Елена Крюкова
Вертеп
В торжественные дни и праздники
семинаристы и бурсаки отправлялись по
домам с вертепами.
Н. Гоголь. «Вий»
* * *
О, так любила я цветную,
меховую, рогожную толпу!
Видала я её живую.
Видала я её в гробу.
Мне каждый помидор на рынке,
чеснок был каждый — царь!
Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.
Цветносияющее Время,
родное, нищее, — прошло.
Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой — стекло
В грязи.
Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступнёй.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.
Покупка ткани на рабочую робу и пошив ея
Ты отмерь мне ткани... да не той, поплоше! Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.
Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый! Дверь раскрыта настежь,
снег летит половой:
В синий глаз Байкала небо звёзды мечет — то ли стрелы свищут, то ль дымятся
свечи?..
В срубовой столовке — водка да брусника. Продавец холстины! Мне в глаза
взгляни-ка:
Не для ушлой моды, не в прельщенье тая — я для целой жизни робу покупаю!
Всё здесь уместится: свадебное платье — порву на пелёнки,
коль буду рожать я!.. —
Та ли затрапезка, в коей режу сало, тот ли свет небесный — погребальный саван...
Бабе дайте волю — жизнюшку проходит в ливнях да в метелях,
при любой погоде —
Всё в одной да той же стираной холстине, всё молясь трудами об Отце и Сыне...
Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый! Может, в той тряпице буду я —
распятой.
Может, что содею неугодно Богу, крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!
И пойду я в этом рубище истлевшем пахотами, снегом, полем ошалевшим,
Рыжею тайгою — мокрою лисою, заберегом-яшмой, кварцевой косою,
Мохнатым отрогом, ножами-хребтами, что стесали сердце, высекая пламя,
Горбами увалов, грязями оврагов, зеркалом Байкала в славе звёздных стягов,
По Мунку-Сардыку, по Хамардабану, вдоль по рыбам-рельсам,
по мерзлотам пьяным!
И на всех разъездах, да на станционных водочных буфетах, на стогнах калёных,
Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища, на чугунных вечах,
на злых пепелищах —
Как народ сбежится, на меня глазея, пальцами затычут в меня ротозеи,
Матери младенцев поднимут повыше — это Лунный Холод в затылок задышит! –
Я ж — сбивая ноги — дальше, выше, мимо, мимо всех объятий,
мимо всех любимых,
Не тылом ладонным утирая слёзы — северным Сияньем, запястьем мороза!
Замычат коровы, заклекочут куры, пацаньё освищет холщовую дуру,
А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка, а мой лоб украсит снеговая кичка!..
И когда дойду я до своей Голгофы — в слезах не упомню лика дорогого,
Опущу Крест наземь, и меня растащат — щиколки-лодыжки!..
из ступней пропащих,
Пятерней дрожащих, из-под рёбер тощих — кровь моя живая бьётся и полощет!..
Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! — Нет! не гвозди —
реки в льдяном одеяле!
Чехонями — рельсы! Нимбы — над церквами! Да костров рыбацких
на излуках — пламя!
И лечу, раскинув кровавые руки, пронзена землёю нестяжальной муки,
В той седой холстине, что я покупала в мышином сельмаге на бреге Байкала,
Да и сарма крутит горевую робу, да и сыплет Космос волглые сугробы,
Да и плачут люди по распятой дуре, да Господь над нею звёздным дымом курит,
Да брусника — щедро — с ладоней — на платье, да рот — в холод:
люди... что хочу... сказать я...
Видение царской семьи
Вижу... вижу... Силки крепа... кости крыжа...
Витые шнуры... золотые ежи на плечах... китель режут ножи...
Пули бьют в ордена и кресты... Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица — шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей...
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах...
А что Царевич, от чахотки — не зачах?!
Вижу — жемчуг на шее Али... розовый... чёрный... белый...
Вижу — Ника, Ваше Величество, лунь поседелый...
Вижу: Тат... Руся... Лёля... Стася... Лёша...
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе...
Кровью ковёр Царский, бухарский, вышит...
Они горят звёздами, на чёрное небо вышед...
Царь Лёше из ольхи срезал дудку...
