Об авторе | Мария Рыбакова — писатель, автор романов «Анна Гром и ее призрак» (1999), «Братство проигравших» (2005), «Острый нож для мягкого сердца» (2009), «Гнедич» (2011), «Черновик человека» (2014). Произведения М. Рыбаковой переведены на французский, немецкий, испанский, английский языки. Лауреат «Русской премии», поэтической премии «Anthologia» и др. Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Врата Озириса», 2015, № 4. Живет в Сан-Диего.

Мария Рыбакова

Алиса Розенбаум

I

Алиса задержалась на платформе, чтобы полюбоваться локомотивом, огромным напряженным мускулом, который вот-вот придет в движение и потащит за собой череду блестящих вагонов. Навес над вокзалом закрывал чугунный бок паровоза от снега. Когда локомотив тронется и выйдет из-под навеса, снежинки будут падать, но тут же таять от горячей машины. На поворотах мы сможем увидеть, как валит пар из трубы. Она подумала про столкновения поездов, про крушения. Но другого пути нет, чтобы добраться до Голливуда: сначала из Нью-Йорка в Чикаго, потом, оттуда, в Лос-Анджелес. По крайней мере лучше, чем пароход: не так качает. Весь путь из Гавра ее рвало. Даже статую Свободы не увидела.

Но в Нью-Йорке было сногсшибательно. Она собирала фразы для письма, хотела описать нарядную толпу, кадиллаки и роллс-ройсы, мелькающую огнями рекламу, небоскреб Вулворт — все, о чем они мечтали в темном и голодном Петрограде. Она хотела написать о чугунных боках паровоза, о яркой надписи у него на боку, о том, как радостно поблескивают новые, чистые вагоны. Она будет писать Л. каждую неделю, до тех пор, пока он не приедет к ней, и она — к тому времени богатая и знаменитая — выбежит встречать его в норковом манто.

Свисток прервал ее размышления. Мисс, эй, мисс, закричал проводник в большой фуражке, пора по вагонам, состав отправляется! Садитесь, а то без вас уйдет. Он улыбнулся. Все здесь улыбались, то ли надеялись на чаевые, то ли просто веселились.

В вагоне третьего класса ее место оказалось лицом по ходу поезда. Она обрадовалась: укачивать будет еще меньше. До Чикаго путь неблизкий, спать придется сидя. Ну да это пустяки. Она уже столько всего перевидала за свой двадцать один год. И продукты по карточкам, и тиф в городе, и как мебель жгли, чтобы согреться. Поспит сидя, не развалится. Она закинула маленький чемодан на деревянную полку и вынула из портфеля первую покупку на новой родине — томик Ницше на английском языке. Вынула и портсигар. Где-нибудь в этом поезде должна быть курительная комната. В крайнем случае пойдет в тамбур. Слева от нее, надвинув шляпу на лицо и вытянув длинные ноги, засыпал мужчина неопределенного возраста. Перед ним восседала старушка с неподвижным, как у мумии, лицом. И вот только пассажирка прямо напротив Алисы показалась ей одной из тех, кого хотелось бы избежать: разговорчивых.

А вообще-то разговорчивость по-английски могла сослужить ей хорошую службу. Алисе нужно практиковаться в новом языке, учить их выражения, даже если придется порядком наслушаться всякой дребедени.

Молодица уже наклоняла к ней круглое, как Луна, румяное лицо. Завивка, яркие дешевые серьги, пушистый псевдомех воротника — все выдавало в ней продавщицу или жену молочника. Полуоткрытые в улыбке губы и порхание ресниц сигнализировали о желании немедленно завести дружескую беседу. Время от времени женщина косилась на ее портсигар. Может быть, хочет стрельнуть сигаретку. Или, наоборот, будет объяснять, как неприятен табачный дым.

Я вижу, вы любите курить, заговорила молодая женщина. Алиса кивнула и тут же обругала себя: дура, надо было сделать вид, что не понимаешь на их языке. Сейчас привяжется.

Я считаю: замечательно, что в наше время дамы могут позволить себе этот прекрасный и, я даже сказала бы, шикарный способ провести время, продолжала пассажирка. Есть только один маленький недостаток: от курения желтеют зубы, а этого нам хотелось бы избежать, — она порылась в сумочке и вынула тюбик. — Рекомендую зубную пасту Колгейт! Держите, это вам в подарок, бесплатный образец. Если нажмете на тюбик, паста ленточкой из отверстия выползает и ложится прямо на щетку. Зубы станут белые-пребелые, вот увидите. Я всегда ею пользуюсь.

