НЕПРОШЕДШЕЕ

Об авторе | Ефим Леонидович Гофман родился в 1964 году в Киеве. В 1986 году окончил Горьковскую (Нижегородскую) государственную консерваторию им. М.И. Глинки. Занимается литературной критикой, эссеистикой, публицистикой, преподаванием. Печатается в «Знамени» и в других российских и русскоязычных периодических изданиях с 2000 года. С 2016 года — член Всемирной организации писателей International PEN club (Русский ПЕН-Центр). Предыдущая публикация в «Знамени» — 2015 год, № 12. Живет в Киеве.

Ефим Гофман

Виктор Некрасов в родном городе

Думается, что в ряду знаменитых киевлян имя Виктора Платоновича Некрасова имеет все основания стоять одним из первых. Или, по крайней мере, в первой десятке.

В Киеве Виктор Некрасов родился и — вплоть до рокового сентября 1974-го (месяца, когда писателю пришлось покинуть СССР) — прожил (за вычетом трех младенческих, трех предвоенных и, наконец, четырех военных, фронтовых лет) пятьдесят четыре года своей жизни. Срок, что и говорить, весьма немалый.

Нет, конечно же, не торчал Виктор Платонович в родном городе безвыездно. Частенько отлучался — и в Москву, и в Коктебель, и в Малеевку, и в Прибалтику, и даже (что удавалось отнюдь не каждому советскому писателю) в дальнее зарубежье. Вместе с тем, воистину немыслимо представить себе без Некрасова киевскую жизнь пятидесятых-шестидесятых годов ХХ столетия.

Замечательный, по-настоящему самобытный прозаик. Незаурядный человек с необычной для нашего социума аристократично-породистой внешностью. И — с такой же необычной манерой поведения, поражавшей органичным сочетанием изящества, артистизма с абсолютной непринужденностью и безыскусностью…

Ничуть не удивительно, что на общем обыденном городском фоне фигура Некрасова отчетливо выделялась, непременно бросалась в глаза. Квартира писателя в Пассаже, старой внутриквартальной улочке, как будто вмонтированной в главную улицу города — Крещатик, в течение многих лет была центром притяжения для самых разных людей: академиков и художников, актеров и режиссеров, диссидентов и — самых что ни на есть простых работяг. Не запирайте вашу дверь, пусть будет дверь открыта, — этот хорошо известный призыв из песни Окуджавы в жизни Некрасова (пусть это и происходило стихийно, без специальных усилий) воплощался подчас с предельной буквальностью.

Любовь, привязанность Некрасова к родному городу ощущается практически во всех его произведениях. «Милый, милый Киев!.. Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета», — именно этими словами открывается памятная многим читателям щемяще-лирическая ретроспекция, на миг вторгающаяся в строгое, линейное течение повести «В окопах Сталинграда». А в некрасовской прозе позд­нейших десятилетий образ Киева временами отнюдь не ограничивается подобного рода блицкартинами. Вспомним хотя бы очерк «Дом Турбиных», возбудивший интерес широких общественных кругов к легендарному зданию на Андреевском спуске («одной из самых “киевских” улиц города», — как характеризует ее писатель), в перестроечные времена ставшему литературно-мемориальным музеем Михаила Афанасьевича Булгакова. Или — «Записки зеваки» с их рельефными, емкими описаниями самых разных киевских улиц и уголков. С воспроизведением маршрутов привычных городских прогулок, доставлявших Некрасову неизменное удовольствие. С перечислением шутливо-неофициальных названий забегаловок в центре города («Ливерпуль»… «Мичиган»… «Барселона»…), куда частенько наведывался Виктор Платонович принять «свои сто грамм» (не будем по-ханжески закрывать глаза на эту сторону некрасовской жизни!), да и попросту — поболтать с приятелями и случайными встречными, «поиронизировать (процитируем дословно. — Е.Г.) над вставной челюстью Брежнева, рассказать парочку анекдотов».

Тем более неожиданным — даже шокирующим — может показаться авторское высказывание о Киеве ближе к концу «Записок…»: «Я разлюбил его. Разлюбил потому, что он разлюбил меня».

Учтем, однако, что побудили Некрасова к подобному признанию обстоятельства непростые, драматичные. Дважды, в 1972 и 1974 годах, на квартире писателя были проведены обыски. Последствием второго из них стал изнурительный шестидневный допрос Некрасова в КГБ. Хотя в процессе допроса и не была предъявлена писателю та или иная конкретная статья, чреватая арестом, явно почувствовал он, что обречен в своей стране на статус человека, находящегося под непрестанным подозрением. На участь отщепенца, изгоя.

