третьего января тысяч девятьсот восемьдесят второго года мы были на самой высокой точке Старого города на Тоомпеа, на трех смотровых площадках...

Они были на трех смотровых площадках, погода была слепяще солнечной, с ледяным ветром, потом поехали к морю и бродили вдоль него до темноты, радуясь холоду. К морю шли через сосновый лес, оно шумело за стволами как главная магистраль. Встречный ветер был таким сильным, что чайка летела на месте, перебирал и развеивал песок, как шелуху из сита.

Скорая встряла в пробку, вильнула и заскакала по обочине. Роберт шел по песку к морю, утопая, зимний песок скрипел под ногами. Креон. Аллохол. Коргард. Он оглянулся и увидел неподалеку Лёлю, сидящую на детских качелях на берегу, они висели на ржавых цепях, Лёля в черной шубе слегка покачивалась, уронив руки, качели скрипели, как маленькие мыши. Чайка летела над остроконечными крышами, черепицей, села на флюгер «Старый Томас», блеснув недоб­рым глазом.

В реанимации у него отняли мобильный. Роберт волновался, что Лёля не может ему позвонить. Через неделю его выпустили под расписку, а к концу октября он уже сам проводил Лёлю в Боткинскую, и каждый день ее навещал, проходя половину расстояния пешком.

От Ленинградки сюда сворачивал переулок с толстыми тополями, и в его перспективе больница казалась мирным старомосковским особняком с бежевой осыпью уюта. Между корпусами пятым «сомнительным», шестым «дифтеритным» и седьмым «скарлатинным», в сквере с беседками, прогуливались пациенты в шейных корсетах. Если пройти в сторону главного входа, к «Динамо», окажешься в провинциальном городишке, газоны ограждены черными цепями, как набережные, редко проезжает машина и чахнут на клумбах последние петунии.

Было еще довольно тепло для этого времени года, солнечно, но уже по-зимнему между пятью и шестью вечера наступал темный час, время усталости и тоски — когда вдруг мерзнешь, и хочется полежать под одеялом с закрытыми глазами. Первый раз это случилось с ним вчера, накануне первого снега.

Тощая соседка Лёли по палате, желтолицая, в халате с розами, листала журнал, всматриваясь в рекламу дорогих и красивых вещей.

— Что бы вы сделали, если бы вам оставалось жить год? — спросила она, и Роберт нахмурился, но Лёля даже не поняла, вздернула брови и сказала, что никогда не думала об этом. Роберт демонстративно хлопнул дверью тумбочки. Соседка показала статью с загнутым уголком — в журнале объявляли конкурс исполнения желаний, «Оседлай свою мечту».

— Чтобы чего-то хотеть, силы нужны, — сказала соседка осуждающе. — Мне уже ничего не надо.

— Врачу денег сунула? — прервал ее Роберт, повернувшись к Лёле.

— Неудобно, он в ординаторской был не один.

Присели на застеленную кровать. Новый корпус выглядел богато, палаты с телевизором. Лёля показала, как поднимается и опускается изголовье кровати, если нажать на кнопку.

— Разденься, вспотеешь.

Она послушно потянула с плеч кофту, красно-коричневую, крупной вязки, с отложным воротом, запуталась в рукавах.

— Ничего не хочу, ничего, — тоскливо повторяла соседка, глядя в окно.

Врач зашел в палату, стремительностью подчеркивая профессионализм, и как будто принес с собой холод операционной. Роберт почтительно положил конверт в раскрытую врачом папку. Пока Лёля натягивала опять кофту, похожая на перевернутого на спину жука, Роберт следом за врачом вышел в коридор, они остановились у плаката, изображавшего человека в разрезе.

— Ну, — сказал врач, не зная, чего ждет от него Роберт, все уже было обговорено, — через месяц-полтора ложитесь на операцию. Хотя операция в ее возрасте... Воду сгоняйте. Не волноваться, лежать. И чуть что — звоните в скорую, не стесняйтесь.

Роберт нашел глазами на плакате желчный пузырь — выделенный зеленым цветом, он был как бобовый росток. Доктор разулыбался.

— Представляете, уговаривала меня, чтобы я вас вместе с ней в больницу положил и дал вам как супругам отдельную палату! Жена у вас — прелесть.

Роберт приосанился.

— Иначе я бы за ней так долго не ухаживал!

К моргу шли люди с гвоздиками в руках. Роберт отвернулся и стал смотреть в другую сторону, где ржавые, остриженные кусты издалека были коричневыми, красными, а при приближении к ним рассыпались на тысячу веток, как картина распадается с цветового пятна на ряд мазков. В сердцевине грелись воробьиные стайки и там же гадили, бурые и красные ветки были в белых кляксах, напоминали снежноягодник.

Лёля с двумя узлами, парой пакетов и «индийской» сумкой, закутанная, сидела на вещах на тротуаре. На ней была черная шуба, сшитая из двух: рукава-фонарики и часть подола в пол кроличьи, бархатные, остальное каракулевое, на голове — розовый берет, из-под которого углами торчал расстеленный по макушке носовой платок, на ногах сбитые серые сапоги. Роберт метался у дороги, махал рукой, ловя машину. Он забыл снять синие бахилы. Водители мельком оглядывали их с Лёлей и проезжали, не останавливаясь. Наконец притормозила белая «Волга».

В салоне скверно пахло освежителем. Лёля, порывшись в сумке, извлекла из ее глубин тюбик морковной помады, сунула мизинец, поскребла и подмазала синеватые губы, глядясь в зеркало водителя. Достала из рукава торчавший на запястье платок с вышивкой, вытерла палец, поправила берет и обрадовалась.

— Какая я страшная!

Прижав лоб к стеклу, она рассматривала поток машин, вливающийся в жерло моста, — затем и сами они въехали под мост, стало таинственно, замелькали желтые лампы.

— Куда все едут?

— Утром — в город на работу, вечером — из города с работы.

— А днем?

— А днем... кружат по городу.

Роберт напустил на себя радостный вид.

— Вот, Люлёк, тебе и экскурсия по городу! Хоть выбрались.

Мимо проезжали как на ленте транспортера центральные улицы, вымытые витрины, зеленый туман строительства окутывал здания. Девушки ковыляли по мокрому тротуару на шпильках, швейцар в ливрее с позументом скучал у казино.

— Сто лет в центре не была! — Лёля повертела головой. — Мне не нравится. Вульгарно. Кругом бу́тики.

Перевалившись через нее, Роберт хотел закрыть щель окна, чтобы Лёлю не просквозило. Лёля треснула его по руке.

— Тушик, отстань!

Водитель поглядывал на них, подняв лысые брови.

— Как-то чудно вы друг друга называете. Тушка.

— Тушик — это тушканчик. Это она меня когда-то назвала тушканчиком, а я ее в ответ, — Роберт вытянул губы, — с-ю-усличком. Правда, с тех пор мы успели забыть, кто из нас суслик, а кто — тушик...

— Давно женаты?

— Cорок лет будет.

— Сколько ж вам сейчас?

Лёля покосилась на Роберта и не ответила.

Поженились они в конце семидесятых, когда она вышла на пенсию по инвалидности. Но все равно считались молодоженами, и как молодоженам им дали путевку. Они даже не знали, что Таллин находится на море. Когда вышли из поезда, в воздухе плыл новый запах, словно к их приезду выстирали и вывесили сушить белье. Роберт сказал: «Морем почему-то пахнет». А потом заныли над вокзалом чайки.

Цвет времени был серым, но не пыльным и цементным московским — светлым, пенициллиновым. Шли по длинноколенной, напоминавшей о кузнечике, кружились и выходили обратно к Ратушной, посередине площади настигал звук колокола, оставляя на губах вкус меди, гари и соли. Город был холодным, отстраненным, чужим и каким-то образом стал третьим в их отношениях.

Может быть, не сам город, но море. Глубокое и темное, как чужая, великая мысль, которую нельзя понять и вместить в себя до конца. Шуршали и терлись друг о друга серые льдины, из моря в тумане выходило на берег судно на воздушной подушке.

Роберт искал камни в полосе прибоя. Вода уже убрала с них все лишнее и теперь через линзу показывала, какими они могут быть, помести их в правильную, проявляющую среду. Вынешь — поносишь в кармане и выбросишь: тусклый булыжник с налетом.

Откладывая, они раз, два в год стали ездить в Таллин не в сезон. В восьмидесятых брали номер в недавно отстроенной к Олимпиаде гостинице, черном сталагмите в двадцать восемь этажей, двухместный за девять рублей. Пили кофе с пирожными в варьете «Олимпия» — в поделенном на ярусы зале стояли столики, вращающиеся стулья были привинчены к полу, и на сцене полуголые девушки танцевали, серебрясь, как сельди. Страх эротической свободы радовался темноте зала. Кордебалетом занимался хореограф Калью Саареке — говорили, что до окончания войны он успел попасть в дивизию СС, а теперь был постановщиком танцевальных программ и главным балетмейстером республиканской филармонии. Его жену только в пятьдесят третьем выпустили по амнистии из Сибири.

Со сцены упитанный баритон пел «О, мое солнце», изображая страсть, сам же был похож на работника жилконторы. Он пел, обращаясь к Лёле — ее волосы были подсвечены рампой. Лёля наклонилась к Роберту и яростно прошептала:

— Сейчас зажгут свет, и все увидят, какая я старая!

Успели застать пожар шпиля Нигулисте и его восстановление. Потом все начало быстро меняться. Таллинн обзавелся удвоенными согласными, вытянулся словно дальний поезд и наконец зазвучал эхом. Сам обращенный в прошлое, город стал камерой хранения для их памяти. Рассказывать о нем было стыдно, ведь жизнь от перемены мест не становилась лучше. Но Лёля уже рассказывала личное взахлёб совершенно неподходящему человеку.

— Мы поженились, когда я на пенсию вышла, мне еще желчный пузырь тогда вырезали. И нам дали путевку в Таллин. Мы прямо как в рай попали. Заграница! Бары! В гостиничном номере простыни в клеточку. Кругом цветы... Все так со вкусом, интеллигентно.

Водитель открыл окно, сплюнул на улицу.

— У меня дед воевал, а они эсэсовцам памятники ставят.

Роберт деланно потер грудь. Водитель бросил на него тревожный взгляд и прибавил газу.

— Долго едем. На сто рублей дороже будет.

Фуросемид

Вид в окне в шестом часу утра был тканый гобелен: двумерное изображение, из левого нижнего угла в правый верхний тянулись два черных ствола, все прочее пространство заполнял повторяющийся сумбурный узор ржавых пучков листвы, оживленный снегом. Замерли в полете две угольные вороны. Потом все задвигалось, ворона крикнула, словно объявляла на вокзале прибытие поезда.

— Робастина! Ты спишь?

Роберт снова прикрыл глаза, поплыл, закачались борта кровати, даже всхрапнул — но из сумрака его снова выдернул настойчивый шепот.

— Ты спишь, Тушик? Спишь?

Храп перешел в легкий стон, оборвался.

— Что, Люлёк? Тебе плохо?

Зажег торшер. Лёля, приподнявшись на локте и подавшись вперед, мерцала медовым светом, зашептала, сбиваясь.

— А мне снилось, что мы в Таллине…

Роберт сел на кровати, потер лицо. Уперся взглядом в кальсоны с распустившимися завязками. Лёля осеклась, вид ее стал виноватым, утренним.

— Ты чего вскочил, ложись обратно! Рано еще!

Он не удержался, чтобы не укорить ее.

— Лёль, я только под утро заснул.

Осторожно и медленно раскладываясь, как деревянный метр, встал с кровати и прошел в ванную. Лёля беспокойно кричала ему из комнаты.

— Тушик, тебе нехорошо?

Умывался долго и подробно. Разболтал в стакане соль, соду и йод, промыл нос, громко прополоскал горло, одновременно стараясь выбулькивать мелодию. Проверил ноты собственного горла от самой верхней до нижней, басовой. Сплюнул в раковину коричневую жижу, расправил грудь и чисто, с удовольствием пропел — «Малааади соооло!» — так, чтобы могла слышать Лёля. Из комнаты послышалось что-то вроде сдавленного кашля.

Лёля лежала, отвернувшись к стене, и плакала, подвывая в подушку.

— Началось.

— Хыы… Хоть бы я не просыпалась... — она повернула к нему красное лицо, заплаканные глаза без ресниц. — Когда же я сдохну!

— Лёля, перестань! Так говорить грех!

Она снова отвернулась, лягнув ногой пустоту.

— Уйди к черту! Хыыы…

Он осторожно подсел на кровать и похлопал Лёлю по спине.

— Ну перестань, хватит. Сумасшедшая. Выпей фенозепамчику.

Лёля спиной прислушивалась к его руке.

— Хоть бы еще раз съездить перед смертью...

Роберт вздохнул, настроился, как перед выступлением, и подхватил.

— Садимся мы в поезд... Тутух-тутух. Тутух-тутух.

Сидя, попрыгал на кровати, изображая качку вагона.

— Выходим мы на вокзале. «Траствуйт-эээ! Тере!»

Лёля, успокоившись так же внезапно, достала из-под подушки платок, громко высморкалась и села, с интересом глядя на Роберта.

— Что на завтрак?

— Овсянка.

— А у нас остались соевые батончики?

Поход в магазин за половинкой дарницкого и молоком со временем оброс ритуалом. Надо было принять предосторожности. В новостях говорили, что по Москве ходит грипп. Можно заболеть от чего угодно, от того, что кто-то чихнул в толпе. Тогда Роберт прятал нос в шарф и задерживал дыхание, ожидая, пока микробы пролетят мимо.