Держательница тюбика улыбнулась действительно белоснежной улыбкой.

Сэнк ю, ответила Алиса и положила тюбик в портфель в надежде, что на этом беседа закончится. Но дама-с-зубной-пастой продолжала улыбаться:

Я слышу, у вас небольшой акцент. Вы, наверное, путешествуете? Я сразу подумала, что вы, должно быть, из Европы. У вас такой сосредоточенный взгляд. Простите, я не представилась. Мисс Томсон — Дженни — к вашим услугам.

Она протянула руку, и Алиса, после мгновенного замешательства, пожала ее. Элис Розенбаум, сказала она, из России.

На лице мисс Томсон изобразился ужас, и от этого Алиса к ней потеплела и добавила: да, да, из Советской России. Выбралась.

Поздравляю! Как это прекрасно! Мисс Томсон положила пухлую белую ручку на ее руку. Я часто читаю в газете про Россию. Бедная страна, бедный народ. Уже семь лет длится это наваждение. Какие все-таки звери эти большевики.

И не говорите, кивнула Алиса.

Мисс Томсон наклонилась к ней еще ближе и проникновенно спросила: вы потеряли кого-нибудь? Кого-нибудь близкого?

Вообще-то нет, ответила Алиса. Мои все уцелели. Но очень большие потери населения, поспешила она прибавить, потому что на лице мисс Томсон на секунду показалось разочарование. Но белокурая барышня тут же снова заулыбалась: Я очень рада за вас, Элис! Рада, что вы теперь с нами. Добро пожаловать в Америку!

Алиса из вежливости изобразила улыбку и, опустив глаза, раскрыла книгу. Вагон плавно покачивался под мерный стук колес. Пригороды кончились, и потянулись заснеженные леса. Луноокая мисс Томсон затихла напротив, устремив взор в окно.

По-английски Ницше звучал непривычно. Подростком Алиса почти наизусть могла декламировать «Заратустру». Алиса, студенткой, брела по унылым улицам и мечтала, что из-за угла появится Заратустра, единственная родственная душа посреди жеманных барышень и мещан с фикусами на подоконниках или комиссаров в кожаных куртках (ибо мещане, большевики, барышни — все в ее глазах были одержимы стадным инстинктом). Потом появились другие увлечения: кино, античная философия. Теперь, на новом материке, она возвращалась к нему, как к старому знакомцу. Заратустра, танцующий, завораживающий Заратустра! Живи, рискуя, говорит он. Строй дом на краю обрыва. Преодолей себя. Стань сверхчеловеком.

Алиса Розенбаум была сверхчеловеком. Она это поняла только тогда, когда прочитала Ницше, а до этого мучилась вопросом: почему она так ото всех отличается? Почему ей со всеми скучно? И почему с ней никто не хочет дружить? Подходила к зеркалу и смотрелась долго, пока лицо не начинало дробиться на гротескные, не связанные между собой черты: три дыры, два слизистых шара. Пока не прочитала Толстого, подозревала, что только она одна и существует в мире, а все остальное — плод ее воображения; но когда узнала, что и Толстой в юности думал так же, с отвращением отогнала от себя эту мысль, чтобы не соглашаться с певцом посредственности. А в «Заратустре» узнала себя.

Заратустра учил ее не обращать внимания на завистников. Но тут грянула революция, и все, что она так презирала, — зависть, мелочность, уравнительство — собралось в одну грозовую тучу и пролилось ядовитым ливнем на Петроград, на Невский, на аптеку, где работал отец, на их дом, на спальню, на нее, Алису Розенбаум, как будто она своим презрением вызвала эту бурю. Она видела краснознаменные демонстрации, вышагивающие под ее окнами, и думала: это они против меня маршируют, это против меня они готовятся воевать. Она с грустью смотрела на отца, который отказался уехать из страны («не может же это долго продолжаться»), на мать, которая пошла работать в советское учреждение («кто-то же должен кормить семью»), на сестру Наташу, которая делала вид, что ничего не произошло, на Нору, младшую, которая только рисовать любила и больше ни о чем не думала. Она, Алиса, не будет терпеть, она вырвется отсюда, она никогда не сдастся, пусть даже против нее выйдут миллионы пролетариев. Миллионы против Алисы Розенбаум.