А война началась — в огне сгорела Стасина утка...
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица...
Стася всё плачет... а мне рыжая утка всё снится...
Ах, Аля, кружева платья метель метут...
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут...
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица...
Ты жила — Царицей... и умерла — Царицей...
А я живу — нищей... и помру — опять нищей...
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет...
Вы хотите пирогов?!. — пальчики, в красном варенье, оближешь...
С пылу-жару, со взрывов и костров... грудь навылет... не дышишь...
Кулебяки с пулями... тесто с железной начинкой...
А Тата так любила возиться с морскою свинкой...
Уж она зверька замучила... играла-играла...
Так, играя, за пазухой с ней умирала...
А Руся любила делать кораблики из орехов...
У неё на животе нашли, в крови, под юбкой... прятала для смеху...
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело...
Заглядывались юнцы-кадеты... бруснику в фуражках дарили...
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!.
Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду —
А была вся золотая, жемчужная с виду...
А Лёля все языки знала. Сто языков вавилонских, иерусалимских...
Волчьих, лисьих, окунёвских... ершовских... налимских...
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей...
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!.
Там, в лесу, под слоем грязи... под берёзкой в чахотке...
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки...
Смолёные долблёнки... уродцы и уродки...
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селёдки...
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам — повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу —
Кричу им хриплым шёпотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Ещё шаг ко мне, ну, ещё шаг, ну, ещё полшажочка —
У вас ведь была ещё я, забытая, брошенная дочка...
Её расстреляли с вами... а она воскресла и бродит...
Вас поминает на всех площадях... при всём честном народе...
И крестится вашим крестом... и носит ваш жемчуг... и поёт ваши песни...
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни... воскресни... воскресни... воскресни...
Внутри Страшного Суда
Не сломайте руки мне — хрусткие
ледышки...
Морды — мышки... щеки — пышки...
Я лечу внутри Суда: под ногами —
города;
Я бегу до хрипа, до одышки
По тяжёлым облакам...
юбка задерётся — виден срам...
А солдат глядит, замёрзший, с вышки
На летящую в небесах — меня!..
На шматок волос огня...
На живот мой, локти и подмышки...
Я жила, жила, жила. Я пила, пила, пила.
Ела, ела, ела — и любила.
Синие гвозди звёзд... лес,
зубцы пихт... мгла...
Топор Луны... кометы метла...
В руке ночной, чёрной, скрюченной, —
звёздное кадило...
Руки, что нянчили меня, — мертвы.
Губы, что кусали хлеб моих щёк, —
мертвы.
На половые тряпки порваны пелёнки.
Истлел мой детский, в златых блестках,
княжеский кафтан.
Сгорел в печи мой детский барабан.
Страшный Суд!..
прими голого ребёнка.
Прими голое, морщинистое,
старое дитя.
Бутылку жму к груди: о,
не в вине душа.
Седую бровь я пальцем послюню.
Я ведь маленькая, Бог, а дура —
будь здоров.
Я не научилась за всю жизнь,
посреди пиров,
Съедать Царские яства на корню.
Не выучилась, дура, — а хотела как!..
Никогда не разменивать
разменный пятак;
Отрезбть от пирога, чтоб не убывало;
Нагло врать в лицо, чтоб свою шкуру
сберечь;
И так исковеркать грубую,
горькую речь,
Чтоб обсасывали косточки,
грызли сладко,
Вопили: «Вкусно!.. Дай ещё!.. мало!..»
Ах, дура, — бежала голяком!
Ах, Федура, — не умела тишком:
Всё гром, да слом, да ор, да вор,
да крик истошный!
Вот и слышно было мя издалека.
Вот и знали все мя — от холопа
до князька:
Смех заливистый,
посвист скоморошный!
А и в Царских невестах ходила
небось!..
А и в Царских дочерях походить
довелось!..
А мне всё у виска пальцем крутили:
Что ты, девка, они ж подохли все
давно...
Что ты, кляча, в том лесочке темно,
Ни часовни, ни креста на той могиле!..
Всё Царское у тебя — и зипун,
и тулуп.