В результате Некрасов принял решение уехать из Советского Союза. Формально — на несколько лет, фактически — навсегда. Формально уехал сам. Фактически же было очевидным, что власти беззастенчиво выдавили писателя из страны.

Последние тринадцать лет жизни Виктора Платоновича прошли в Париже. Именно там в 1975 году и были завершены «Записки зеваки». При подобном раскладе какие-либо попытки подчеркнуть сохранение незыблемой связи с Киевом выглядели бы лицемерием, фальшью, совершенно противоречившей творческим и жизненным принципам Некрасова.

«Разлюбил потому, что он разлюбил меня»… А любит ли Виктора Некрасова сегодняшний Киев?

Еще в 1990 году на стене дома в Пассаже, где жил писатель, была установлена мемориальная доска. С 2004 по 2012 год в музее Булгакова функционировала достаточно представительная выставка «Виктор Некрасов: Возвращение в Дом Турбиных». В 1996 году именем писателя была названа одна из городских библиотек.

Памятник Некрасову в городе пока не поставлен. При условии, что интересные творческие идеи на сей счет существуют. К примеру, проект известных киевских художников Ады Рыбачук (ушедшей из жизни в 2010 году) и Владимира Мельниченко — о работах этого содружества сам Виктор Платонович сочувственно писал в своем нашумевшем очерке «По обе стороны океана».

Вопрос о создании музея-квартиры Некрасова еще не возникал в городской повестке дня. Хотя, если очень постараться, подобный проект вполне можно было бы претворить в жизнь.

«Как ни печально, столетний юбилей писателя отмечался на его родине как-то совсем негромко (здесь и далее в цитатах курсив мой. — Е.Г.), чуть ли не украдкой», —замечает киевская журналистка Любовь Хазан, сейчас живущая в Израиле, во вступительной заметке к составленному ею же сборнику «Виктор Некрасов. Арестованные страницы» (к разговору о сборнике мы ниже еще вернемся).

Негромко отмечались сейчас в Киеве и 105 лет со дня рождения писателя, исполнившиеся 17 июня 2016 года. Тем не менее два вечера, состоявшихся в городе по случаю юбилея, представляются вполне достойными упоминания. Проведены они были под эгидой Российского Центра науки и культуры. Первый   непосредственно в день рождения Некрасова в концертном зале Центра. Второй — 22 июня, в отделе искусств Киевской публичной библиотеки им. Леси Украинки. Дата эта также была отнюдь не случайной. Оба вечера, посвященные писателю-фронтовику, автору «В окопах Сталинграда», были включены в общую программу Недели памяти, приуроченной к другой знаменательной и печальной исторической годовщине — 75-летию начала войны.

Признаем откровенно что, в связи с вынужденным объединением двух тем не обошлось в рассматриваемой культурной программе без некоторой эклектики. В первом из вечеров предметные разговоры о жизни и творчестве Некрасова чередовались с исполнением стихов и популярных песен о войне, с показом спектакля детской театральной студии по фрагментам «В окопах Сталинграда». Впрочем, искренность всех исполнителей сомнений не вызывала. А тот факт, что (по словам руководительницы детской студии) весь коллектив старшеклассников в процессе работы над спектаклем прочитал повесть Некрасова, представляется даже весьма отрадным. Такой случай для нашего времени достаточно нетипичен.

А второй вечер открывала музыкально-поэтическая композиция по песням из военного цикла Владимира Высоцкого, подготовленная студентами Национального университета театра, кино и телевидения им. И.К. Карпенко-Карого. Что ж, подобный ход отнюдь не выглядел притянутым за уши. И Некрасов, и Высоцкий относились к военной теме с одинаковой серьезностью и трепетом. Самое же главное, контакты с Высоцким и с Театром на Таганке — одна из самых светлых и трогательных страниц биографии писателя. Когда в сентябре 1971 года проходили памятные (единственные за советские годы!) гастроли Таганки в Киеве, весь приехавший коллектив — включая и Высоцкого, и самого руководителя театра Юрия Петровича Любимова — в свободное от работы время буквально дневал и ночевал во все той же некрасовской квартире в Пассаже...

Здесь, однако, необходимо обозначить ряд существенных моментов, без учета которых дальнейший наш разговор был бы невозможен.