Ее исключали из университета, потом восстанавливали. Она преподавала азбуку малограмотным, водила экскурсии по Петропавловской крепости. И все это время Заратустра, пророк сверхчеловечества, был рядом с ней. А больше с ней не было никого. Она не запомнила ни одного студента с лекций, ни одного малограмотного с курсов, ни одного туриста в крепости. Все они оставались тенисто-бесплотны и несущественны. Только Заратустра был настоящим: воин и победитель, спустившийся с гор, чтобы разбить идолов — идолов псевдоморали, идолов заботы о ближнем, идолов смирения.

Фредди обязательно хотел, чтобы я съездила посмотреть на озеро Мичиган!

Алиса вздрогнула и подняла голову. Мисс Томсон глядела на нее, сложив на коленях ручки с наманикюренными коготками, и улыбалась. Вероятно, ей наскучило смотреть на леса, и она решила опять завязать беседу. Старушка и долговязый никак не реагировали на слова, и Алиса была единственной подходящей жертвой для словесной осады.

Я копила, копила! Решила, сейчас это будет сделать экономнее всего: и билеты дешевле, и гостиница. Холодно только. Но я всего одну ночь проведу: посмотрю на озеро и обратно. Сестра смеется: почему, говорит, он тебя в Майами не послал. А я ей: Фредди любит снег и Фредди любит озера, что же странного, если он хочет, чтобы я посмотрела на озеро Мичиган в феврале?

Алиса с трудом разбирает ее слова. Она все еще в черно-белых комнатах памяти, где две гимназистки сидят за партой, а за окном барабанит дождь, и при входе надо снимать галоши, а у нее за правым плечом — Заратустра, и за левым плечом — Заратустра.

Что? — говорит она.

Я вам покажу.

Мисс Томсон опять быстро порылась в сумочке, достала бумажник, а из бумажника — маленькую фотографию, которую протянула Алисе:

Вот он, мой Фредди!

С чуть пожелтевшей карточки на Алису удивленно глядит толстощекий юноша, похожий на младенца. Выглядит лет на десять младше, чем мисс Томсон.

А у вас есть жених? — спрашивает она у Алисы Розенбаум.

Ну и где же хваленая тактичность свободных людей, подумала Алиса, а вслух сказала: он остался в России, он инженер.

Инженер, прекрасная профессия. Я очень надеюсь, что он к вам приедет. И что все у вас будет хорошо!

Спасибо, говорит Алиса.

В американском консульстве в Риге ее долго допрашивали, прежде чем дать визу. Хотели доказательств, что она не останется в США. Она утверждала, что обязательно вернется, потому что в России ее ждет жених, и что они планируют свадьбу по ее возвращении. Я люблю его больше жизни, прибавила она, и это было правдой. Вот только женихом он ей не был и вряд ли ждал ее. Хотелось думать, что ждал. Иногда думала: как он смеет не ждать меня?

Мой Фредди всегда придумывает что-нибудь из ряда вон выходящее. — Алисе показалось, что мисс Томсон подмигнула ей. Может быть, это был скабрезный намек. — В прошлый раз он захотел, чтобы мы с его мамой пошли в парк сухие листья собирать. Но только красные, никаких желтых! Одни красные ему подавай. Мы их потом в банку с водой поставили, они еще долго стояли. Хотите печенья?

Мисс Томсон встала, повернула к Алисе круглый задок, туго обтянутый твидом, и достала с полки круглую жестяную коробку.

Вот, угощайтесь!

Алиса была голодна, с утра ничего не ела, только выпила кофе на пустой желудок. Двумя пальцами она взяла бисквитное печенье и поднесла его ко рту, желобком подставляя левую руку, чтобы не просыпать ни крошки. Угощайтесь, мадам! Угощайтесь, сэр! Дженни Томсон потыкала коробкой в сторону мертволицей старушки и долговязого в шляпе. Старушка, не глядя, чуть качнула головой: не надо, мол. Долговязый продолжал спать.

Печенье было раз в десять вкуснее, чем все, что Алиса ела за последние годы (сахарин, прогорклое масло, оладьи из отрубей). Она старалась откусывать совсем помалу, чтобы продлить удовольствие.