Всё Царское у тебя — и изгиб
ярких губ,
И синь очей из-под век,
и на плечах алмазный снег,
и ожерелье вьюги.
Вся жизнь твоя царская — в огне и
в беде.
И ты, Царица, в небе летишь,
на Страшном Суде,
И сосцы твои — звёзды, и руки твои —
звёздные дуги.
И глаза твои, Царица, — один Сириус,
другой Марс:
Они жестоко и страшно глядят на нас,
И ладони твои, Царица, —
звёздные лики:
Они обернуты к нам,
и пальцы подъяты, как власа, —
Живи, Царица, ещё час, ещё полчаса,
А там — душа пусть выйдет
в звёздном крике.
И раскатится крик
над ночной тайгой —
Страшный Суд!
И ты упадёшь с небес, Царица!
И тебя унесут,
Увезут на телеге с зелёного льда
расстрела:
Ах, была ты дура из дур,
что орала так —
Вот молчанье навек, вот на глаза пятак,
И это длинное, худое, животастое,
ребрастое,
Старое, Царское, детское, нищее тело.
А и где душа?.. А и нету души.
Тихо из мира уходи. Звезду туши.
* * *
Земля?!. Вы кому расскажите.
А воля?!. — пропита дотла.
В парче грязнобурые нити
Двуглавого вышьют орла.
А мы его ножичком вспорем
И выпорем золото лет.
А мы о Священном не спорим:
Ведь нынче Священного нет.
Ты можешь мне врать, завираться,
Ладонь прижимать ко груди,
Ночьми перемалывать Святцы,
Молить и снега, и дожди!.. —
Не верю. Ни слову не верю!
Ни лику! Ни слёзной скуле!
Закрыты Небесные двери.
Позёмка метёт по земле.
Схождение с ума
Снег — белый лис. Хвостом он заметёт
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Всё пело. Всё летело. Всё ушло
Водой — в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
Я — волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб.
И воздух — жить.
Скамейку, где мне голову сложить —
Вокзальную ли, прачешную... — мир
Такой простой, немой, из чёрных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен
хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя —
Пурга, слепая плева бытия:
Метёт, свистит... кудрит... кудесит...
жжёт...
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щёк.
Подковой — зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв,
завыть —
Кровь с морды — кап —
на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою — её. Я выброшу кольцо
Её — в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну — пусто. Гардероб —
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.
Вождя?!.
На обшлагах — две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой — над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она — одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, сей сирый алавастр,
Куда — на дно — с консолей и
пилястр —
Вся штукатурка ссыпалась, века... —
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били — не разби...
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той —
Под пулемётом —
сласть воды Святой!.. —
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче — пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая — светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.
И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу — в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, вы, любимый люд!
Какие шапки носят?!. — все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да
цветной.
Павлин ли, мандарин... —
а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пёс.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слёз.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!.
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной хблдушкой тебе.
...А пот и соль сверкают на губе...
Дай вытру... дай и слёзки оботру...
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я — Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой царский ход! Мой выезд!
Мой парад!
Я победила вас — тем, что яркб.
Что в поднебесье — мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над гурами монет. Кидаю лик —
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачён?!. Всегда бывал
Во мраке — свет. Всегда горел подвал
Под чёрною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке — поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду.
Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
Бог простит
Тебя, кто мне подножку... под уздцы...
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона... Заметает снег её...
А я пуста... И в грязное бельё
Завёрнута, как с кашею горшок...
Я — твой пустой стакан...
на посошок...
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв — им всё одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездбми. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков —
сверк! —
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.
Пирушка нищих в кабаке
Мы Петровку, Столешников убирали ночьми...
Я — девчонка нездешняя — меж чужими людьми.
Это всё были дворники. Не лопаты — крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора всё с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья —
Всё, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя...
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была — поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъёмные ящики. Мыловбренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь — рюмкой курант,
Мётлы куцые охали: “Ну, айда в ресто к бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку — её...
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твоё.
И в стаканы гранёные разливал дворник Флюр
Водку тёмно-зелёную, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.
Вагоны. Вокзал
Вот они, вагончики, вагонишки мои...