Работа, выражающаяся в исследованиях, публикациях, популяризации и систематизации материалов некрасовской биографии и творчества, в городе ведется. Самым значительным проявлением и результатом подобной работы представляется созданный в течение 2014–2016 годов интернет-проект «Сайт памяти Виктора Некрасова»: http://nekrassov-viktor.com/

Создатель этого сайта — Александр Васильевич Немец, человек далекий от литературного мира. По изначальному роду своих занятий Александр Васильевич — военный инженер-математик (демобилизовался из армии в 2002 году).

К работе над сайтом Александр Немец подошел с предельной скрупулезностью. По сути дела, на сайте представлено наиболее полное на сегодняшний день — пусть и не бумажное, и не комментированное — собрание некрасовских произведений, статей, интервью. А также множество фотографий, рисунков и шаржей писателя, подробные своды хронологических данных, список наиболее известных друзей и знакомых Некрасова. Эти, равно как и множество других архивных материалов, любезно предоставил сайту живущий в Париже пасынок писателя, Виктор Леонидович Кондырев.

Неудивительно, что информативное выступление Александра Немца явилось существенной частью первого из юбилейных некрасовских вечеров.

Оговорим и еще одно важное обстоятельство. В 2014 году в Киеве появились две достойные внимания книги, посвященные Некрасову. Одна из них — уже упоминавшийся выше сборник «Виктор Некрасов. Арестованные страницы», выпущенный издательством «Laurus». Вторая книга — «Ізгой. Віктор Некрасов у спогадах сучасників» (по-русски: «Изгой. Виктор Некрасов в воспоминаниях современников»), вышедшая в издательстве «Дух і Літера». Составлен был этот сборник воспоминаний известным украинским режиссером и общественным деятелем Лесем Степановичем Танюком (ушедшим из жизни в марте нынешнего года). Некоторые из материалов книги носят эксклюзивный характер, другие — перепечатка того, что ранее уже публиковалось. Часть статей сборника написана на украинском языке, часть — на русском.

Сборник «Ізгой» сразу после выхода в свет получил подобающую рекламу в украинских массмедиа. Несколько иначе сложилась судьба книги «Виктор Некрасов. Арестованные страницы». Так вышло, что осуществить презентацию книги удалось только сейчас, в рамках второго из Некрасовских вечеров. Представляли книгу руководительница издательства «Laurus» Полина Лаврова и автор предисловия к сборнику лауреат «Русского Букера–2012» писатель Андрей Дмитриев, живущий уже несколько лет в Киеве.

Среди пришедших на юбилейные вечера по пальцам можно было пересчитать тех, кто жил в городе в «оттепельно»-шестидесятнические времена, когда имя Некрасова по-особому задавало тон, — иных уж нет, а те далече… Кстати говоря, неслучайно именно об этом — о безвозвратно утраченном духе и среде Киева 60-х — проникновенно говорил режиссер Марк Нестантинер, также выступавший на презентации книги. Но — обратим внимание! — залы Российского Центра и Библиотеки искусств были заполнены до отказа. Хотя бы на этом основании можно сделать вывод, что в Киеве вполне хватает людей, интересующихся и Некрасовым, и, в целом, общественной, культурной жизнью ушедших в прошлое десятилетий. Обильную пищу для размышлений способна дать этим людям (и — не только им) наконец-то дошедшая до широкого читателя книга «Виктор Некрасов. Арестованные страницы».

Оговорим, впрочем, что в упомянутом сборнике речь идет в основном не о 60-х годах, а о более позднем периоде — начале 70-х, когда эпоха «оттепели» с ее надеждами сменилась гнилостным брежневским застоем. По сути дела, здесь как раз и представлены материалы, побуждающие вновь вернуться к конкретной теме, так до конца и не осмысленной даже в нынешние, постсоветские времена: чем и кому мешал Виктор Некрасов?

Основой книги стали документы из архивов бывшего КГБ СССР: материалы заведенного на Некрасова следственного дела № 62 (первым начал заниматься их изучением ныне покойный киевский журналист и друг писателя Г. И. Кипнис; жаль, что этот факт не упомянут в сборнике).

Полностью представлено в книге содержимое так называемой «желтой папки». В нее были выделены сочинения и эпистолярные черновики Некрасова, конфискованные сотрудниками органов 17–18 января 1974 года, во время второго обыска в квартире писателя.