Топтались в прихожей. Под свитер он надел хлопковую майку — она хорошо впитывала пот. Спереди и сзади, к спине и на грудь, Лёля совала ему под майку и расправляла носовые платки, клетчатые, большие. Они пропитаются, тогда их можно будет вытащить, чтобы не ходить во влажном на ветру. Под ушанку тонкую вязаную шапочку, облегающую голову. И уже перед самым выходом Роберт вдумчиво и глубоко промазывал каждую ноздрю оксолином.

Пока Роберт ждал вызванного лифта, глядя на черные змеи проводов сквозь сетку шахты, Лёля, наполовину высунувшись за дверь, крестила его, бормоча «ангела-хранителя в путь», словно он отправлялся в дальние страны — хотя Роберт уходил каждый день. Эта привычка появилась у нее недавно — она не была религиозна, не интересовалась вопросами веры, исключая ежегодный забор крещенской воды в соседней церкви. Этот вирус был получен от Лёлиной подруги, Нели. Лёля не беспокоилась не только вопросами веры, но и приобретением собственного мнения, довольствуясь мнением собеседника. Следы мнения сохранялись в организме еще какое-то время, а потом выводились без остатка, чтобы освободить место для нового.

Проводив Роберта и услышав выстрел двери парадного, Лёля мчалась на балкон, чтобы проводить глазами его фигуру, удаляющуюся мимо зеленых гаражей, не только волнуясь, но и чтобы убедиться, что он ушел окончательно. Роберт шел раскачиваясь, как птица-секретарь, всегда подходил по дороге к помойке и рассматривал ее брезгливо, но внимательно. Потом шел дальше — смотрел в землю, иногда наклонялся, что-то подбирал. Это осталось у него с юности — когда он коллекционировал минералы и целыми днями мог бродить по кромке моря, он был остроглазым, всегда замечал то, что пропускали остальные. На московских улицах Роберт находил и приносил домой деньги: редко — бумажные, часто — железные, заколки, брелоки, а один раз принес золотой зуб.

Оставшись одна, Лёля брала записную книжку и набирала номер. В записной книжке не было надобности, три-четыре телефона, по которым она еще могла позвонить, она знала наизусть. Остальные все умерли. Умерла ее любимая Нинуля, начальница в институте. Она подарила Лёле трех вылепленных из глины крошечных обезьянок, головы которых держались на спичках, обезьянки значили «Не вижу. Не слышу. Молчу». Умерла Леночка, чьей работой было рисовать открытки — все они были похожи, нежные акварельные цветы на белом фоне, нарциссы или ирисы. Стопки открыток хранились в буфете, каждый праздник Лёля надписывала и отправляла две-три из них.

Иннино лицо сморщилось и покрылось черными родинками, голова тряслась, как будто она соглашалась со всем, что ей говорят, поэтому голову носила высоко и не соглашалась ни с чем. Она жила вдвоем с чудовищно толстым кастрированным котом в трехкомнатной на Аэропорте. Инна давно похоронила мужа. Она долго была влюблена в женатого, ездила к нему на работу с судками горячей еды раз в неделю, по субботам. Потом похоронила и его, и теперь так же неумолимо ездила к нему на кладбище.

— Ин? Представь, мне сегодня приснилось, что мы гуляем по Таллину...

Инна отвечала холодно:

— Ну взяли бы да съездили.

— Да куда! — обрадовалась Лёля. — Мы ведь даже из дома не выходим. Тебе хорошо, ты здоровая. И деньги есть. Раньше мы могли себе с пенсии позволить... И потом, там теперь заграница.

— Стася сейчас на гастролях в Швейцарии, — парировала Инна.

Сын Инны, Стася, гастролировал с исполнением русских романсов. Пел он всегда громко, с надрывом, почти кричал, как будто не понимал, о чем поет, о какой любви.

— Слышала вчера по «Культуре» Хворостовского?

— Конечно! Он такой талантливый!!

— Не надо было Хворостовскому петь военных песен.

Лёля оскорбилась, подышала в трубку.

— Мне тебя жалко!..

— А мне — тебя.

— Я чего тебе звоню — ты к нам на годовщину не приходи! Мы плохо себя чувствуем, отмечать ничего не будем. Сил нет!

Лёля бросила трубку.

Соседка по лестничной клетке, низкорослая, пышная, с жирными пальцами и мокрыми губами, с резким голосом, плывущим макияжем, она кричала — она не умела просто разговаривать, — покупала все, в чем печатали сплетни, и раз в две недели отдавала прочитанные журналы Лёле. Лёля проверила толстую стопку в прихожей, скопившуюся за время ее болезни. Нашла, перелистнула, изучила страницу, поддев очки, взяла карандаш, сверяясь с текстом объявления. Долго и мелко писала на Леночкиной открытке с фиолетовыми цветами.

Почта была в троллейбусной остановке от дома. В старом районе улицы были широкими, как площади. На асфальтовых просторах гулял ветер, прижимая к земле дым шашлыка из паркового кафе. Спускаясь по лестнице в подъезде, она взмокла. Ноги дрожали. Она медленно повторила путь Роберта — вдоль гаражей, за которыми росли две кривоватые сосны. От помойки несло застарелой мочой. Потом мимо английской школы, из ворот выбежали дети с портфелями. Вывеска «Ремонт обуви» на угловом доме сохранилась от прежних времен, уже ничего не знача. Во всем микрорайоне взвывали дрели, стучали, что-то пилили — казалось, он так обветшал, что идет на слом, и будет заменен стеклопакетами.

На почте она посидела на стуле, сняв берет, чтобы высохли волосы, смотрела, как заворачивают посылки. В почтах было что-то от вокзала, только уютного. Жесткая коричневая бумага, шпагат, сургуч — настоящие вещи, грубые, простые, полезные. Она взяла несколько квитанций с лотка и положила в сумку — они тоже были приятными, разлинованные синими графами, призывали писать на них аккуратно и разборчиво.

Продавщица гастронома в угловом у метро — местные по старой памяти называли его «генеральским» — была похожа на опустившуюся натурщицу италь­янских мастеров. Белокожая, со сложной формой носа и каштановыми волосами, собранными в пучок. Снисходительна она была лишь к мужчинам, какими бы пожилыми или пропитыми они ни были. Когда покупательницей оказывалась женщина, продавщица смотрела в сторону и деньги, не считая и не глядя, сметала в кассу.

— У вас есть мои любимые конфеты?

Обратила на Роберта глаза, как бутылочное стекло, обтесанное прибоем.

— Сегодня привезли.

— Грамм двести. Это жене. Только их и ест. Капризничает. Она у меня в некотором роде в положении...

Продавщица захихикала. Роберт производил на женщин благоприятное впечатление.

Когда он вернулся домой, Лёля штопала прохудившиеся вязаные тапочки и почему-то задыхалась, как будто недавно бежала. Затараторила, как только он вошел, не оставляя места для вопросов.

— Звонила Инке, она опять взялась нахваливать мне своего Стаську... Хворостовский ей не хорош, а Стаська хорош. А я его слышать не могу. Бездарность. Не буду с ней больше разговаривать. Мы для них бедные родственники. Я вообще не хочу ни с кем разговаривать! Все теперь говорят об одном и том же, сто раз подряд, теми же словами…

Нашла в сумке батончики, сразу один сунула за щеку. Лёля сидела, поджав под себя ноги, в белых растянутых трусах, белой майке без рукавов — кожа ее тоже была очень белой, на предплечьях болтались отвисшие мешочки, по ногам вились синие венки, она была похожа на лягушку-альбиноса. Он смотрел на ее распухший, огромный живот, выпиравший и вперед и с боков.

— Доктор велел воду спускать. Ты сегодня принимала мочегонное?

Помотала головой, скорчила гримаску.

— Я и так что-то часто в туалет ходить стала. Говорят, перед смертью человек начинает много писать…

— Сколько раз сегодня сходила? Моча какого была цвета?

— Отстань, ты меня замучил!

У мочи могло быть много оттенков. Золотистый, напоминающий о солнце в морозный день, о меде. Белесый и мутный, цвета пива. Буроватый, с примесью крови.

— До сих пор не могу понять, вот Инка — евреи обычно за родных держатся, не то что наши... Мой Левка был ее брат родной, а она меня к любовникам провожала. Как она могла?

Как у конькобежцев, у них была своя обязательная программа, и раз, два в неделю приходилось ее откатать. Роберт долго жил вдвоем с мамой. Потом привел Лёлю. Лёля никогда не хотела понимать, что это означало для них — русская, рыжая, старше него, разведенная, от которой у Роберта не будет детей. Раз в полгода они страшно ругались, Лёля вызывала грузовик и съезжала, забрав с собой двуспальную тахту. Потом мирились, и Лёля переезжала с тахтой к нему обратно. Ожидая машину, она сердито сидела на кровати посреди двора. Роберт послушно возвел глаза к потолку, взяв тон попираемого смирения.

— А я должен все это терпеть.

Лёля оживилась, вскочила и заговорила голосом радостным, громким. Краткие склоки придавали ей сил, на щеках выступил румянец.

— Не прикидывайся. Ты прекрасно знаешь про всех моих любовников! Хотя зря я тебе рассказала. Всю жизнь меня изводишь своей ревностью!

— Может, и не про всех, — удачно вставил Роберт. — Ты, Лёль, Инну ругаешь, а я другого не пойму — как ты могла при живом муже бегать к любовникам?

Фотография Левы, блондинистого, в каракулевой шапочке пирожком, стояла на комоде на видном месте — Лева держал в объятиях Лёлю, похожую на крепкую дыньку, со вздернутым носом. Они смотрели друг другу в глаза, словно хотели поцеловаться, лучились взаимным смехом.

Лёля шила, раздраженно втыкая булавки в бархатную подушечку.

— Левка мне говорил — делай что хочешь, только чтобы я не знал!

— Святой был человек. Ты его любила?

— Не ты бы — я бы от него и не ушла ни за что!

— Зря ушла.

— Зря!..

— Робастина, погрей мне спину!

Лёля позвала жалобно, и он со своей кровати переполз к ней, сели спина к спине, Лёля оперлась на него, и он почувствовал хриплые посвистывания у нее в груди.

— У меня сразу все проходит.

— Я тебя лечу своими полями.

— А сам потом болеешь.

— Ничего.

Геркулесовый список 1

В баре ели красную рыбу, кофе, мороженое, курицу гриль, пепси

Плохо было в 20.00 неотложка в 22.30, тахикардия с мерцательной аритмией, женщина и мужчина — медбрат. Были 1 час, отказалась от больницы под расписку

16/1-82 снаружи осмотрели «Дворец спорта»

Ходили по замерзшему морю. Солнце замерло над морем в одном положении

Кинотеатр на Пирита. В зале всего 12 круглых столиков с маленькими лампочками, смотрели фильм и пили кофе с пирожными и бутербродами.

82 г 83 г 84 г 85 г 86 г 87 г 88 г 89 г 90

2 раз 4 р 2р 1р 2 р 3 р 3 р 3 р 1р

Диклофенак

Неля и в молодости не была симпатичной: в светлых кудельках, с квадратной фигурой, невыразительным лицом, бледными глазами, похожая на овцу, к тому же немного, деликатно, заикалась. С Лёлей мужчины говорили вкрадчиво, так что сжимался желудок, Неля замирала, как замирают животные, прислушиваясь к человеческой речи, пытаясь понять, что она для них значит. Лёля шила себе яркие, богемные наряды — «беж к лицу, но ненавижу цвет само». Скажет глупость, а выходит хорошо, все смеются. Одного поклонника Лёля называла почему-то Кенгуру — полный, лысоватый еврей, Шахнович, — Лёля говорила, это от еврейского неприличного слова «шахна», — «значит — это самое». Он приходил к Лёле под окна института, ждал ее во дворе, чтобы только на нее посмотреть, а его жена брала сына за руку, тоже приходила и стояла на углу. Когда Лёля уже была на пенсии, она столкнулась с Кенгуру в метро на эскалаторе, он поднес ей сумку. Лёля говорила — старый совсем стал, а глаза тоскливые. «Не может меня забыть!»

Они отдыхали на Черном море. Черный от загара мужчина с волевым лицом играл мускулами, спортивно ходил вдоль пляжа. «Нелька, — говорила Лёля, — он на меня запал». Оказался известным артистом, приглашал — «Приходите ко мне в Москве в театр. Скажите одно слово — “Евпатория”». Они с Лёлькой заглянули, увидели, как в гримерке дерутся поклонницы, и ушли.

Роберт почему-то задержался надолго. Высокий, он был слишком опрятен, пах стиркой, у него была зубастая улыбка, гортанный с придыханием акцент, нервные движения и при всей яркости какая-то общая холодность и сухость: кожа черепахи, чужого существа, которого неприятно коснуться. Красивые, волглые глаза.

К пенсии Неля пришла в церковь, разбирала жучки славянских слов, как крупу. Она по деревянным заготовкам в форме яйца вышивала бисером и стразами, пряча швы, совмещала парчу с бархатом — вышивала крест, или «ХВ», продавала на ярмарке.

Лёля звонила каждый день, потому что ей нечем было заняться. Начинала загадочно, понизив голос, как будто кто-то еще мог ее слышать:

— Роберт последнее время стал меня так раздражать... Непонятно даже, с чего.

— Повезло тебе с ним, — сурово отвечала Неля. — Кто еще мог бы тебя терпеть?