Дай, побуду миг путейщицею... дай...
А снежки в меня свистят,
будто соловьи,
Разбиваются о каменной груди моей
Рай.
Райский Сад под рёбрами,
снежный Эдем.
Голубая кровь — вдоль —
по ледяным хвощам.
Нынче я — путейщица.
Мазута чёрный крем —
На морды колёс. Свеклу фонаря —
в пар к зимним щам.
Низко кланяюсь винтам,
молотком стучу...
На вшивость испытую
дырявый металл... —
В шаль завернусь... —
а лицо длинное — свечу —
Так жгу в ночи,
как алмазный кристалл!
И от меня шарахнется обходчик-пьянь.
И предо мной на колена — грузно —
бродяга — бух!..
Встань, мой лысый святой,
лисёнок драный, встань.
Я люблю твою плоть.
Я люблю твой дух.
И пусть мне буфетчица-подушка
глотку пухом заткнёт.
И пусть меня малюта с дубиной или
Ангел с ружьём
К стене — толкнёт, тряпкой — сомнёт,
сапогом истопчет, как лёд,
И пусть это видит мой народ,
с которым мы — вдвоём:
Под брюхом мёртвого вагона —
мигает красный фонарь —
И молот — в кулак, в другой —
резак, кривой ятаган,
И ноги рогаткой: целься, народ!
Стреляй, народ! Жарь!
Бей дуру-обходчицу, вашу мать,
по рёбрам и ногам!
Выбей, выколоти ей Рай — из груди!
Выжги под сердцем звёзды!
Вымажь в крови!
А после — в рот ей монету —
за обход — заплати!
Эх вы, вагонетки, вагончики мои...
* * *
Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я — кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики...
И халупы, и дощатые сараи...
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру — вот стану я собаченькой,
Вот кощёнкой стану я облезлой...
Девки, девочки, пацанки, шлюхи... —
мальчики... —
Стану старым Ангелом над бездной.
Ксения на фреске
...Там бесы Адовым покойникам —
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем — горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина —
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам — зверья, лисова...
...На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
«Ты моя жизнь. Ты моя жизнь».
Колесо (из Овидиевой тетради)
...Ты эту девку взял, хоть крепко руками цеплялась
За колесо. Спину — хлесь! — выгнула плетью она.
Ты ей колени коленом прижал. Змеёй извивалась,
Синим эвксинским ужом, что плавает вместо вина
В козьем седом бурдюке. Как, глотку расширив, орала!
Ты её крик ухватил мохнатым, распяленным ртом —
Да и выпил до дна. А пятками землю вскопала —
Ноги когда раздвигал, налегал когда животом.
Экая девка сподобилась! Хуже родимой волчицы,
Капитолийской, с двенадцатью парами злобных сосцов.
Как изо рта её — всласть! — надобно жизни напиться.
Как во нутро её — всклень! — влить влагу первых отцов.
Может, волчата пойдут. Слепые кутята, щенята.
Словно борщевник — ладонь, зубы разрежут восток.
Девка, не бейся, пригвождена, пред ветхой телегой распята;
Снег на дерюге горит; кровь утекает в песок.
И, пока хнычешь, меня, римлянского дядьку, целуя,
Чтобы я золота дал, чтоб не излился в меха, —
Я прижимаю босою ногой рыбку, пятку босую, —
Пот любви — кипятком — как обдаст! И глуха
Девка, хотя, ты к любви, телица, ревица, белуга,
Ты, на остроге моей бьющаяся колесом! —
Я заключаю с тобою подобие звёздного круга.
Я не железом давлю — я над тобой невесом.
И, пока бык от телеги косит на меня Альтаиром,
Сириус — глазом косит, льдяную крупку копытом топча!.. —
Девке, кусая ей ухо, шепчу я слова, позлащенные миром,
Мирром слащённые, спущенные виссоном с плеча:
КТО ТЫ БОГИНЯ ЛИ ЖЕНЩИНА ДАЙ МНЕ УТРОБУ И ДУШУ
ВИННАЯ СЛАДКАЯ ЯГОДА ДАЙ РАЗДАВЛЮ ЯЗЫКОМ
Снег нас — двойную звезду — свистя, засыпает и тушит:
В корчах, в поту, под телегой, под каменным чёрным быком.