Хотите узнать, как мы с Фредди познакомились? Мисс Томсон держала коробку на коленях. Алиса не хотела одалживаться еще одним печеньем. Но как только мисс Томсон увидела, как Алиса доедает последний кусочек, она тут же сунула жестяную коробку ей под самый нос, так что за печеньем не пришлось далеко тянуться. Вот они какие, американцы, подумала Алиса, и ей стало грустно от их простоты, от их обывательского желания накормить ближнего. Эта женщина никогда не слышала про Заратустру.

Я ему брошь продала.

Ах да, вспомнила Алиса, она мне про жениха рассказывает.

Что это я не по порядку! Значит так. Стою я однажды за прилавком. Работала я тогда в бижутерии. Мы все украшения под стекло клали, как в дорогом ювелирном. Охраны у нас, конечно, не было, а в остальном — все как у Тиффани. Только у нас-то покупателей всегда была тьма тьмущая: цены, сами понимаете, ниже в тысячу раз, а вещи, на мой взгляд, даже и красивее. И Фредди заходит. Я тогда, понятное дело, не знала, что его Фредди зовут. Смотрю: солдатик, ладненький весь такой, и лицо как у херувима. Румянец во всю щеку, кудри. А я у прилавка стою, я тогда в первый раз в блондинку покрасилась, и все не могла решить, лучше мне так или хуже. Заходит и говорит…

Не тараторь, дамочка, давай помедленнее, хотела сказать Алиса. Несмотря на два года уроков английского в Петрограде, разбирать быструю речь было еще трудно. Но Алиса стралась изо всех сил не упустить нить разговора, несмотря на его тривиальность. Надо упражняться в языке, не терять времени. Фредди так Фредди, блондинка так блондинка. Когда-нибудь она будет писать на этом языке книги. Много книг. Не о солдатиках и не о завивке, а о героях капитализма и архитекторах будущего.

Заходит, значит, солдатик к нам в магазин, огляделся, и ко мне: скажите, молодая леди, что бы вы посоветовали купить в подарок для моей девушки? А сам на украшения не смотрит. Смотрит на меня. А я вспоминаю, что вроде его третьего дня видела, он с улицы в витрину заглядывал, когда я делала аранжировку нового товара. Я говорю: у нас очень богатый ассортимент, надо только знать ее индивидуальные особенности, можем подобрать подарок. У вашей девушки глаза какого цвета? Серые, говорит, а сам на меня смотрит. А волосы, говорю, какие? Платиновая блондинка. Значит, она на меня похожа, и цвет лица такой же? Да, говорит, в точности такой же. Мне одна брошка тогда нравилась: щенок оранжевый, а глазки из черных стеклышек. Вот, говорю, как вам, например, эта брошечка. Он тут же кивает, выписывайте, мол, чек. И заверните в подарочную бумагу, пожалуйста. Я пока заворачивала, мы с ним болтали, он сказал, что зовут его Фредди, а когда в поход — военная тайна. Скажите, Элис, Марна — где такая река? Во Франции? Скажите, там тепло в августе? Это я не о том, простите. Значит, заплатил он по чеку, я ему даю брошь в красивом пакетике, а он ее обратно протягивает. Это вам подарок, говорит. Не откажите мне в чести съездить в выходной на Кони Айленд? Как-то так он выразился. На свидание, значит, зовет. Теперь мой черед пришел глазами хлопать. Ну ладно, говорю, почему бы и нет, согласна. Сели мы в субботу на трамвай, добираться надо было через Бруклин…

Голос мисс Томсон сливался со стуком колес, и Алисе с трудом удавалось держать глаза открытыми. Поначалу она заставляла себя время от времени кивать. Потом перестала. Дженни Томсон, впрочем, с таким упоением рассказывала о своей незабвенной встрече с милашкой-Фредом, что, засни Алиса сейчас, мисс Томсон и не заметила бы. Надо бы слушать для упражнения в языке, но как же это все скучно. Глупых людей узнаешь по их страсти делиться сокровенным. Как будто бы то, что им дорого, только увеличится, оттого что о нем всем расскажешь. На самом же деле — наоборот: то, что любишь, надо держать в тайне и ни с кем не делиться, чтобы не захватали грязными лапами, не опошлили. Она бы ни за что не рассказала, как они познакомились с Л.

В их-то встрече не было ничего случайного: она была предначертана судьбой. Такие, как они двое, — должны были сойтись. И была это даже не вечеринка, а встреча общества философских единомышленников Уно Моменто. Большевики бы узнали — расстреляли бы их всех. А им самим, молодым и бесшабашным, тайное общество казалось тогда игрой, шуткой.