— Вообще он тоже себя плохо чувствует, — сразу сдавалась Лёля. — Сейчас ушел за дармовыми обедами — я беспокоюсь, что-то его долго нет.

— З-загоняешь ты его, Лёль.

— Своего мужа надо было завести, его и обхаживать!

Благотворительные обеды малоимущим пенсионерам раз в неделю давали в бывшем кинотеатре «Дружба» на углу Ульбрихта и Алабяна. Раньше тут крутили «Высокого блондина», в перестройку показали «Рублева», а теперь место выкупили азербайджанцы. Зал кинобуфета украсился картинами в золотых рамах, багровыми плюшевыми скатертями. Душно пахло кальяном.

Роберт приходил редко — у них с Лёлей от благотворительной кухни начиналась изжога, на Пасху как-то дали куличи такие черствые, что можно было стучать ими по столу. Неля приходила каждый раз, у нее был крепкий желудок. Она издалека начинала высматривать Роберта, замечала, как он идет по улице в угольно-черном пальто с квадратными плечами, выбрасывая вперед длинные ноги.

Неля поспешила ему навстречу. Роберт вдруг наклонился, что-то подобрал. Сто рублей.

— Роберт, вы счастливый! — поразилась Неля. — И всегда вам везет. Может, вам лотерейный билет купить?

Они отдали талоны — у Роберта два, один за Лёлю — и взяли выданные официантом подносы. Зал был битком. Пока Роберт с Нелей шли к столику, хозяин кафе что-то гортанно сказал ему. Роберт молча и благодарно поклонился, кивнул, прижав руку к сердцу. Наклонился к Неле и прошептал:

— Ни слова не понимаю.

На обед был жидкий овощной суп-пюре, хлеб, второе: гречка с котлетой. Неля заправила салфетку за ворот себе и Роберту, попробовала.

— Соленый. Роберт, суп не ешьте, вам соли нельзя!..

К ним за столик подсел, не спросив разрешения, крепкий старик. Начал быстро хлебать суп. Потом раскрошил хлеб и крикнул:

— Они мне говорят — мы на тебя в суд подадим, ты шесть месяцев за квартиру не платишь. А я не буду принципиально! Они нас обманывают и обсчитывают, а я им еще плати. А вот им! — он сделал неприличный жест. — Вы местные?

С сомнением посмотрел на Роберта.

— Понаехали нацмены. Благотворительность у них. Чихал я на их благотворительность.

Раздраженно доел и ушел.

— Я ведь его узнал, — сказал Роберт. — Бывший чемпион Союза в среднем весе. У нас в соседнем доме живет, в газете про него писали. Его фамилия была в списке злостных неплательщиков, которых будут выселять.

Неля смотрела, как Роберт орудует ножом. Суставы у него распухли и округлились, как орехи. На указательном пальце на первом суставе два твердых шарика. Она взяла эту руку и начала ее осторожно разминать.

— Как ваше отложение, Роберт?

Снова помешали: за столик подсела резвая старушечка в платке.

— Вас как зовут? Дайте мне ваш телефон. Я одна живу. Хоть вам буду звонить, разговаривать. А то помрешь — не заметит никто.

К приходу гостей на полированный столик у кровати Лёля выставляла нарезку сыра, вареной колбасы, конфеты в вазочке и бутылку кагора. Запахнувшись в кирпичную шаль, она смотрела, как раздевается в прихожей ее дочь Таня, женщина с безучастным лицом и массивной нижней челюстью. Она и в юности была угрюмой и всегда чем-нибудь недовольной. Украшения она до сих пор носила девичьи: тонкая полоска золота, крохотный чистый камень, в ушах — гвоздики. Белая блуза, кофта кружевной вязки с застежками из фальшивых жемчужинок.

Внучка Катя прошлепала в комнату босиком, она презирала тапочки, шапки и даже зонты. Она работала где-то в журнале, сильно подводила глаза, носила свитер грубой вязки. Отношения с Катей у Лёли складывались проще, чем с Татьяной. Лёля не знала, как вести себя с детьми. Когда Катя была маленькой, Лёля раз в два месяца приходила к Тане, надев парадный фиолетовый костюм с лиловыми цветами по подолу, садилась за прабабушкино пианино с пожелтевшими клавишами и играла вместо колыбельных что знала — «и какие-то люди, за вами пришедшие, в катафалке по городу вас повезли». Катя рыдала, Таня прибегала с кухни, ругалась, что ребенок вырастет нервным. «Она все равно ничего не понимает», — пожимала плечами Лёля. Когда внучка подросла, Лёля приходила к ней по вечерам, приносила бутылку пива, они слушали новую музыку и шушукались. Что происходит в жизни дочери, Таня не знала, но догадывалась и укоряла ее, что она похожа на бабушку. Это было правдой только отчасти: ни один из Катиных романов не давался ей легко.

Таня помнила, что отец был кротким. Не повышал голоса, а когда Лёля впадала в раж, подмигивал и говорил: «Танька! А мамка-то — бе-бе-бе!». Он играл на рояле и на аккордеоне. Мог повторить любую мелодию. Нигде не учился, слух у него был врожденным. После войны сначала играл в джазовых оркестрах, был знаком с Цфасманом, но джаз быстро запретили как вредное западное влияние. Потом работал в ресторанах, аккомпаниатором певцам и в спортивных обществах. Непонятно, как он мог это делать, правая рука у него после войны почти не поднималась. По вечерам звали гостей, он играл, Лёля пела — «Домино, домино, будь веселым, не надо печали». И потом они вместе танцевали линдэ-хоп, трясли руками и ногами, как макаронинами, и, пока они плясали, Таня любовалась матерью и почти любила ее.

Втащили в комнату матерчатый тюк — Инна отдала ненужные вещи. Катя ушла курить на балкон. Лёля достала мужские ботинки, покрутила, надев на руку.

— Это Стасины, тетя Инна для Роберта прислала, у них один размер.

— С Инкой я не разговариваю. Я вообще не хочу больше ни с кем разговаривать. Об одном и том же, сто раз подряд. Я все их истории наизусть знаю. Инка как позвонит — то про Стаську, то про этого своего. Так к нему всю жизнь и ездила. Влюблена была как кошка…

— Зато ты никогда никого не могла любить.

В голосе дочери слышалась претензия, которую Лёля решила проигнорировать. Она вытянула из мешка старую комбинацию, посмотрела с сомнением, отбросила.

— Синтетика. Отдам Нельке.

Достала кофту.

— Себе взять не хочешь? Чистая шерсть.

Таня примерила и позвала Катю советоваться. Она отдавала все решения дочери. Взамен та тоже могла бы отдать Тане право решить устройство своей жизни. Лёля оглядела их двоих у зеркала — обе в не подходящем по росту, цвету, с одинаково округлыми коленями и лиловатыми губами.

— В больнице, — вспомнила она, — к соседке приезжал зять, казах, ну так, не казах, а из интеллигентов. Говорит — у них пять детей, одного они отдадут во врачи, второго — в экономисты, третьего — в юристы, четвертого — в милиционеры... Чтобы везде свои люди. А мы? Как мы прожили свою жизнь? Надо тебе было за Вадика выходить.

— Ну за какого Вадика, мам...

— Дядя Вадим за мамой в молодости ухаживал. Хотя он ее троюродный брат.

— Один раз в поход сходили...

— Ужасно был влюблен. Но он ее младше, ей было неинтересно. Жена Вадика, кривоногая, тоже его старше, и что? Он зато всю семью обеспечил. Ты же знаешь, что дядя Вадим в органах работает? Раньше в КаГэБэ, сейчас я не знаю, он все скрывает, мы делаем вид, что не в курсе.

Таня поджала губы, складывая кофту в пакет, взглянула в ожидании поддерж­ки на дочь.

— Мам, вы не хотите с Робертом оформить дарственную на квартиру? Я узнавала — если перейдет по наследству, там налоги большие платить...

Лёля отмахнулась.

— Роберт не согласится. Я с ним на эти темы боюсь разговаривать. Он стал такой подозрительный.

Роберт ревновал Лёлю к родственникам, к подругам, как будто она должна была принадлежать только ему. Он сам курсировал между их домом и Таниным, принося гостинцы от Лёли к праздникам — открытки, шарлотку, пару сотен рублей в конверте — но никогда не оставался пить чай, не заходил в дом, передавал с порога. С Таней он много лет держался на «вы», и Катерину с детства приучил звать его «дядя Роберт».

— Вот что значит не родные дети! Небось родственникам своим все оставить хочет, а они с ним даже не общаются. Это все кавказцы так, за родных держатся, не то что мы… Вы мне никогда не помогали, я одна крутилась.

— За что мне такое отношение!

— Нечего было по мужикам бегать.

— Я же не виновата, что рыжая родилась. И почему это плохо?

— Почитай Библию! — озлобилась Таня.

— Советуешь? — задрала брови Лёля. — А про что там?

Таня хлопнула дверью. Лёля привалилась к внучке и зашептала:

— У тебя сейчас есть кто?

Катя подумала.

— Да. Но у него есть одна особенность. Он женат.

— Женат? — ахнула Лёля, подумав, практично вывела: — Это хорошо. Для здоровья полезнее.

Роберт смотрел прогноз погоды каждый день. Их город стоял при разной погоде — сырость осаждалась на камни, скрывалась в тумане высота флюгеров. Поворачивался земной шар, над каждым городом условные значки: тяжелые капли, снег, атмосферный фронт. Завтра до минус трех, ночью до минус пяти. Ветер три метра в секунду, временами возможно счастье.

Он спустился в метро. Ноябрь сыпал снежным крошевом, в вагоне кашляли, он не стал браться за поручень, захватанный руками, оставившими туманные пятна на никеле. Иногда, чтобы отдохнуть от Лёли, он задерживался на пару часов, говорил, что стоит в аптеке, в сберкассе, и всюду очереди. Ехал он, например, в зоопарк. Кафрский рогатый ворон был степенен, но изломан, как битник на пенсии, он медленно ходил вдоль сетки, ворочая огромным светлым глазом, на затылке колыхалась жидкая прическа. Волки спали. Тигр наклонял голову к земле и говорил «Хум». Роберт хорошо подражал голосам животных, лучше всего выходили крики птиц и диких кошек. Он напрягал живот и издавал зов глухой, вымученный и переходящий в кашель, черная пантера волновалась и начинала метаться в клетке.

Ленинградский вокзал перестроили, одна стена стала зеркальной и ломала силуэты отражений как художник-кубист, но на площади у метро так же пахло блевотой, разлитым пивом. На перроне пахло уже дорогой, тем особым, горьким ее запахом. Роберт посмотрел, как уходит поезд в Таллинн, тридцать четвертый скорый, отправление в шесть с копейками, как стоят у синих новеньких вагонов проводницы с мятыми лицами, с прозрачными глазами, в черно-белой форме, а через раздвинутые шторки на окнах можно было разглядеть бархатные диваны купе и на столике вазочку с пластмассовым ландышем.

Когда он вернулся, Лёля на кухне искала, есть ли что-то вкусное в холодильнике.

— Танька хочет нам электрический чайник на юбилей подарить.

— Я от них ничего не возьму, — рассердился Роберт, — воду нельзя кипятить меньше пяти минут. А электрические чайники отключаются, как только вскипают. Что на обед?

— Освяный суп. А что?

— Ничего. Овсянка — это хорошо.

Нельзя было: сладкое, соленое, острое. Жареное, жирное. Можно было прожить еще долго, если поберечься. Через день варили овсяный суп — хлопья набухали в воде, заправлялись морковью, картошкой и ломтиком масла, который плавал в сером киселе, как кляклое зимнее солнце в тучах.

Феназепам

В день юбилея Лёля утром первой подошла к телефону. Она прижимала трубку к уху и слушала, как Роберт в ванной полощет горло. Записав сообщение, она дала отбой и сказала, что звонили поздравлять, вид при этом у нее был виноватый.

Гости садились за раздвижной стол, помогая расставить стулья. Колбаса кружками декорировала тарелку с веткой укропа, были салаты, пара бутылок. Приборов на столе оказалось больше, чем гостей. Лёля хандрила, говорила, что не хочет никого видеть — а с утра вдруг «почувствовала себя лучше», и пришлось всех обзванивать.

Она нарядилась в кирпичную юбку, брови и ресницы, обычно незаметные из-за белесости, выкрасила басмой, отчего приобрела заплаканный и диковатый вид. Роберт был чисто выбрит, с царапиной на шее, надел красную фланелевую рубашку и серый пиджак, пиджак был Стасин и велик Роберту в плечах.

Глядя на сновавшую по дому Лёлю, раскрасневшуюся и смущенную, он почувствовал радостное возбуждение, тело стало разболтанным в суставах. Он паясничал, усаживал за стол Вадима, полного, с круглым лицом.

— Прошу вас, полковник... извините, совсем забыл, это секрет, — как дела в конторе? Ой, опять сорвалось, — проходите сюда, садитесь.

Гости все были смешными. Скептическое выражение лица Инны, а у самой кружевной воротничок врезается в шею и брови торчат и завиваются на концах, как у ведьмы. У Инны трясется голова, а Нелечка заикается, они как две игрушки. Таня разговаривает с пространством над столом, но понятно, что все ее слова обращены к Кате и ложатся как бетонная плита.

— Жениться надо чем позже, тем лучше. Никак не раньше тридцати. А лучше позже. В юности человек не понимает, чего ему надо.

Роберт отпил из рюмки. Сегодня можно было немного выпить. Ликер согрел его, и Роберт покивал.

— У меня был друг, Журавлев, он повесился. Так он рано женился — на втором курсе у него уже было двое детей!