Кроме того, в сборнике помещен развернутый очерк Любови Хазан «С шулерами за одним столом…». Подробное описание обысков, допросов, предшествовавшей и сопутствовавшей им слежки за Некрасовым здесь подкрепляется обильными цитатами из гебистских донесений о писателе и его окружении, направлявшихся в ЦК партии Украины. Информация, что и говорить, любопытнейшая. Но вот с некоторыми оценками и рассуждениями автора очерка позволим себе поспорить.

Взять, к примеру, ситуацию с «Королем в Нью-Йорке», наиболее неприемлемым для властей в идеологическом отношении рассказом из «желтой папки». Как полагает Л. Хазан, Некрасов здесь выразил «то кафкианское ощущение, в которое загоняла нормального человека действительность» (здесь и далее в цитатах курсив мой. — Е.Г.). Оговорим, что под действительностью здесь подразумевается реальность вполне конкретная, советская. Но верен ли сам ключ, который автор очерка пытается подобрать к интерпретации рассказа?..

Известно, что одна из привычных повседневных забав Виктора Платоновича заключалась в подтрунивании над образчиками пропагандистского скудоумия, извлекавшимися из свежих советских газет. А также — над косноязычными высказываниями, зажатыми жестами людей из Политбюро, над их безжизненными лицами на фотографиях. При этом никакой маниакальной зацикленности на подобных темах у писателя не было. Упомянутые игры носили характер шутейного трепа, неизменно забавлявшего дружеское и семейное окружение писателя.

Своего рода продолжением таких игр и стал «Король в Нью-Йорке». Вымышленный сюжет этой вещи носит характер альтернативной версии (если применять нынешнюю продвинутую терминологию) состоявшегося в 1967 году официального визита председателя Совета министров СССР А.Н. Косыгина в США. Причем версия эта — откровенно потешная, комическая, подтверждением чего служат многие детали рассказа (взять хотя бы мучительные, что твое «быть или не быть», сомнения, одолевающие советского премьера: как правильно произносится — «ИзрАиль» или «ИзраИль», «суревенитет» или «суневеритет»?).

Вместе с тем — что достаточно любопытно! — по отношению к отдельно взятому Косыгину писатель испытывает едва ли не жалость. Этот достаточно неглупый руководитель явно понимает провальный характер многих установок советской политики: в частности, затрагиваемой в рассказе позиции ЦК по конфликтам на Ближнем Востоке. И неслучайно в итоге — по шутейной некрасовской версии — Косыгин от стыда попросту пытается… попросить политического убежища в США.

Что же до отчетливо отраженного в рассказе общего духа, культивировавшегося в высших эшелонах власти брежневских времен, то он вызывал у Некрасова чувство… Нет, не чувство ужаса. И, думается, не имеет к этому случаю отношения ни Кафка, ни его беспросветно-жуткий образный мир. Речь идет об эмоции совсем другого толка. Об, условно говоря, чувстве веселого презрения.

Насквозь видел Некрасов и серость, ограниченность советского руководства, и несоответствие убогого уровня его представлений запросам живой, мыслящей, просвещенной части общества. И, конечно же, предельную беспринципность тогдашних вождей, целиком и полностью сосредоточенных на одной-единственной цели — удерживать власть в своих руках. Готовых ради подобной цели искусственно отгораживать страну от остального, большого мира. Отступаться от существенных положений даже своей, марксистской идеологии, клятвенную преданность которой непрестанно выражали на словах. Наконец, беззастенчиво отправлять на свалку истории даже недавних всесильных хозяев, перед которыми еще несколько лет назад были готовы угодливо заискивать (и неслучайно эта тема нашла свое отражение в некрасовских рассказах «Все ясно!», «Мраморная крошка», также очутившихся среди «арестованных страниц»).

Совершенно понятно, что с советской начальственной средой Некрасов не желал иметь ничего общего. Более того, подчеркнуто выдерживал по отношению к ней ироническую дистанцию. Жил своей, абсолютно независимой жизнью. Но при этом вступать в конфронтацию с режимом не предполагал.