Лишь Колесо на нас глянет. А в нём скрещаются спицы.
В нём — сшибаются люди. Сгущается темень и вой.
Чуть повернётся — отрежет от Времени, где не родиться.
Девка, бейся, вопи. Тебя, покуда живой,
Так возлюблю, что царям в златых одежонках не снилось!
Так растерзаю, — волки Борисфена клочка не найдут!..
Рвись же, кряхти, ори, мне царапай лицо, сделай милость.
Ведь всё равно все умрут. Ведь всё равно все умрут.
Сошествие во ад
Всё забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю — жизнь.
Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь,
и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику... — о, лакомство!..
умру... —
Найдёнки-сушки чёрную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые — от края до черты;
И сломанные руки, крик и рёв,
И шёпот, и — по скулам соль —
без слов,
Мохнатых, сальных карт
гадальный брос
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак — святую медь —
За вход туда — сквозь толпы,
стыд и срам —
В святилище, где свет и фимиам... —
Я оставляю! — всё возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный — для шитья чулков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми...
Всё! всё! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака... — всё возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили — до дна.
Всю выткали — белее полотна.
Всю расстреляли — в пух! —
на площадях:
Ступня — в багрянце, песня —
на устах.
Живот — бутыль пустую;
шов рогож —
Нежнее кож;
да взгляда острый нож —
Лба каравай; да рёбрами — мечи
Двуострые — бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю — лёд и снег.
Возьми меня! Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. —
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь — богатым прахом заплачу...
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. меня!.. —
заместо свечки той!
* * *
С размалёванными картинами
У гостиниц инших сижу.
Меж нарисованными каминами
Греюсь; пальцем по ним вожу.
Руку в варежку пёсью засовываю.
Купи живопись, воробей!..
Я устала есть похлёбку нарисованную
Нарисованной ложкой своей.
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! —
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать...
Забыла детям локти залатать!.. —
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.
О всём, что на земле оставил, — пой
В колючей тьме, дрожащею губой.
Трубящий Ангел
И первый Ангел вострубил.
Согнулась — пополам:
Кресты попадали с могил,
Открылся древний срам.
И Ангел вострубил второй,
В рог дунул изо льда!
Так смертно хрустнет под стопой
Чугунная звезда.
Звезда из дёгтя и смолы.
Из мёртвых птичьих лап.
И кровью залиты столы
В виду ревущих баб.
И брошен нож близ пирога
Из сажи и золы.
Зима избита и нага.
И шуба — без полы.
И третий Ангел вострубил!
Кроваво-красный плащ
Нас, погорельцев, ослепил,
Пылающ и дрожащ!
И он к устам поднёс трубу,
Как будто целовал
Лицо отца зимой в гробу
И Бога призывал.
Четвёртый Ангел вострубил —
Посыпались отвес,
Кто жил, горел, страдал, любил,
С разверзшихся небес!
С небес, разрезанных ножом
И проткнутых копьём.
С небес, где все мы оживём
Пред тем, как все — умрём.
И пятый Ангел вострубил!
И поднялась вода,
И хлынула, что было сил,
На злые города.
Молилась я, крестясь, дрожа... —
О нищая тщета!
На страшном острие ножа
Сверкала — пустота.
И Ангел вострубил шестой.
Огнём всё занялось:
И снег под угольной пятой,
И золото волос.
И требник ветхий, и щека,
В ночи ярчей Луны.
И, вся просвечена, рука,
Чьи кости сожжены.
В костёр огромный сбились мы.
Дровами полегли.
И Ангел вострубил седьмый
На ободе земли.
Он пил гудок трубы до дна,
Как смертник пьёт питьё.
А кружка старая — Луна,
А зубы — об неё.
Озноб от звёзд в прогалах льда.
Гудит земля впотьмах.
Дрожит последняя вода,
Мерцает на губах.
Но дай мне, дай еще попить
Из кружки ледяной.
О, дай мне, дай еще пожить
Под мёртвою Луной.
Нижний Новгород