Таня торжествующе взглянула на Катю.

— Правда, — продолжил Роберт, — был еще Иван. Он поздно женился, очень поздно. Он тоже повесился...

Застолье смолкло в недоумении, прислушиваясь.

— И наконец — помнишь, Лель? Был Григорий. Он застрелился. Он вообще никогда не был женат...

Катя захохотала, откинув голову. Она не надела лифчик под синюю шелковую блузку.

Неля поймала его руку, когда он потянулся к бутылке красного.

— Роберт, не пейте! Вам нельзя!

— Три капли.

Таня с обиженным видом подняла бокал.

— Ну, мам, за тебя — и за твоего спутника жизни!

— Ну вот, теперь я всего лишь спутник. Конечно, я ведь вокруг нее вращаюсь...

Вадим взял его за рукав, потянул сесть, примирительно забормотал:

— Вы оба — спутники друг друга.

Но Роберт вырвался.

— Я хочу выпить за Лёлю. Какая она была красивая!.. Она и сейчас красивая, — спохватился он. — Походка как у королевы.

— Да, я всегда несла себя, — согласилась Лёля легко.

— А как одевалась!

— На нее весь институт бегал смотреть, — подтвердила Неля.

— Я себе все наряды сама шила.

— А ноги у нее были — прямо кавалерийские!..

На это Лёля почему-то обиделась.

— Скажешь тоже!

— А что я говорю? Красивые ноги! Лёля, покажи!

Лёля встала и приподняла юбку выше колен.

— Вот за них я ее и полюбил, — объявил Роберт.

— Вы полюбили ее во всей полноте, — уточнил Вадим.

— Ну, полноты-то особой не было, полковник. Извините, опять! Да что со мной сегодня такое! Она, конечно, была достойна лучшего! Ей был нужен другой мужчина. Но так уж случилось. Лёль, за тебя!..

Таня недовольно сообщила через стол:

— Мама в юности пила водку. И танцевала на столе. И пела в стакан.

— Как это — в стакан?

— Как в микрофон, — пояснила Инна. — Чтобы голос звучал громче. Голос-то был слабый.

— Ба, покажи!

Лёля взяла стакан, поднесла его ко рту, слегка наискосок, и глухо запела, немного задыхаясь, при этом отбивая ритм ногой в вязаном тапочке.

— О, голубка моя, как люблю-у я тебя…

И вдруг вышла из-за стола и с неожиданной плавностью замелькала ногами, раскинула руки и станцевала выход цыганочки, остановилась, закашлялась и, пока все хлопали, упала на тахту. Утерла взмокшее лицо и, смеясь, сообщила Роберту:

— Я выиграла в конкурсе желаний, и нас отправляют в Таллин, на три дня. Бесплатно!

Роберт замер.

— Понимаешь, — говорила она ему, торопясь, — я им просто рассказала, что мы на пенсии и не можем поехать, они говорят — а дети почему вас не отвезут?..

Их уже услышали.

— Да откуда у нас деньги-то! — возмутилась Таня.

— Лёлька! — Неля выглядела испуганной. — Ты чего натворила?

— Так не бывает, чтобы бесплатно, — мелко кивала головой Инна.

— Поздравляю, ба! — сказала Катя и залпом выпила.

Роберт мыл тарелки, Лёля вытирала их и расставляла на полотенце.

— Даже если бесплатно, — раздумывал Роберт, — как ты доедешь? Ты из дома почти не выходишь. И на операцию ложиться.

— А что же я надену? — соображала Лёля. — Я так отекла, ни во что не влезу.

— Самолетом тебе нельзя летать вообще — у тебя сердце...

— Можно поездом. А номер, — беспокоилась Лёля, — интересно, с видом на Старый город? На новый некрасиво.

Роберт лег на кровать, вытянулся, заложив руки за голову. Они уже двигались как в воде, покрытой нефтяными пятнами, — медленной и густой, останавливались, успокаивались. Повседневная жизнь обросла фантазиями, как днище корабля моллюсками. Схлынули воды, обнажился ржавый остов мечты и казался теперь неприглядным, реальным.

— Ты же понимаешь, что мы не поедем, — сказал он, едва ворочая языком.

Лёля смотрела на него, не мигая.

— Помечтали, и хватит, и спасибо, что еще раз дали вспомнить.

Лёля все еще смотрела.

— Лёля, это безумие. Мы не можем.

Она взвилась, как будто не устала.

— Ты мне за эти годы Таллином всю плешь проел! Все говорил, как поедем, а оказывается, что? Трепался?!

— Ты хочешь, чтобы мы поехали туда и сдохли?

— Пусть! Уж лучше там, чем здесь.

— И гораздо раньше! Если ты сама не соображаешь, значит, я должен за двоих соображать!

— Лучше сдохнуть, чем с тобой жить и слушать твое нытье годами. Мечтатель! Десять лет одно и то же, одно и то же...

— Перестань. В общем, я решил, я не поеду.

— А я все равно ни за что в больницу не лягу! Вот тебе! Шиш с маслом!

Она сложила дулю и помахала перед носом Роберта.

— Тебе же хуже.

— И нечего тут добренького из себя корчить! — она засвистела как змея. — За меня он ис-спугался! Ты за себя ис-спугался!

То детское, глупое, что было в Лёле, всегда давало ей веру в хорошее, как будто мир только и ждал, чтобы сделать ей подарок и ничего не попросить взамен. А когда он доказывал ей, что это фантазии, она смотрела на него обиженно, плакала, будто не обстоятельства не позволяют ей получить то, что она хочет, а только и именно он, Роберт.

— Лёль, все равно Таллинн уже не тот. Современный город... Ты даже Москву не узнала. А там что? За эти годы все изменилось. Я не хочу разочаровываться. Сейчас у нас хотя бы есть наши воспоминания. А вот приехали бы, стал бы я спрашивать — как там эта? Как тот? И в ответ услышал бы: «Он умер. Она умерла».

Лёля открывала и закрывала шкаф, выкидывая из него вещи на пол.

— Душу мне травил все эти годы! Романтика из себя корчил! Замучил.

— Лёль, если честно, я не верю в бесплатный сыр! Сама подумай — ведь нам придется отдавать свои паспорта, ставить под какими-то бумагами подписи, а кто знает, мы же ничего в этих бумагах не понимаем. Ты читала о мошенничествах? Отберут квартиру и все. Окажемся на улице. И все. Вообще — почему ты знаешь, что нас не специально отправляют, чтобы мы поскорей умерли? Сговорились с твоими родственниками...

Лёля задохнулась.

— На-адо же, а какой на людях тихий да ласковый! Одна я знаю, какой ты! Ты же сволочь!

— Я сам удивлюсь, как ты могла полюбить такую сволочь, — согласился Роберт.

— Значит, все. Так и буду тут подыхать, глядя на твою мор-рду… — Она начала хныкать, плюхнулась в кресло. — Всю жизнь мне испортил, сволочь... Крылья мне подрезал! Теперь только бы умереть поскорее...

— Жизнь я ей испортил, надо ж такое ляпнуть!

— Все врет, врет...

— Замучила меня рассказами про своих любовников. А я должен все это глотать.

— Никогда ты меня не любил... А вот Левка меня любил! Он давал мне свободу!

— Свободу дома не ночевать.

— А это не твое дело, что он мне позволял!

— А ты воспользовалась тем, что он был благородный человек! Говорила мне твоя мама — нельзя на тебе жениться, — обратился Роберт к углу комнаты.

— Когда это она говорила?!

— А тогда.

— Все врет! Не могла моя мать такого сказать!

— Ты за меня вышла-то, наверное, только из-за квартиры…

— А ты меня бил! — закричала она, краснея.

— Да ты что, когда я тебя бил! Опомнись! У тебя с головой не в порядке!

— Да! Я сумасшедшая, я тебя убью, и мне ничего не будет!

Она ткнула пальцем под кровать, где лежал топор — на случай, если в дом влезут грабители.

— Посмотрим, кто из нас первым попадет в больницу, — туманно предсказал Роберт. — Знаешь что? Я так не могу больше. Уходи к Тане.

— Сам убирайся к своему братцу!

Роберт вышел в коридор, надел пальто.

— Давай, давай! Приползешь! А я тебя не впущу!

Хлопнула дверь. Лёля осела на кровать и рыдала, раскачиваясь.

Роберт вышел во двор и замер перед зимней тьмой. Во дворе звучала ксилофонная капель кондиционеров. Он сел на лавку, ноги сразу замерзли. От воротника пальто запахло псиной, как будто он сам бездомная собака, из темноты выступал желтый, голый, насквозь пересвеченный фонарем куст.

Ночью в тишине их животы урчали, как лягушки на болоте. Лёлин издал особый звук, похожий на зов кита.

— И чем ты меня взял? — у Лёли заплетался язык после снотворного. — Мне помирать скоро, а я все не знаю.

— Мы с тобой оба — сумасшедшие, — прошелестел Роберт.

— Нет, ты меня другим взял. Сказать?

— Замолчи! Это такая гадость, даже не хочу слышать… А мне ты изменяла?

— А ты мне?

— Я однолюб.

— Ты не однолюб! Ты мне не изменял потому, что брезгливый.

Через полминуты шептала покаянно:

— Как ты меня терпишь! Деваться нам друг от друга некуда, вот и все. Нет никакой любви…

Геркулесовый список 2

В зоопарке красный волк. Когда ветер дул с моря, пахли копытные, еще рядом был мясокомбинат и целлюлозная фабрика. Ездили туда на трамвае номер 2.

В Домском соборе похоронен русский мореплаватель Иван Крузенштерн.

8 /III-83 бронь на Роберта. Море замерзшее

Концертный зал «Эстония», симфонический концерт эстонского оркестра, К. Конрад — сопрано

Фиолетовую фиалку купили и посадили

III-85 7 эт 711 номер (на Старый город) погода жаркая. Я в осеннем, Роберт в зимнем. Были без сил, ездили на такси.

Сидели у моря на досках, кормили чаек на лету. Потом небо мешалось с морем (лежали на скамейках). Сидели у моря на камнях на конечной остановке 1 автобуса у дач. Я ехала с обострением печени через год после операции

Привезли мне свитер Кате берет белый с розов. крапинкой

13 апреля 1989 г умер Х. Крум

Апрель 6 Дима умер

14 Лева день рождения

приходи ко мне мой милый беби

разгони печали след

выдумал беду мой милый беби

а беды в помине нет

25/XII-90 были только два дня, гостиница «Спорт» на Регате. Я всю ночь простояла у окна, наблюдала прилив моря и рождественские огни на корабле у причала. Была сказочная тишина. Цены уже повышенные

На вокзале перед отходом поезда купили шикарные большие ветки от сибирской елки, с шишками — всего 100 рублей

РЭГ, ФВД, РВГ анализы крови, мочи с 9–10 каждый день каб 32 натощах

Амоксиклав

За окном ветки несли посильный груз снега, белые столбики, шапочки и воротца. От этих протянутых к стеклам комочков в комнате делалось светлее. До магазина Роберт теперь ходил через парк. Там было почти безлюдно — все ушли за подарками, за покупками. Пробегал лыжник и его черная собака, бежал с таким звуком, словно точил ножи. Снег схватывался льдом, задетая ветка скрипела, весь куст скрипел, как плетеная корзина. Вдруг надламывалась высокая макушка, обрушивая вертикальный водопад. Троллейбусы ехали мимо парка один за другим, искря — на проводах рос лед.

Елки они не покупали, довольствуясь еловыми лапами — ставили их в ведро, и, раскинувшись, они занимали почти всю прихожую и пахли, оттаивая. Было два способа наряжать их — аскетичный и варварски пышный, вразнобой, с мишурой и «дождиком» — православный и католический. Они выбирали второй, но вместо Деда Мороза под лапами ставили открытку, вырезанную в виде фигуры Санта-Клауса.

Инна умерла в середине декабря. Лёля сказала: «Жалко. Она все-таки здорово разбиралась в музыке». Роберт ездил на похороны. По бокам аллей намело сугробы. Стася, крупный, холеный, с большим насморочным носом и Инниными бровями, наливал водки в стаканчик, клал хлеб сверху — они с Таней суетились, словно это кому-то было нужно. На кладбище Роберт простыл. Потом заболела Лёля, хотя они тщательно отделяли его посуду и всю ее ошпаривали кипятком.

Из поликлиники приходила усатая, полная и румяная участковая, не снимая сапог, оставляла на паркете темные следы.

Задрав майку, Лёля тараторила, мешая слушать легкие:

— Приходил к нам в институт, умолял — выйди, дай я хоть посмотрю на тебя! А я не вышла. Жена его все знала. Перетерпела, зато он обеспечил ее на всю жизнь.

— Бронхит. В легких хрипов нет.

Врач села писать рецепты. Роберт шарил по полкам комода.

— Лёля, где мое фото?

— Я поставила другую, где ты помоложе, — Лёля повернулась к врачу. — У нас в институте давали вечер, я и пошла. Думаю — Шахнович с женой придет, она за его брюки держится, а я этого терпеть не могу, решила — назло приду и стану с ним кокетничать…

— А зачем ты Левку спрятала? — ревниво спросил Роберт и продемонстрировал врачу свое молодое фото.

— Смотрите, какой я тогда был противный. Сейчас хоть на человека стал похож.

Врач глянула на его впалые щеки в седой щетине.

— А Лёля и тогда была красавица. Самые красивые ноги в институте.