С учетом этих обстоятельств неточным представляется присутствующее в очерке Любови Хазан уподобление позиции писателя противоборству Солженицына с властями, описанному в «Бодался теленок с дубом». Достаточно хотя бы такого сопо­ставления. В своем «Теленке» Солженицын (к которому Некрасов в 60-е годы относился с огромным почтением, но в период эмиграции — как пишет та же Л. Хазан — подобное отношение во многом пересмотрел) подробнейшим образом демонстрирует изощренную, многоступенчатую систему конспирации, которую активно использовал до того, как был выслан из СССР. Некрасов же к конспирации относился, казалось бы, с абсолютным пренебрежением: вел откровенные разговоры (порой даже — по телефону, хотя это могло прослушиваться); запросто давал разным людям читать имевшийся у него самиздат и тамиздат. Единственная ситуация (подробно показанная в сборнике), когда пришлось писателю прибегнуть к импровизированным конспиративным методам, — допросы 1974 года. Упорно уверял писатель сотрудников органов, что не является автором «арестованных» рассказов. В результате, авторство Некрасова доказать тогда не удалось, а никого из окружающих писатель — в то же время — не подставил…

Иными словами, Некрасов не считал нужным таиться от властей. Почему? Да потому, что совершенно искренне не видел в своем образе жизни и своих занятиях чего-либо, носящего подрывной характер и способного представлять опасность для тогдашнего руководства страны.

Попробуем спокойно и непредвзято присмотреться к поступкам писателя, квалифицировавшимся его преследователями из органов как провинности и прегрешения.

Взять, допустим, тот же рассказ о визите Косыгина в США. Да, разумеется, за такие вещи власть по головке не гладила. Вместе с тем, вспомним хотя бы случай знаменитой книги Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки». При желании вполне можно было бы надергать оттуда немало цитат и на их основе предъявить автору обвинения не только в стремлении очернить внешнюю политику СССР, но даже… в кощунственном надругательстве над советской идеологической святая святых — Октябрьской революцией 1917 года. Ничего подобного, однако, не произошло. Не побудило власть к каким-либо репрессивным действиям даже то, что выход в свет произведения Ерофеева за рубежом под истинным именем автора имел немалый резонанс (в сравнении с некрасовским рассказом, машинописный вариант которого имел хождение в достаточно узком кругу, без обозначения фамилии писателя).

Или — другой момент. Допустим, принимал Некрасов в своей квартире неугодного властям академика Сахарова. Но вот, скажем, известный московский художник Борис Биргер тоже Сахарова у себя принимал (и не раз). А кроме того, даже рисовал портрет опального академика вместе с его не менее опальной супругой. Было бы невозможным, конечно же, такой портрет представить на официальной разрешенной выставке (впрочем, работы Биргера и вообще тогда в Советском Союзе почти не выставляли…). Но откровенных подозрений в политической неблагонадежности художнику все-таки предъявлять не решались.

Подписание писем в защиту арестованных диссидентов? Но в 60-е годы их подписывали и некоторые другие видные деятели культуры, ученые. Подобных подписантов власть, конечно же, старалась наказывать. В большинстве случаев, тем не менее, наказания носили все же не такой жестокий характер, как в случае некрасовском.

Наконец, самый щекотливый момент, зафиксированный все в тех же гебистских донесениях: две встречи Некрасова с приезжавшими в страну из-за рубежа сотрудниками НТС, организации откровенно антисоветской. Вчитаемся, однако, внимательнее в эту информацию. Что же подвигло писателя вести разговоры с представителями структуры, репутация которой в СССР была столь одиозной? То же самое, что подвигало подписывать упомянутые выше письма, — стремление помочь конкретным людям, которые подверглись репрессиям. Иначе говоря, помочь пострадавшим.

Отнюдь не считал Некрасов диссидентство единственно правильным жизненным выбором. Какой бы удушливой ни была обстановка брежневской эпохи, для думающих и одаренных людей, критически относившихся к советской действительности, существовало тогда достаточно других возможных жизненных ниш, не требовавших непременного приспособленчества и оставлявших возможность сохранения порядочности, достоинства. Многие близкие друзья и добрые знакомые Виктора Платоновича жили именно так, и писатель считал подобный расклад совершенно нормальным. Никого из окружающих к политическим протестам не подталкивал. Да и вообще не хотел никого ничему учить, указывать, предписывать.

Кто-то выбирает для себя одну возможность оставаться самим собой, кто-то — другую. Казалось бы, ситуация естественная? Вот и диссиденты, по твердому убеждению Некрасова, имели право на свой путь, свой жизненный выбор. Безучастно наблюдать за тем, как людей, позволивших себе открытые выражения несогласия с властью, сажают в лагеря и психушки, подвергают моральным и физическим мучениям, писатель не мог (так уж он был устроен!). А о степени совпадений и несовпадений своих взглядов с позициями каждого из диссидентов в отдельности подчас даже отказывался в такой ситуации задумываться.