— Там мы и познакомились, — быстро продолжила Лёля, не давая отобрать у нее внимание. — Пошла я на этот вечер в институте, и Роберт туда пришел — небритый. Сразу меня заметил. Назначил свидание через месяц. Я прихожу, ждет, я говорю — ты как меня узнал, по волосам или по очкам? Я рыжая была…

— Снотворным не злоупотребляйте, — врач защелкнула сумку. Роберт галантно подал ей пальто.

— А вот видите, у нас тут все таллинские календари висят, башня Толстая Маргарита...

Лёля вздохнула.

— Вот бы съездить еще раз перед смертью...

— Вы бы вокруг дома гуляли, — посоветовала врач. — По полчаса в день. Только потихоньку.

— Я теперь одна вообще не могу ходить, без него, — отмахнулась Лёля.

— Теперь-то я стал нужен!

— Знаете, мы до сих пор каждую мелочь помним, представляете, кошма-а-ар...

— Почему же «кошмар»? — удивилась врач.

— Это она про день нашей встречи!.. — пояснил Роберт и улыбнулся.

Закрыл за врачом дверь. Лёля пригладила Роберту волосы и продолжила, как будто не заметила уход слушателя.

— А Шахнович мне и говорит: «Лёля, ты через свой шизофренический характер обязательно вдряпаешься в какую-нибудь историю».

Отошла на шаг, полюбовавшись Робертом, непонятно было, рада ли она, что вдряпалась с ним.

С недавних пор по воде в душе стал пробегать слабый электрический разряд, кто-то из соседей неправильно заземлил стиральную машину. Они жаловались в ЖЭК, приходил электрик, но ничего не сделал — кажется, теперь вообще больше ничего нельзя было сделать. На дно ванной они на всякий случай стелили резиновый коврик. Подумывали мыться в калошах. Зашумела вода — Лёля открыла краны.

— Подожди! Куда одна!

Роберт помог ей раздеться, стянул через голову майку. Помог перешагнуть бортик, встать в ванну на коврик. Пока она мылась, он одной рукой упирался в стену ванной, поддерживая ее, и смотрел на Лелину спину, белую, с розовыми бородавками и коричневыми родинками, по спине стекала вода, прокладывая маршрут среди складок. Между лопаток бледнели следы йодистой клетки. По плечам вниз к кистям рук сбегали веснушки, местами сливавшиеся в сплошные золотистые пятна — она была похожа на лесной опенок. Он погладил спину рукой.

Лёля обернулась и посмотрела на него внимательно.

— Поедем, если ты так хочешь, — сказал он. — Потратим похоронные деньги.

Валокордин

Роберт убрал ноги под стул. Секретарша была молодая, с короткой стрижкой и лицом напоминала бультерьера — не челюстью, а просвечивающей через миловидность мертвой хваткой.

— Вы нас извините, мы передумали. Имеем мы право передумать? Это же наше желание. Вы не можете отдать другим наше желание. Выиграли так выиграли. Мы старые люди, пенсионеры. Это все жена капризничает, она у меня в некотором роде в положении. Плохо себя чувствовали, вот и не могли. А теперь чувствуем себя хорошо! Я Овен по гороскопу. Все Овны — авантюристы.

— Со здоровьем у вас как? — уточнила секретарша. — Медстраховка обычная, туристическая. Вдруг с вами там что-то случится? Мы на себя ответственность взять не можем. В вашем-то возрасте.

Роберт оживился.

— Знаете, я своего возраста вообще не чувствую! Болит, конечно, все, есть ничего не могу, не сплю по ночам, хожу с трудом, таблетки принимаю, одышка, память... А так — совсем не чувствую возраста!

Все поджимали губы и отмалчивались, сквозь тишину проступало неодобрение. Неля и Таня согласились друг с другом во мнении, что первым умрет все-таки Роберт, словно делали ставки, следя за крутящимся шариком с черепом и костями. Он был моложе Лели, но мужчины по статистике умирают раньше, а Роберт всего себя отдает, ухаживая за Лёлей, которая стала с возрастом совершенно невыносима, все только на нем держится.

Роберт снял все деньги с обеих книжек. Катя привела коренастого Пашу с намечающейся лысиной, он оказался смешливым. Голос у него был низкий, грубый, с командными интонациями, а когда он смеялся — смех получался тонким и заливистым, словно в нем проявлялась его женская, нежная часть. Лёля одобрительно шептала Кате в коридоре: «Ничего, симпатичный, в моем вкусе». Паша фотографировал Лёлю, но она себе на фотографиях не понравилась. Документы делали через фирму, без присутствия, и когда они получили на руки паспорта с красной обложкой и тисненым гербом, то со страхом рассматривали свои фото, фамилии, набранные латиницей, и отливающую радугой визу.

Неля, покраснев, швыряла вещи на кровать.

— Лель, ну куда вы поедете. Ты только Роберта с толку сбиваешь. Вы оба больные совсем.

— Кипятильник не забыть, — отвечала Лёля.

— Что ты будешь делать без Роберта? Как без него жить? Н-нет ничего особенного в вашем Таллине. Глупость одна! Все то же, что и здесь.

Обзидан

Замедляя ход, поезд шел мимо засахаренных пригородов. Выскочила в пейзаже башня Длинного Германа с развевающимся над ней флагом — когда-то был красный, потом со свастикой, красный с бело-голубыми волнами по нижнему краю, а теперь суровый, сине-черно-белый, как небо, море, снег. Вид на шпиль Олевисте стремительно закрыло новое здание плавных форм, зеленого стекла, успели еще удивить промелькнувшие на платформе фонари, волей дизайнера наклонные и похожие на зимние деревья, чьи стволы пригнул к сопкам ветер. Поезд дернулся и встал на перроне.

Балтийский вокзал, если смотреть на него с платформы, был прежним — бетонный куб, похожий на казарму. Кинотеатр «Ленинград» в сквере напротив их дома в Москве был создан в той же архитектуре, только окна в нем были круглые, как иллюминаторы, а у вокзала — узкие и высокие щели бойниц. Проводница отперла дверь вагона, с грохотом спустила лестницу. Впереди Лёли с Робертом на платформу спустились они сами, но моложе, и удалились призрачными тенями к стоянке такси. «Морем пахнет», сказал Роберт, «Да ну, что ты, откуда здесь море. Господи, надо было посмотреть карту — где вообще этот Таллин?» — ответила Лёля. И тогда уже Лёля и Роберт, спустив сумку на колесиках и чемодан, шли к вокзалу, в толпу.

Экскурсовод с табличкой встречала их возле входа. Вокруг уже собралась группа.

— Мы рады приветствовать вас в Таллине, — начала экскурсовод, одергивая дутую куртку. — Сейчас мы все пройдем в автобус, который отвезет нас в кафе, где вам будет предложен небольшой завтрак. Затем у нас пройдет двухчасовая пешая экскурсия по городу, по окончании которой наш водитель доставит вас в отель.

— А без экскурсии нельзя? — испугался Роберт.

— А вам все равно деваться некуда, заселение в гостиницу только в двенадцать. Мы же предлагаем, чтобы вам было удобней...

Роберт оглянулся на Лёлю.

— Но мы... Моя жена, извините, пешком не сможет...

Экскурсовод с неудовольствием посмотрела на Лёлю.

Высадив всех у кафе, микроавтобус повез Лёлю и Роберта дальше по улицам. Через десять минут они стояли с вещами у входа «Олимпии».

Когда они останавливались здесь, холл был сплошь выложен белым кафелем, было пусто, гулко, светилась неоновая полоса над полированной стойкой администрации, повороты и углы холла тонули в тенях, было похоже на вход в большой бассейн, помывочную. Теперь холл стал кремовым с черными колоннами, мраморный пол лоснился, отражая рассеянное освещение, и, казалось, был скользким. В холл вели автоматические двери, пахло горячим озоном.

Роберт усадил Лёлю в пухлое кресло посреди холла, и ему показалось, что они выглядят как беженцы. Вокруг низких столиков сидели иностранцы, курили, пили кофе из маленьких чашек, говорили на французском, немецком. Лёля поерзала.

— Робастина, договорись, чтобы нас впустили. Устала, не могу, лечь хочу...

Ресепшионистка улыбнулась ему. Роберт не знал, понимает ли она по-русски — она казалась совсем молоденькой.

— Тере. Мы с женой... Если номер не освободился, мы подождем. Знаете, мы всегда, когда приезжали с ней в Таллин, останавливались в «Олимпии». Бронировали заранее номер, чтобы обязательно с видом на Старый город...

Роберт выложил на стойку паспорта, а затем, подмигнув, положил сверху шоколадку «Вдохновение».

Девушка защелкала клавиатурой компьютера, маникюр у нее был аккуратный, розовый. Посовещалась с другой девушкой на шуршащем галечном языке, бросила взгляд в холл, где Лёля тяжелым мешком сидела с сумкой и двумя чемоданами, и выдала Роберту оранжевую пластиковую карту-ключ. Парень в униформе подхватил их вещи и куда-то понес.

Лифт был похож на шаттл — хромированно-стеклянный, он возносился наверх так стремительно, что екнуло под ложечкой и заложило уши. На этаже пахло горячим парафином, праздником. Коричневый палас гасил шаги, и в белом коридоре шел ряд оранжевых дверей. Носильщик показал, как открывать дверь картой.

Номер был стандартным, но показался им огромным. Роберт в восторге потрогал стены.

— Потрясающе! Вот это да!

— Шикарный! — согласилась Лёля. — Это что — люкс?

Пледы на полированных кушетках заменили шоколадные покрывала на двух полуторных кроватях, и все здесь было бело-коричневым, как кофейный десерт.

— А места сколько! Как четыре наши с тобой комнаты!

— Ты посмотри, какие шторы!

Они кружили по номеру, забыв про носильщика. Лёля вдруг нахмурилась.

— А клетка?

Проковыляла к постели, откинула покрывало — и торжествующе посмотрела на Роберта. Простыни были в крупную коричневую клетку. Пока они ощупывали номер, носильщик, поставив сумки, ушел. Лёля испугалась.

— Робастина, а ведь ему, наверное, на чай надо было дать! А мы не догадались! Совсем дикие, скажут...

— А, плевать, мы пенсионеры.

Роберт подошел к окну. С одиннадцатого этажа открывался вид на Старый город, засвеченный утренним солнцем. Снег висел в воздухе, как пыль в луче, и не собирался падать на землю. Мимо окна пролетела чайка. Роберт распахнул фрамугу и крикнул ей:

— Кйаа!

Отпихнув Роберта, Лёля стала вывешивать за окно пакет с оставшимися от поезда продуктами. Роберт засмеялся, глядя на это.

— Ну, а холодильника тут нет?

Он поискал и нашел мини-бар с маленькими бутылочками — его можно было использовать, освободив полки. Они обнаружили в баре воду, вино, водку, колу, сок. Он достал одну бутылочку, открыл ее, уронил и немного красного вы­плеснулось на стену. Пятно не удалось оттереть, и тогда они задвинули его креслом, чтобы уборщица не сразу обнаружила.

Сырую воду пить не стали. В стакане пускал пузыри дорожный кипятильник. Лёля вышла из ванной в белом пушистом халате и белых тапочках отеля с вензелем.

— Смотри, какие. Я хочу себе такие тапочки на память. Давай слямзим?

— Скажем горничной, что у нас в номере только одни тапочки на двоих. Пусть еще принесет.

— Неудобно… — обрадовалась Лёля. — Давай!

День они провели в кроватях, обессиленные дорогой, но и не только ею. Зачем было идти в город, если можно просто лежать и смотреть на него. За окном погода все время менялась, как обычно на Балтике, тяжелые, угрюмые тучи перемежались просветами, получасовым теплом, по крышам ходили тени, черепица светилась кармином, тускнела, и, припорошенная снегом, напоминала о сахаре с корвалолом.

Лёля зашевелилась и пробормотала.

— Все не то.

Это так отвечало его мыслям, что Роберт вскинулся.

— А ты как думала?!

— Не знаю. Думаю, если б мы были молодые, здоровые, мы бы сейчас...

— Ну что мы бы, что?!

Лёля подумала, глядя в окно.

— Так бы хоть годик пожить.

Солнце садилось, и вскоре видны были только черные силуэты зданий, неровной линией, с острыми пиками, в небе над городом пролегла густо-фиолетовая, уходящая во мрак полоса туч, а в просвете между черным и черным сияли золотые и багровые полосы, пока совсем не погасло.

Пироксикам

Снег, выпавший наутро, был воздушным, невесомым. Он едва покрывал перила, машины на стоянке, карнизы окон, и если на него дунуть, разлетался, как парашюты одуванчиков. Они вошли в Старый город со стороны Виру, обнаружив, что слева от входа теперь открылся «Макдоналдс». Роберт пел:

— Вабадузе!

Лёля сердилась.

— Нет, Вируские ворота, и потом мы идем на Тоомпеа, ты все забыл!

— Я знаю. Площадь Вабадузе! Мне просто нравится, как это звучит — Баба Дуся! Тебе не тяжело идти? Помедленнее?

— Мне не тяжело, — и всем весом оперлась на его локоть. — Какая здесь вся публика интеллигентная!

Мимо них прошли два парня, бритых, в кожаных куртках, поровнявшись с Лёлей и Робертом, один нарочито протяжно рыгнул, но этого она не заметила.