Этими же установками руководствовался Некрасов, когда, оказавшись в эмиграции, заступался за конкретных киевлян, с которыми близко общался в 60-х и начале 70-х годов: Гелия Снегирева, Семена Глузмана, Леонида Плюща.

Затем, во второй половине 70-х, Плющ под давлением международной общественности был выпущен из карательной психбольницы. После чего получил возможность выехать на Запад и обосновался — так же, как и Некрасов — в Париже. Поначалу общение Плюща и Виктора Платоновича возобновилось, но… Нет, не склонен был Некрасов к обострению каких-либо разногласий, не влекло его к публичным полемикам. Вместе с тем, и по книге воспоминаний Виктора Кондырева «Все на свете, кроме шила и гвоздя», и по ряду других мемуарных, документальных свидетельств, отчетливо видно, что взаимоотношения Плюща с писателем носили в эмигрантские годы натянутый характер. Настроения Плюща — в молодые годы критиковавшего советский строй с позиций пламенного марксизма, а в Париже переориентировавшегося на такой же пламенный антикоммунизм — были явно чужды Некрасову. Антисоветская яростная «партийность» тяготила писателя ничуть не меньше, чем советская. Потому и не вписался Виктор Платонович в редакционный коллектив максимовского «Континента» (из которого в итоге был отставлен). Потому и влекло Некрасова в последнее десятилетие жизни к общению с людьми, далекими от любых форм идеологизированной взвинченности и оголтелости: с Ефимом Эткиндом, Львом Копелевым, Анатолием Гладилиным, Сергеем Довлатовым…

Отчего же у властей брежневской формации именно фигура Некрасова вызвала повышенное беспокойство? Зачем понадобилось им тогда, в 1974-м, наброситься на писателя с таким избыточным остервенением?

Как ни печально, особую отягчающую роль в этом случае сыграло конкретное место жительства писателя. Совершенно отчетливо видно по очерку Л. Хазан, что именно сугубо республиканские структуры проявляли в деле Некрасова инициативное рвение.

Превосходной иллюстрацией общей обстановки тех времен служил расхожий афоризм: если в Москве ногти стригут, то в Киеве рубят пальцы. Действительно, так уж вышло, что именно в Киеве идеологические гайки прикручивались тогда с особой жесткостью. Впрочем, дело было даже не в идеологии. Придирки по идеологической части были, пожалуй, скорее способом выяснения отношений с неугодными людьми, которым пользовался в своих целях специфический и весьма влиятельный слой местного населения.

«Киевский мещанин»… Так уж вышло, что это хрестоматийное определение, вошедшее в обиход с легкой руки Чехова, не утратило своей значимости и в совсем другую эпоху, в совсем иных исторических условиях. В частности, в кругах руководства тогдашнего Союза писателей Украины. Взять хотя бы такую персону, как лауреат пяти Сталинских премий, Герой Социалистического Труда — а также председатель Верховного Совета Украины, депутат Верховного Совета СССР, член президиума Всемирного совета мира — Александр Корнейчук, с обоснованным сарказмом изображенный Некрасовым в «Ограблении века», еще одном потешно-фантастиче­ском рассказе писателя, угодившем в пресловутую «желтую папку». Или — фигурирующий в том же рассказе Василь Козаченко, в 70-е годы (то есть во времена апогея травли и преследований Некрасова) занимавший должность первого секретаря Союза писателей Украины.

Ничуть не удивительно, что для публики такого толка Виктор Платонович Некрасов был явлением изначально чужеродным. Специально выявлять совпадения или несовпадения тех или иных взглядов, позиций в данном случае попросту не было нужды. Некрасов был другим — и у украинской литературной верхушки это не могло не вызывать раздражение и тревогу.

Бережно охранявшие покой подобного писательского (а также — композиторского, театрального, кинематографического и т.д.) официоза структуры республиканской власти такие обстоятельства основательно учитывали.

Совершенно особый гнев вызвало у властей выступление Виктора Некрасова 29 сентября 1966 года на несанкционированном митинге, приуроченном к 25-летней годовщине трагедии Бабьего Яра. Митинг, на который пришло значительное количество рядовых граждан, состоялся непосредственно на месте массовых убийств еврейского населения города Киева, проводившихся в 1941 году немецко-фашист­скими оккупантами и их пособниками.