Посреди Ратушной они встали и растерялись, глядя в небо, на шпиль ратуши, на флюгер, на брусчатку. Рождество и Новый год уже прошли, но на площади еще оставались лотки с товаром. Продавали марципаны, колбасы из лося, толстые шерстяные носки с узором елочкой, жареный миндаль. Мелкие сувениры, открытки с видами, магниты с надписью «MOLOTOV_RIBBENTROP SOVIET OCCUPATION 75». Роберт купил брелок: пластмассовый скелет на шарнирах, если его потрясти, он начинал танцевать, Роберт имел в виду пляску смерти — такое панно висело в местном музее — но Лёле шутка не понравилась, и она велела выбросить. Посреди площади мылись голуби. Голубь стоял в холодной луже красными лапами. Глаз его отливал золотом. На шее у него была радуга. Лёля порылась в сумке, достала булку и стала крошить. Голуби быстро клевали, похожие на маленькие швейные машинки.

С трудом поднялись по на Люхике-Ялг. Лёля шла впереди, останавливаясь через каждые три ступеньки. Роберт подталкивал ее ладонями в спину. Лёля достала из кармана большой клетчатый мужской платок, трубно высморкалась в него, посмотрела на Роберта и смутилась. Роберт сказал, что путешественник Амундсен, дошедший до Южного полюса, изобрел теорию промежуточных целей: сегодня ему нужно было дойти до скал, завтра — до торосов, и так он и шел от одной снежной сопки до другой, с каждым шагом незаметно приближаясь к своей великой конечной цели. И вот они, Лёля в своей черной шубе, он в пальто ниже колен, будут сейчас продвигаться небольшими шагами. Люхике-Ялг. Пикк-Ялг. Самая узкая Лабораториум.

В каменных стенах были врезаны деревянные двери, как полированные буфеты. Было тихо, темно в узких тупиках дворов, куда долетал запах жженого кофе. В освещенной витрине кондитерской сидела женщина и лепила шоколадные конфеты. Снег покрывал брусчатку и посверкивал на солнце. Вид на Олевисте со смотровой площадки у лестницы Паткуля не изменился, разве что стала короче дымящаяся труба электростанции да выбелили колокольню. Ветер сви­стел в ушах, чайки метались и голосили — Роберт вспомнил, что чайки выклевывают глаза детенышам тюленей.

Спускались по Длинной ноге, пахло землей и тленом, деревья, растущие на крепостной стене, казались призрачными на фоне темнеющего неба, и было странно, что никто не ходит между них, они растут там, наверху, совсем одни.

Выйдя к Дому писателей, прочли прикрученную к рабице табличку на двух языках, русском и немецком: «Поздним вечером 9 марта 1945 г. советская авиация совершила серию налетов на Таллинн. Было уничтожено 53% жилой площади города, без крова осталось около 20 000 жителей, погибли 463 и ранены 659 человек».

— Это их женская эскадрилья бомбила, — сказал Роберт Лёле. Одной из ночных ведьм была Марина Раскова — а мы с тобой живем на улице ее имени, надо же, какие совпадения.

В восемьдесят девятом они попали на День памяти, в годовщину бомбардировки на Харью, около Нигулисте, люди расставляли и зажигали свечи, все было в свечах, было красиво, и Лёля сказала: «Знаешь что? Давай на людях не будем по-русски говорить».

Лёля обнаружила, что прошлое, как и будущее, оказалось переполнено возможностями — все варианты сохранялись в нем, все расходящиеся, не выбранные пути. И сейчас, пока Лёля с Робертом кружили по городу, они словно все разом открывались, так что сложно было не заблудиться и не провалиться куда-нибудь. Там, разойдясь, они бы потеряли с Робертом друг друга навсегда.

Все считали, старший брат Роберта Аршак был Лёлиным любовником, а потом скинул ее на неудалого младшего. Но это было неправдой, раз Лёля не говорила ему про Аршака, а она рассказывала ему про всех своих мужчин. Брат не был красавцем, он был низкорослым, плотным, с бородавкой у носа. Но познакомил их он, это правда. В то время Роберт работал в Гидропроекте, они сидели в ячеистой высотке с белым шаром метеорадара на крыше, похожим на кладку паука.

Когда Роберт сказал, что хочет учиться пению, его отец, секретарь горкома партии в Тбилиси, с такой силой метнул вилку, что та вонзилась Роберту в ногу. Внезапное приложение сил к чему попало было у них семейным — Аршак свистом разбивал бокалы — но Роберт ничего такого не умел. Он отучился на специалиста по холодильным установкам. Работал после на маргариновом заводе. Отец умер, и Роберт с мамой Сирануш сменялись в Москву, в панельную двушку на Речном. Аршак женился, купил кооперативную квартиру, машину. Роберт устраивался в отделы информации в научных институтах, где коллектив был в основном женским, зарплаты маленькими. Он все равно нигде не мог долго работать, каждые три года увольнялся, вчера еще симпатичные сотрудницы казались уже сволочами.

Лёля закончила институт по специальности «отопление и вентиляция». Практику проходила на строительстве высотки на площади у трех вокзалов. Работала в Доме проектных институтов, ПИ-2, напротив Гидропроекта. Почему, как назло, холодильные установки — и отопление с вентиляцией? Как будто они сами выбрали себе эти специальности, чтобы потом сойтись как лед и пламень — нет, за нее тоже приняли решение родители. Несмотря на легкомысленность, Лёля была руководителем, «групповой», на большой зарплате в двести двадцать рублей.

ПИ-2 устраивал вечер. Над залом протянули транспарант, поздравлявший трудящихся, по углам висели надувные шары. Неля наклонилась к Лёле и предупредила:

— Лёлька! «К-косой»!

Роберт, стоя у входа, смотрел на нее. Лёля достала пудреницу, провела расческой по волосам.

— Можешь не с-стараться, — усмехнулась Неля. — Уже убит.

Роберт подошел к их столу и пригласил Лёлю. Танцевал он не очень хорошо — аккуратно, следовал курсу, не откликаясь на толчки Лелиной ладони. Левка всегда был готов к импровизации, но другие мужчины слишком окостенели, слышали только себя.

— Можно назначить тебе свидание? — спросил Роберт, поворачивая Лёлю, словно она предмет с надписью «не кантовать». Она сразу предупредила, чтобы не было недоразумений:

— Я замужем.

— Тогда в кино?

Всего у Левки серьезных ранений было шесть, одно сквозное в легкое и контузия. По всему телу прошли жуткие шрамы. Когда набирали добровольцев во фронтовую разведку, он сам вызвался, он знал немецкий; ходил за линию фронта. Таня родилась через три года после свадьбы. Это он смог. С огромным шелковым бантом на почти лысой голове, наряженная в матросский костюмчик по моде, она мало и плохо ела, и, чтобы отвлечь ее, он начинал:

— Отправляет нас генерал в разведку, брать языка. Немца в плен, значит.

Таня послушно открывала рот, и он совал в него ложку с кашей.

— Берем оружие, падаем в снег и ползем. Ну вот, значит… Ползем мы, ползем... Ползем, ползем…

Каша съедалась, а рассказ дальше этого никогда не продвигался.

Лева был импотент. Какое-то время ей удавалось обходиться без постели. Потом случился первый роман. Было неловко, казалось, начали общее дело, а теперь зачем-то вынуждены его довершить. Потом она перестала скрывать. Лева стал выдавать ей расписки: «Разрешаю своей жене Елене изменять мне». Залезал в ее сумочку, выкрадывал и рвал их. Танька его обожала.

Роберт назначил встречу у памятника Пушкину, как приезжий. Лёля специально опоздала на полчаса, чтобы он рассердился. На вечере свет был приглушенный, все выпивали, и она уже не помнила, действительно ли они понравились друг другу. Увидев ее, он двинулся навстречу. Она откинула голову назад и надменно спросила:

— Ты меня как узнал — по очкам или по волосам?

— Если бы не было ни того ни другого, я бы узнал тебя по ногам, — ответил он. — Они у тебя прямо глянцевые.

Роберт стал приходить к ним домой. Подарил Тане куклу. Один раз Лева застал его. В прихожей произошла неловкая толчея. Роберт ушел. Лева замахнулся — хотел ударить ее, может быть, дать пощечину, но театральные жесты не были его стихией — получилось глупо, как дерутся дети — треснул кулаком по макушке.

Небо к вечеру стало коричневым. Вдруг пролился свет, резкий, четкий, выделяющий детали, холодный и неприятный, как освещение в примерочных кабинках магазинов, при котором все кажутся себе бледнее и старше. Чтобы отдохнуть в тепле, они зашли в Домский на концерт. Публики было мало. Над каменными плитами надгробий пахло сухим букетом. Дирижер водил руками, как экстрасенс, хор открывал рты и пел что-то про вечную ночь, казалось, это поет народ с мерзлых улиц, и сам не знает, какие страшные вещи поет их душа, пока они заняты бытом, и сами они словно удивлялись этому. Когда вышли, смеркалось. Никого уже не было в Старом городе, только по Ратушной площади бродили две влюбленные пары. Начался снег с дождем, потом снегопад. Сперва снег шел быстро, наискось, мелкий и острый, а потом стал падать отвесно, и хлопья делались все крупней и крупней. Не стало видно ни домов, ни дороги, только белое кипение.

Вместо варьете при «Олимпии» открылся ночной клуб «Бонни и Клайд». Варьете недавно снова появилось в Виру, но билеты давали только на группу, и бронировать их надо было заранее. Поэтому вечером Роберт повел Лёлю в кафе. В полумраке подвала сидели нарядные дамы и господа, бокалы над стойкой бара висели головами вниз, как летучие мыши. Лёля засмущалась.

— Я как-то неловко себя чувствую. Все смотрят и думают — чего притащились? Давай уйдем.

Столовые приборы были завернуты в белоснежный конверт салфетки, асимметричные тарелки походили на полукруглые кресла. Роберт нашел в меню «конфи из утиной ножки, глазированной медом, с квашеной капустой и картофельным дюшесом».

— Нам нельзя, — восхитилась Лёля.

— Нам уже все можно.

— Тогда колбаски.

В глиняных кружках принесли вино со специями, они запивали глинтвейном ломтики копченой буженины, пили крепкий кофе с ликером, от которого сразу кружилась голова и начиналось сердцебиение, на десерт взяли крем-брюле.

Вернувшись в гостиницу, пили но-шпу, фестал, хилак-форте. Не могли за­снуть, ворочались, и, едва Роберт задремывал, Лёля принималась что-то искать в сумке, шурша целлофановыми пакетами во тьме, как еж.

Нитроглицерин

Лёля рассматривала в зеркале свой язык.

— Обложенный…

Рассмотрела и Роберта. Он сидел в кальсонах, растрепанный, потирая грудь.

— Пососи валидол. Давай не поедем. Полежим в номере.

Роберт покачал головой, встал, сделал несколько махов руками.

— Мы и так на три дня приехали. В последний раз. Не хочу валяться. Ничего, я разгуляюсь.

В восьмидесятых трамвай, троллейбус и автобус стоили три, четыре или пять копеек. Теперь были карточки на час, на день, которые надо было прикладывать к валидатору. Автобусы цвета свежей зелени отходили на Метсакальмисту с подземного этажа торгового центра «Виру Кескус», и они с непривычки долго бродили среди цементных колонн и эха, Роберт спрашивал встречных, как им проехать на кладбище, пока не придумал, что они в их возрасте с таким вопросом могут выглядеть смешно. Впрочем, им вежливо подсказали, что в Пирита идут восьмой и тридцать четвертый автобусы, часть пути по этому же маршруту идет и пятый, проезжая всю набережную, но сворачивает потом на гору, а до самого конца пляжа доходит только автобус номер один, который раньше там и заканчивал свой маршрут, а последние лет десять идет дальше, в Виймси.

Автобус был полон, они стояли, держась за поручни, смотрели в окно. Выехали на набережную, миновали ракушку Певческого поля, серую иглу монумента у Марьямяе, к зданию которого свезли и бросили вповалку скуластые, широколицые советские памятники, они лежали и пустыми глазами смотрели в небо. У развалин монастыря Бригитты насупленный мужчина уступил Лёле место.

— Вы откуда сами?

— Из Москвы.

— Как там Москва?

Сидящая у окна женщина зашевелилась:

— А у меня дочь в Питере училась. А какие у вас на метро сейчас цены?

Мужчина, уступивший Лёле место, удивился:

— И не скучно вам тут у нас да зимой? В советское-то время жизнь тут кипела.

Вышли все пассажиры, кроме загорелого старика в красной аляске, Роберт ходил по салону автобуса, за окнами были сосны и снег. Старик все говорил, не обращая внимания на то, что Лёле неудобно его слушать.

— Пятьдесят лет тут живу, родители мои здесь похоронены, отец воевал, а паспорт у меня, как у собаки. Вот ты мне скажи, москвичка, я должен насрать на своего отца из-за ихнего гражданства? Да пошли они на хер!

На конечной Роберт помог Лёле спуститься из автобуса. Они остались вдвоем. Среди каменных валунов, плит жило спутанное предвечернее беспокойство, звук и ветер. Снег гасил взгляд, темно-оранжевые, сырые стволы сосен выглядели отчаянно, за ними расстилалось белое, рассеянное. Постояли у могилы Георга Отса.

С трудом, медленно шли по неглубокому снегу. Заблудились, пришлось огибать заколоченное здание — то ли небольшая гостиница, то ли кафе.

— Я вспотела уже вся, ты не вспотел? — волновалась Лёля. — С моря ветер. Охватит, сляжем потом с воспалением легких. Ты устал, передохнем?

Но уже перед ними обозначилась тропинка, просвет, ведущий к морю через перелесок. Море издалека чуть поблескивало между стволами неброским серым.