Мотивы, побудившие Некрасова пойти в тот день в Бабий Яр, совершенно очевидны. Писатель прекрасно понимал, что фашизм — абсолютное зло, не имеющее прощения и оправданий. А массовое истребление людей, сгруппированных к тому же по этническому признаку, — варварство, чреватое возвращением человечества к уровню пещерного сознания.

Был, однако, и еще один момент, вызывавший у Некрасова — равно как и у всех честных, разумных людей его эпохи — обоснованное возмущение.

Советское руководство, методично проводившее в послевоенный период линию скрытого государственного антисемитизма, не сильно стремилось акцентировать внимание населения страны на тех или иных случаях антисемитских проявлений в мировой истории. А потому — упорно препятствовало установлению в Бабьем Яру памятника (а когда — уже после эмиграции Некрасова, в 1976 году — его все-таки поставили, то в надписи на этом формальном, безликом монументе слово «евреи» напрочь отсутствовало). По таким же причинам не только Некрасова, но и других участников упомянутой выше траурной акции 1966 года подвергали унизительным проработкам за участие в «сионистском сборище».

Немалую роль в упомянутой ситуации играла позиция все тех же местных властей, по части антисемитизма дававших сто очков вперед руководству многих других регионов Советского Союза. Неслучайно в «арестованном» незаконченном очерке «Камень в Бабьем Яру» переходит писатель от разговора о фашистских преступлениях к разговору о чудовищной акции, осуществленной в Киеве в конце 50-х годов — разрушении и осквернении Лукьяновского еврейского кладбища. Резонно оговаривает здесь Некрасов: «чтобы провести эту массовую сокрушительную работу, нужны сотни рук». Особое же внимание обращает писатель на главную ужасающую сторону этого происшествия: «Я бродил по аллеям, заглядывал в сохранившиеся кое-где усыпальницы и читал написанные на стенах (мрамор был сорван, писали по бетону) хулиганские, антисемитские лозунги и ругательства».

Интересную информацию к размышлению дает приведенное в книге «Ізгой» высказывание одного из известнейших украинских советских прозаиков — Олеся Гончара. Случай нетривиальный, поскольку Олесь Терентьевич Гончар был писателем талантливым, серьезным, и, хотя занимал высокие литературно-начальственные посты, позволял себе в творчестве даже определенную степень вольнодумства (неслучайно был конфискован тираж книжного издания его романа «Собор», а упоминание этого произведения в печати было на протяжении долгих лет запрещено). Да и к Некрасову относился вроде бы Гончар достаточно неплохо. Открыто заступаться за опального коллегу не решался, но — в знак хотя бы некоторой поддержки — тайком, через Григория Поженяна, передавал ему, нуждавшемуся в средствах, деньги (свидетельства об этом также представлены в сборнике воспоминаний).

Тем более поразительное впечатление производит фрагмент из дневников О. Гончара, датированный вторым апреля 1991 года. В адрес Некрасова идут здесь темпераментные упреки: не был, дескать, писатель (по мнению О. Гончара) в достаточной мере предан Украине, а в Москве — «поддерживал имидж Украины как «антисемитской нации». Лаконичная формулировка этой позиции могла бы выглядеть примерно так: о своей стране, о своем народе — или хорошо, или ничего…

Учтем, однако, что литературный украинский официоз советского времени давным-давно — что твоя Атлантида! — исчез с горизонта. На авансцене общественной, культурной жизни постсоветской Украины — иные люди, иная среда. Особенности ее отношения к фигуре Виктора Некрасова достаточно отчетливо отразились в некоторых фрагментах сборника «Ізгой».

Добрые чувства вызывает стремление составителя этой книги, Леся Танюка, понять Виктора Платоновича Некрасова и особенности его индивидуальности. Но явно присутствует в воспоминаниях Л. Танюка, опубликованных в сборнике, и ощущение дискомфорта, обусловленного тем, что не встраивается Некрасов в формат. Проявляется это и в вежливых — вполне вежливых! — попытках отчитыватьписателя за недостаточно подробное знание украинской литературы; и в припоминании не лишенных укоризны слов самого мемуариста, высказывавшихся Виктору Платоновичу в лицо в начале 70-х годов: «…вы — рыцарь печального образа . Моральный пример. Но заочный. А это для живого дела — как заочно пообедать...».

Подобные моменты по-особому бросаются в глаза, поскольку Некрасов проявлял как раз немалую — и даже беспрецедентную для киевской творческой среды советского времени! — активность в защите украинских диссидентов.