Роберт стряхнул с пня снег, присел, подогнув полы пальто, сдвинул шапку на затылок, задышал, хватая морозный воздух ртом.

— Надо двигаться, холодно, — сказала Лёля, потоптавшись, и потихоньку пошла по тропинке к морю. Глядя на то, как она уходит, Роберт поморщился от боли в левой стороне между ребер, достал нитроглицерин, кинул в рот горошину. Сидел, чуть накренясь, и смотрел, как Лёля, не оборачиваясь, грузно перебирает ногами уже далеко по тропинке. Она опять была похожа на девочку — так дети, тепло одетые по зимней погоде, неповоротливо, но быстро и не оглядываясь, уходят от родителей к чему-то более интересному. Роберт закрыл глаза.

Геркулесовый список 3

Что, где, лежит

Мягкий коричневый чемодан

1) 2-е юбки бежевая и красная

2) клетчатый костюм

3) марля рулон (аптечный)

4) 2-а дачных полотенца

5) теплые с начесом зимние трико

6) старый лифчик

7) от зимнего пальто Нелиного ватин

Роберт вечером пошел в магазин (Универсам), многоэтажный «Стокман» недалеко от гостиницы «Олимпия» на улице Кингисеппа вниз метрах в ста до пересечения Тартуского шоссе, где были куплены потрясающие булочки, трубочки с кремом. Купил мне новую помаду.

31/I в 11 у Роберта случился приступ тахикардии с аритмией. Он промучился до 01-II вызвали неотложку. Купировать верапамилом не удалось, и они поехали в реанимацию.

Неля ездила в Данилов монастырь подала о здравии на 40 дней.

Мягкий черный чемодан-портфель

подкладки, парашютный шелк

Этамзилат

Еще черные ветки за окном были в белых чехлах, но небо уже светлело, обретало почти несуществующее, малозаметное глазу сияние, новый оттенок цвета — приближалась весна. Они не были готовы к весне. Они были готовы к долгой зиме, темным вечерам, гололеду, а тут этот вечерний свет, солнце по утрам в окно, мелкие лужи по всему тротуару, и уже видно, что скоро он будет сух, а в парке вылезет из-под снега жухлая трава, потянет жирным запахом земли, и что, спрашивается, они станут со всем этим делать?

Вернувшись из «генеральского», Роберт услышал плач в ванной. Лёля лежала на плитках пола голая, ныла. Она замерзла.

— Робастина! — пробасила она. — Я поскользнулась.

— Ты зачем сама в ванну полезла?

Он помог ей встать.

— Ногу больно.

На бедре у Лёли разливался багровый синяк. Роберт положил на него мороженую фасоль и вызвал неотложку. Молодой врач прохладными пальцами ощупал Лёлю и сказал, что перелома нет, рентген делать не надо, ушиб велел мазать гелем и несколько дней лежать. Они измазали три тюбика, прежде чем Роберт вызвал участковую. Та позвонила в скорую и Лёлю увезли в Боткинскую, поставили диагноз «перелом шейки бедра» и удивлялись, что она могла сама идти, сама наклоняться и снимать обувь — сказали, у военного и послевоенного поколений высокая способность терпеть боль.

Оставшись дома один, он часто выходил и подолгу гулял пешком, а что делал, когда был дома, — помнил почему-то плохо. Первого февраля падал густой снег, была оттепель, потом тротуары были занесены, смеркалось, дворники чис­тили снег лопатами. Две узкие очищенные дорожки шли поперек тротуара и упирались в стену дома, в подвале которого был зоомагазин. Один, в оранжевом жилете, на корточках застыл перед окном, в которое было видно аквариум. Окно сияло изнутри теплым, и мимо черной стриженой головы медленно, шевеля плавниками, плыла в золоте черная рыба.

В коридоре стояла пальма в кадке. Табличка с правилами гласила, что, в том числе, больным запрещено играть в карты и другие азартные игры, а также сидеть на подоконниках и высовываться из окон. В болезни было как всегда много рутины, обычных, ничем не выдающихся дней. Роберт приезжал через день, помогал Лёле разрабатывать ногу — им велели заниматься гимнастикой. Лёля ворочалась в кровати, сидя, елозила вперед-назад, он тянул ее за руки. Брал ее ногу и сгибал, выпрямлял, сгибал. Лёля лежала ненакрашенная, разметав волосы по подушке. Она посмотрела на него сказала:

— Забери меня домой. Дома помереть хочу.

Тогда Роберт перестал ее навещать. Сказал по телефону, что простыл, температурит и не хочет заражать. Отключал телефон, а когда звонил — как будто все время спешил куда-то, скоро прощался.

Лёля развлекала соседок по палате своей жизнью, пересказывала романы, говорила о знакомых, которых никто из них никогда не видел и увидеть бы не интересовался, и ужасно всем надоела. В отсутствие Роберта ее вниманием за­владела Неля, она склоняла Лёлю к покаянию. Роберт был против всего церковного, поэтому держали под строгим секретом, рассказать Лёля решилась только Кате.

— Она мне литературы принесла. И в брошюре я этой прочитала, что верить снам нельзя, приметам, и гадать тоже нельзя, все это — грех. Я помню, как мама гадала на блюдце, почему-то дух Пушкина они вызывали, и дух ей сказал, что мой брат с войны не вернется. Так и вышло. А оказывается, это грех. Так что поимей в виду.

Катя сняла фольгу с миски с картошкой — остыть она еще не успела. Лёля принялась есть ее, политую маслом, пересыпанную мелким укропом:

— Вкуснотища!

Она заплакала, роняя слезы в картошку, роняя картошку изо рта, и одновременно жадно ее в себя запихивая.

Наутро ветер разметал облака, против солнца лед горел, рябил, как дорожка на воде, а по широкой улице к корпусу дорога стала вся голубая, синяя, цвета дождевых облаков, редкие наносы снега в ложбинах льда смотрелись небольшими облачками, повторяющими те, что на небе. Небесное небо было радостным, голубым, нижнее — свинцовым.

Таня отдернула простыню, посмотрела на ноги Лели. Лодыжка посинела и припухла, пальцы стали почти черные. Врачи сказали, застой крови, могла начаться гангрена, и думали, что смогут завтра сделать операцию.

Лёля смотрела на нее оценивающе. От Тани, с непри­глаженным хохолком на макушке, пахло улицей, морозной влагой и слегка кошками. Лёля вспомнила первые, черемуховые холода, как можно было распахнуть в черноту окно и дышать белым, сильным запахом, немного кошачьей мочи, немного хлорки и перги.

— Будете меня хоронить, никаких платочков не надевайте. Не хочу выглядеть, как сельская старушечка! И платье. В шкафу на верхней полке полушерстяное, цвета беж. К волосам. А гроб золотистый, охра, в тон платья.

Таня сдвинула брови.

— Мам, а на каком кладбище, на старом или на новом? Вместе с бабушкой или с отцом?

Лёля подумала.

— К маме. Не могу с Левкой лечь, перед Робертом неудобно. Жалко только, что я весны не дождусь. Так я черемуху люблю! Нарвете и принесете мне на могилку.

Таня присела в больничном сквере. Из дверей корпуса вышли хирурги на перекур, халаты белые, штаны зеленые. С утра был минус, но еще в палате она почувствовала, как что-то изменилось. А теперь, когда она вышла наружу, полился свет, всё задышало. Лужи раскисли, стало непривычно тепло, и непонятно было, похоже это больше на вдох или на выдох. Таня набрала Катин номер на мобильнике:

— Мама умерла, — сказала она и вдруг закричала, растерявшись. — Это ты виновата!

Небо было ярким, показались проплешины на газонах. Все стояли у морга, держали пары гвоздик, ждали очереди.

— Роберт не придет? — спросил Вадим.

— Он говорит — не хочу запомнить ее в гробу, — поджала губы Таня. — Неприлично даже. Он всегда странный был, не в себе.

— Но на поминки-то придет?

— Он думает, пока не знает, — защищала Неля, — просил позвонить, как мы сядем. Вы бы его одного сейчас не оставляли.

Двери распахнулись, они зашли в тень помещения, где в центре стоял гроб, обитый золотистым шелком. Таня огладила рюши гроба рукой хозяйки, поправила Лёле цветы на груди.

— По-моему, получилось стильно. А Роберт не захотел, представляешь, в морге заказывать косметику. И даже заморозку не хотел — еле я его уговорила.

Лёля выглядела не как Лёля, а как чужой старик, лицо ее разгладилось и стекло к шее и ушам. Молодой священник со сладким лицом совершил короткую службу, в процессе и после которой четыре раза упомянул про пожертвования. Неля над гробом в задумчивости слегка улыбалась.

Потом они ехали в крематорий за городом, где зима сдавалась весне медленнее, но свет все равно уже был розовым, а тени сиреневыми. В крематории Таня выбрала керамическую вазу, тоже коричнево-золотую, с глазурью. Поминали в парковой шашлычной, возле дома, но Роберт так и не подошел — сказал, что ложится спать, и отключил телефон.

Реладорм

Липы и тополя роняли сережки и пыльцу на асфальт, в лужах плавали длинные дождевые черви. Стояли сырые погоды, вчера по дороге в поликлинику Роберт видел уже совсем большие, нежные листья, бессолнечную зелень. Нет, не вчера, это было позавчера. От одуванчиков в глазах рябило, а теперь под дождем все попрятались, одни травяные кулачки на газонах, из каждого кулачка торчит желтый цыплячий хвостик.

Он думал, что теперь он может куда-нибудь поехать — к морю, может быть, в Коктебель, а может, в Тбилиси. Он ходил в поликлинику, чтобы узнать, могут ли ему дать направление в санаторий. Липкий линолеум в коридоре напоминал яичницу, он с раннего утра долго сидел в очереди, но перед ним все равно стремительно прошла ухоженная блондинка в черном, из тех, что всегда находятся в состоянии напора и борьбы — они зачем-то хотят всюду быть первыми и идут сквозь очередь с выражением лица отрешенным и одновременно вороватым, готовым к скандалу.

Из поликлиники он зашел в парикмахерскую — его всегда стригла Лёля, и теперь он оброс. Женщина водила ему по голове машинкой, холодная сталь касалась затылка, и руки у нее были ледяные. Уборщица подметала состриженное, раскосая, маленького роста, закончила работу и села сама мыть себе голову. А потом подвинулась к зеркалу, взяла фен, сушила волосы с сонным лицом — ее длинные, ниже лопаток рыжие пряди под струей воздуха взлетали вверх тяжелой волной, открывая небольшое красное ухо.

Звонила Катя, предлагала заехать, убраться, привезти еды — но у него была еда. Однажды она приехала, звонила в дверь, потом Роберт видел в окно, как она сидит во дворе на детской площадке, достала из сумки пластиковый контейнер и начала есть.

Ощущение собственного засасывающего безумия наступало и раньше, когда он жил один. Ночью мысли выползали в темноте, как дождевые черви на асфальт при сырой погоде. Оглядываясь на такие периоды, он понимал, что действительно был слегка болен. Роберт хотел теперь выздоравливать.

Приезжала Неля, что-то лепетала под дверью, про любовь и ожидание. Просила ей позвонить.

Вместо этого Роберт позвонил Аршаку. Они уже больше двадцати лет не общались, может, они когда-то поссорились, Роберт не помнил. Сказал, что у него умерла жена. Аршак удивился — он не знал, что они с Лёлей были расписаны. «Это, видимо, уже после смерти мамы, она бы этого никогда не разрешила?» Да, они расписались уже после смерти Сирануш, Лёля настояла, так как в советское время если не расписаны, то нельзя было селиться в один номер. Помолчали. Роберт поздравил Аршака с днем рождения дочери — она была совсем взрослая, Роберт нашел дату ее рождения в Лёлиных списках. Пригласил их в гости, у него был подарок. Но у Аршака было много дел. Договорились встретиться в метро. Подошли друг к другу на платформе в тишине между двумя поездами, рассматривая приметы старости на лицах. Аршак не помнил, был ли Роберт раньше таким худым. Роберт отдал ему пакет с продолговатой серой коробкой, истрепанной по углам, мельхиоровые ложечки были уложены в ней в синие бархатные гнезда.

— Мамины, — сказал Роберт.

— Спасибо, — сказал Аршак, — пригодятся.

Волнами набегали поезда, давая им возможность не разговаривать.

Неле с больницей не очень повезло — палата была большая, и все эти пожилые женщины раздражали ее, они были тусклыми, такими же некрасивыми, как она, и разговоры с ними не удавались — судачили только о своих болячках. Нудно падали капли из капельницы — боль боль (бульк бульк). Неля считала их.

— Тыс… один. Тысс... два. Тысс… три.

Показалось, капает быстро, она поднялась и прикрутила вентиль. Все это было скучным как вечность. Стыдно было быть такой некрасивой, и в старости все более безобразной — когда мир делался таким красивым, голубым.

— А как хотела меня мать

Да за первого отдать… — запела она тихо.

Соседки переглянулись и вдруг дружно и громко подхватили.

— Ой, не отдай меня мать!

Медсестра на пункте прислушалась.

«Как хотела ж меня мать

Да за другого отдать...

А тот другий ходит до подруги

Ой не отдай мене мать…»

Из-за того, что занавески были отдернуты, а за окном солнце, комната казалась распахнутой вовнутрь. В передней обдало запахом заброшенности. Пыль хлопьями лежала по углам, покрыла полированные поверхности серванта, кое-где наросла на потолке паутина. Роберт вошел в комнату из кухни. Он еще вытянулся, оброс длинной неряшливой щетиной, глаза горели и одновременно казались мечтательными. Он нес две помытые рюмочки. Он старался делать все так, как Лёля. Прежде он никогда не общался с Катей наедине, поэтому обращался к привычным ритуалам как средству общения между ними, поставил вазочку с конфетами.