Тепло относился Виктор Платонович к Ивану Дзюбе — известному украинскому литературоведу и публицисту (в постсоветские времена ставшему академиком, а с 1992 по 1994 год даже занимавшему пост министра культуры Украины), чьи работы и убеждения вызывали у властей немалую ярость. Искренне горд был писатель тем, что Дзюба вместе с ним пришел на митинг в Бабий Яр. Очень переживал, когда Дзюбу арестовали (чему свидетельство — проникновенный очерк из той же «желтой папки»)…

Вместе с тем, вспомним симптоматичное высказывание Некрасова, приведенное в книге Виктора Кондырева (хотя конкретный лексический ряд здесь — как неизбежно происходит при введении прямой речи в мемуары — не совсем точен, суть позиции писателя отражена вполне адекватно): «Вообще-то он (Дзюба. — Е.Г.) правильно многое говорит Хотя я и не согласен с его коньком — русификацией Украины (здесь имеется в виду название программного памфлета Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация», написанного в 1965 году. — Е.Г.). Но смотрите, как его терзают и ломают! Поневоле поверишь в его правоту, раз эти гады так злобствуют…».

Иными словами, перед нами — еще один частный случай, наглядно иллюстрирующий общую позицию Некрасова. Одно дело — непременное (повторимся еще раз) сочувствие пострадавшим. И совсем другое — степень согласия с их убеждениями (а в конкретном случае с Дзюбой согласие, как мы видим, было не полным).

Напрочь чужда была Некрасову любая установка на «образ врага». Показательна в этом смысле реакция писателя на настроения, с которыми он столкнулся в 1975 году в Канаде во время встречи с представителями тамошней украинской диаспоры. По свидетельствам из книги Виктора Кондырева, неприкрытая ненависть к России и русским, которой дышали высказывания этих людей, вызвала у Некрасова изрядную оторопь.

Бессмысленно гадать, как конкретно отнесся бы Некрасов к политическим событиям и конфликтам нынешнего времени, поддержал ли бы писатель в этой ситуации какую-либо конкретную сторону или силу. Оговорим лишь, что утверждение чего-либо одного за счет ограничения в правах чего-либо другого всегда, при любых обстоятельствах, представлялось писателю недопустимым.

Учтем и то, что любые намеки на помпезность и котурны у Некрасова, с непременной иронией относившегося к собственной персоне, вызывали полнейшее отторжение. Кстати говоря, автор этой статьи, выступая на одном из упомянутых выше Некрасовских вечеров, сознательно акцентировал внимание присутствующих на том, что сам Виктор Платонович наверняка все происходящее в зале всерьез бы не воспринял. Наверняка бы ерничал и даже… матерился (учитывая, что на применение в быту непечатных словечек — насмешливое, беззлобное, игровое — Некрасов был горазд!).

Иными словами, в ситуации увековечения памяти такого писателя и человека, как Виктор Некрасов, требуется особая осторожность и предупредительность, особая стилистическая чуткость. А любые пережимы — небезобидны, чреваты немалой бестактностью.

Важно все же сказать и о другом. С тех пор, как вытолкнули писателя из родного города, прошло уже более сорока лет. И — как бы это ни было банально — все больше и больше ощущается, что фигура Некрасова для Киева незаменима ничем и никем. Ни на что вроде бы не мог повлиять, ничего особенно не мог изменить этот человек в общих неумолимых обстоятельствах жизни и истории, но — «носил с собой и в себе этот вдох свободы» (как задушевно охарактеризовал эту особенность личности писателя Андрей Синявский в своем эссе «Прижизненный некролог» — едва ли не самом точном из словесных портретов Некрасова). А, соответственно, уже сам по себе тот факт, что такой необыкновенный человек существует не вообще, а где-то рядом, способен оказывать очищающее воздействие. Что, собственно говоря, и происходило в те годы, когда Некрасов жил в Киеве и (как писал об этом сам же в «Записках зеваки») ходил по его улицам «просто так, без дела, руки в брюки, папиросу в зубы, задирая голову на верхние этажи домов, которых никто никогда не видит, так как смотрят только вперед»…

Уместен ли был бы Виктор Некрасов в сегодняшнем Киеве — донельзя политизированном, нервозном, взбудораженном? Вряд ли.

Нужен ли Виктор Некрасов сегодняшнему Киеву? Вне всяких сомнений. И — не просто нужен. Необходим.