— Есть «Старый Таллин», а есть кагор. Я его в церковной лавке взял, должен быть хороший.

Налил, поднял рюмку.

— За Лёлю.

Выпили. Катя повертела рюмку в пальцах.

— Я могу помочь с уборкой.

— Да, — вспомнил Роберт, — надо все разобрать. Возьми из вещей что-нибудь на память.

В прихожей у зеркала она примерила черные бархатные туфли на завязках крест-накрест. Немного сношенные, с квадратными носами, плоским каблуком — были великоваты. Роберт вынул Лёлин шиньон — длинные, прямые волосы цвета светлой меди, погладил, протянул Кате:

— Погладь! Чувствуешь, какие?

Снова сидели у пустого стола.

— Ходил в поликлинику, в собес. Вроде бы путевку мне обещают. В Клин. Есть у меня намерение — мама тебе, наверное, рассказывала. Вот не знаю — то ли с собой покончить, то ли в санаторий съездить? Как думаешь?

— Санаторий лучше.

— Я уже и таблетки купил, с рук, на рынке. Да и дома лекарств полно. Но я пока ничего предпринимать не буду, чтобы тебя не травмировать. Ты человек молодой, растеряешься еще. Не сообразишь, что делать.

— Да ничего. Справлюсь.

— Если путевки не дадут, тогда...

— Обязательно и в собесе об этом скажите.

— Это я виноват, — признался Роберт. — Надо было мне соглашаться ее из больницы забрать. Она так просилась... А я не хотел.

Он нагнулся к Кате и, понизив голос, зашептал доверительно.

— Подозрения у меня есть. Стариков у нас лечить не любят. Как это так — только что говорили, ничего страшного, и вдруг умерла... Это мать твоя вошла в сговор с врачом. И задушили они ее подушкой...

— Ну что вы такое говорите…

— Мать твоя и меня отравить хотела! — вскрикнул Роберт. — Еду мне присылали — думаешь, я не знаю, что это за еда? А все ради квартиры. Вы ведь не родные мне. Чужие. Но ты знай: я завещание на квартиру на Аршака написал. Вам ничего не достанется. Квартира дело такое, — он вздохнул и покивал рассудочно, — за нее держаться надо.

В подъезде Катя сняла кроссовки и надела бабушкины туфли — весенний воздух был еще слишком холодным, она слушала, как стучат каблуки об асфальт, и чувствовала дорогу через тонкие подметки. Белый запах поднимался из темноты, сладко пах обещанием, какой-то истомой, которую надо успеть узнать, или она навсегда останется тебе неизвестна.

Он ждал ее за кинотеатром, в стороне от света фонаря, под деревьями, и надо было сперва миновать круг света, чтобы потом увидеть белеющую в темноте рубашку и расцветающий огонек папиросы. И она сразу представила, как он стоял, прячась в тени, курил и все думал, что она, наверное, не придет.

Не зная, что сказать, пошли рядом. Он шел шаткой походкой, показывавшей независимость, будто он просто так гуляет рядом с ней, случайный прохожий.

— Ты знаешь, что за это штраф полагается?

Таясь от поздних прохожих и от собачников, они забрались в глубь парка, в кусты, к цветущей черемухе, светящейся в темноте. Паша подсадил ее, и она полезла на дерево, оскальзываясь. Внизу не было хороших веток. Сидя в высокой развилке, она ломала ветки и бросала вниз, Паша подбирал и складывал. С дерева была видна высившаяся по другую сторону парка высотка, и Пашино окно горело желтым — жена его еще не уложила сына.

Домой к матери она вернулась на рассвете — взлохмаченная со сна Таня открыла дверь и насупленно посмотрела на Катю, притопывающую от нетерпения и почему-то с цветком в зубах.

— Ты где болталась всю ночь?

— Так… — Катя засмеялась, и Тане сделалось неприятно.

— Шлюха!

Дочь прошла мимо в свою комнату.

Таня полюбила ездить на кладбище. От «Алексеевской» до него можно было дойти пешком, а можно было доехать от «Рижской» на троллейбусе. Кладбище выглядело богатым, вход в него открывался розовой церковью. Инвентарь давали бесплатно, и все было новеньким — и лопаты, и лейки, и веники. Пройдя по центральной аллее, надо было свернуть налево, за чьим-то красивым, витражным крестом, бросавшим веселые блики, и протиснуться между оградками — тесно тут было, как на коммунальной кухне, — к своей, узкой, под большим кленом, затенявшим все так, что на могилке не могло вырасти ничего, кроме мха. Камень был старый и выглядел вечно пыльным. Здесь была похоронена тетя Инна, здесь лежал и отец Тани, Лев. Картонную фотографию Лёли побили дожди, и несмотря на защитное стекло, она пошла пузырями и потемнела. Сохранялась Лёлина победительная улыбка. Непонятно было, чему она так улыбается с того света, за­драв подбородок. Рядом вял букет черемухи — наверное, Катька была, а со мной не ездит. Таня с отвращением выдернула и отложила в сторону пластмассовые цветы, ужасная безвкусица, Неля тащит. Таня приезжала часто — боялась, что если могила будет выглядеть неухоженной, ее отберут, вот уже и справа раскопали. Она не могла потерять в жизненной борьбе еще и это пространство. Просила Стасю — давайте скинемся на новую цветочницу — эту, бетонную, заливали еще при Союзе. Что ты, говорит, Тань, — откуда у нас деньги-то. А по заграницам у него деньги есть. Вообще мы всегда были для них бедные родственники.

За кленом начиналось солнце. В траву на могиле приземлился скворец, запел, зашкворчал — на блестящем черном теле вспыхивали желтые и белые крапинки. Там, где Таня прислонилась спиной к соседней оградке, чтобы перевести дух — скамейку некуда здесь было втиснуть, — отчетливо пахло сыростью, подполом, грибницей. Мама улыбалась, и Таня думала, что не стоило хоронить ее рядом с отцом. Они ведь разошлись. Казалось, что это хорошая история — наконец вернуть ее домой, к тому, кто действительно любил ее. Но сейчас Таня поняла — стоило похоронить Лёлю рядом с ее мамой, Таниной бабушкой. Она всегда обожала Лёлю, шила ей лучшие платья, сама не доедала, говорила — Лёлька у нас красавица. Да, с мамой было бы лучше. Таня опять почувствовала себя виноватой, грязной, ничтожной.

Лёлю похоронили еще раз. Таня получила необходимые бумаги. Лопата рабочего на что-то наткнулась и звякнула, и Катя испугалась, что урна разобьется. Но он объяснил ей, что внутри керамического сосуда есть второй сосуд, с пеплом, металлический. Она обтерла урну от земли и положила в целлофановый пакет. Тане нельзя было поднимать тяжести, они договорились встретиться на кладбище на Тульской.

Пока она шла до такси, сосуд внутри сосуда при каждом шаге глухо постукивал, как сердце. Она поставила пакет на пол между ног под сиденье. Нужно было поесть, и она раздумывала, хорошо ли с прахом зайти в «Макдоналдс». На Тульской липы отцветали, и душно было после грозы. Камень тут был черным, полированным, новым.

Роберт отрезал себе кусок хлеба. Потом, открыв входную дверь, вышел в подъезд, ощупал дерматин на двери и сделал в нем ножом горизонтальный разрез. Запустил внутрь руку, пошарил и остался доволен.

Вернулся в квартиру, пройдя в комнату, сел за стол, достал бумагу, ручку, принялся писать. Отложив записанное, придвинул к себе недорешенный кроссворд, вписав по горизонтали: «Титикака».

Утром Таня зашла к Кате, как обычно без стука, и подергала ее за плечо.

— Вчера поздно вечером опять звонил Роберт. Опять рассказывал, что хочет с собой покончить.

— О господи, — Катя закрылась одеялом.

— Я Аршаку позвонила — они говорят, приехать не сможем, но держите нас в курсе. Я Роберту с утра звоню — трубку никто не берет. Что делать? Я боюсь. Сходи ты, а?

Она долго и безответно жала на кнопку домофона. Из подъезда вышла женщина с таксой, придержала дверь, и Катя зашла. Поднялась в старом лифте с сожженными кнопками. Вышла на третьем, позвонила в квартиру. Ответа не было. Роберт давно никому не открывал, а может, куда-нибудь ушел. В магазин. Потом Катя заметила — протянула руку и коснулась двери — на дерматине зиял разрез, под разрезом что-то топорщилось. Она засунула руку по локоть и достала ключи.

Милиционер на кухне составлял протокол. В коридоре соседки беседовали приглушенными голосами. Через дверной проем было из коридора видно тело Роберта на кровати и укладывающего чемоданчик медика. Он заслонял спиной лицо Роберта, Катя видела только длинную худую руку, свесившуюся с кровати и касавшуюся пальцами пола. Врач вышел к ним и сказал, что смерть наступила среди ночи, трудно определить, выпил ли Роберт что-нибудь, но скорее всего, смерть от естественных причин.

Таня утянула Катю на лестницу и шепотом пытала:

— Как же от естественных, а ключи он нам оставил?..

Катя пожала плечами.

— Ну может, для Роберта отравиться было естественно.

Странным в диагнозе было еще то, что Роберт оставил записку на столике у кровати, хотя он мог написать ее давно.

«Все равно это не жизнь. Во-первых, я не могу без Лёли, а во-вторых, надоело есть одну овсянку».

У морга ждали посадки в автобус. Таня и Катя шептались, Аршак независимо прогуливался в стороне.

— Только ты не настраивайся к нему враждебно! — убеждала Таня то ли Катю, то ли себя. — Говорит, не поедет с нами поминать, дома, говорит, помянут, жена уже красную икру купила, если долго ждать, заветрится. Я говорю — да уж подождут, не съедят всю без вас! Как они с Робертом похожи, да?

И действительно были похожи — глазами, которые у Аршака были ближе посажены, кончиком носа и ногтями, вообще руками.

Подали наконец микроавтобус, работники морга вдвинули в него закрытый гроб синего цвета. Автобус поехал по Третьему кольцу, гремя и разваливаясь, водитель то слишком гнал, то резко тормозил. Аршак сидел по одну сторону салона, Таня и Катя по другую, неаккуратно подшитый гроб болтался по полу между ними. Катя опасливо придерживала его рукой, Аршак — ногой. За окном проплывал туманный городской пейзаж, политый дождем, и выглядел так, словно они едут по кругу. В бесконечной пробке Лефортовского тоннеля Аршак оживился и заговорил — и умиленно, и расстроенно:

— Мы с Робертом до десяти лет были в хороших отношениях. В детстве у нас кролик дома жил. В квартире. Целых восемь лет прожил, а на девятый принес крольчат. И сперва такой ласковый был, как кошка, на груди спал, а как крольчата появились, злой сделался, никого к ним не подпускал, лапами барабанил — защищал. Мы с Робертом ему зелень в щели паркета вставляли, и он ел.

Катя остановила гроб, поехавший в конец салона.

— А у нас с женой в этом году было пятьдесят лет свадьбе, — вздохнул Аршак. — Нам от правительства Москвы грамота пришла, сам мэр прислал. И в ней написано, что мы именно такие люди, какими и должны быть люди.

Море

Роберт, сидя на бревне, сосал нитроглицерин и смотрел на удаляющуюся меж стволов сосен Лёлю. Боль в груди отпускала.

Выйдя на берег, Лёля увидела море. Оно сливалось с небом. Отличить море от неба можно было по проплывающему далеко в ледяной каше лебедю. Снег на берегу был смешан с песком. В это время в пейзаже не было никакого цвета, сверху серое небо, снизу серый песок с бесцветной щетиной колючей травы или кустарника. Не было контраста между временами года, жизнью и смертью, не было и времени, только пространство. Но когда она внимательно всмотрелась в него, начали проступать нежные, надышанные оттенки — сырая кора, высохшая трава, камни, туман, лес, талая вода. Синева, темная охра, красная охра и такие, что и увидишь с трудом, а названия им нет. От сосен пахло ладаном. Вода начинала морщить, круглилась, сходила пеной. Было видно, что с изнанки она — зеленая, желтая. Посередине белого шума росла коряга, на коряге вытянулись горизонтально сосульки. А дальше море глотало пену, успокаивалось и опять было неподвижно. У самой кромки в воде зеленые водоросли.

— Ну скоро ты там?

Лёля наконец обернулась. Увидела, что Роберта нет, но не успела испугаться, как он вышел следом за ней на пляж, длинный, темный.

К вечеру пришла зимняя оттепель, берег окутал туман. Лёля села на качели и отдыхала, глядя на море. Роберт ходил взад-вперед по берегу, зорко глядя под ноги, поднимал и рассматривал гальку. Достал пару монеток, размахнулся и бросил подальше — чтобы вернуться. Окунул пальцы в воду, подтянув рукав, облизал соль с пальцев. Побежал к Лёле и мокрой рукой побрызгал ей на макушку, провел по лицу.

Море было свинцового цвета у берега и белое вдалеке. Сливалось с небом. Снег на берегу мешался с песком при ходьбе. Лёля и Роберт в тяжелых темных зимних одеждах, переваливаясь как пингвины, подошли к воде близко, так что волна лизнула им сапоги. Совсем темнело. Они входили в море, колыхались по воде полы шубы и пальто, намокали и опускались.