Они пришли в валенках, свитерах, дышали в ладони, чтобы согреться. Холодная лепнина тянулась по периметру комнаты, и фарфоровые болванчики глядели с пыльной полки пустыми глазами. На расстроенном пианино играли фокстрот, пытались танцевать, и все равно было холодно. Зашел разговор о любви. Алиса считала такие разговоры глупостью, сидела у окна и вертела в пальцах папироску.

Она повернулась, услышав: А я вот никогда никого, даже, думаю, самого себя не любил, говорил мужчина с глубоко запавшими глазами. Губы у него были тонкие, жестокие губы. Встречала ли она его до этого? Кажется, это был студент Техноложки, один из тех, кто в открытую смеялся над комсомольцами.

Если бы вы кого-то любили, я бы вас презирала, громко сказала она и закурила папироску.

Он пристально взглянул на нее и еще долго не отводил взгляд. Она знала, как плохо выглядит в вязаной кофте и валенках, и хотела показать ему язык. Она думала: это наглый взгляд, так не смотрят на порядочных девушек. Но в то же время было приятно.

Он пошел ее провожать. Это ей было внове, потому что она еще никогда никому не нравилась. Надо было не упустить свой шанс. Возле самого дома, набравшись смелости, она спросила, не пойдет ли он с ней на «Баядерку», соврала, что у нее есть два билета.

Она сама его спросила. Она не стала дожидаться от него старомодных: «не окажете ли вы мне честь», «не составите ли мне компанию». Его согласие было ее победой. Ведь она не кисейная барышня, не продавщица бижутерии. Она — сверхчеловек Алиса Розенбаум.

Алиса простояла три часа на морозе возле касс Михайловского театра и уже у самой кассы локтями отталкивала тех, кто лез без очереди. Ей достались последние два билета. Она положила их в портфель (везде она ходила с этим портфелем) и поехала домой на трамвае, плотно зажав портфель под мышкой. Эти билеты были тоже ее победой.

Вы верите в присутствие духов?

Во что? Каких духов?

Алисе показалось, что ее разбудили. Ведь только что мисс Томсон живописала свое тогдашнее розовое платье, которое надевала только по выходным, и электрический рай Кони Айленда. Колесо обозрения с видом на океан; сахарная вата и «горячая собака» — сосиска в булке — на языке; заикание сердца на карусели и неузнаваемая личина в кривом зеркале; диво-звери слоны и верблюды; вниз головой и задрав ноги съехать с высоченной горки — ухохочешься; а карлики-то, карлики в зеленых масках, карлики, много их, а рядом верзила, самый большой человек на свете.

Вы имеете в виду мертвых, мисс Томсон?

Дженни, называйте меня просто Дженни, дорогая Элис.

Духи мертвых, Дженни? Нет, не верю.

Вы прямо как моя сестрица! Ни во что не верит. Называется агностик. Сколько раз уговаривала ее пойти со мной на сеанс — не соглашается. А ведь, казалось бы, что ей терять? Заплатила бы полдоллара, ушла бы, если не понравится.

Подушки брать будете, спросил проводник, двадцать пять центов подушка.

Вот видите, две подушки равняются одному сеансу, сказала мисс Томсон, отсчитывая деньги.

А вы брать будете, мисс, обратился проводник к Алисе.

Нет, спасибо, я привыкла спать без подушки, зачем-то пояснила она (хотя на самом деле просто хотела сэкономить).

Я вам расскажу, как впервые познакомилась с миром духов, не унималась мисс Томсон. Это было в ноябре четыре года тому назад. Ноябрь в Нью-Йорке — сами понимаете, хотя вы-то, наверное, не знаете, в общем, ветрено, и темнеет рано. У меня в то утро в магазине вышла неприятность с покупателем, пришел один такой, знаете, скандальный, небритый, а я ведь к нему сначала со всем уважением…

Эта дамочка уверена, что все, что слетает с ее губ, — просто манна небесная для окружающих, подумала Алиса. Забавно, конечно, и все же утомляет. Каково с такой жить? Неудивительно, что Фредди послал ее подальше в Мичиган, хоть на пару дней ему будет отдушина.

Алисе хотелось сидеть молча и вспоминать о том, как они с Л. ехали в театр. На ней было сиреневое платье, ее единственное красивое платье, а на самом деле ей хотелось надеть что-нибудь сине-зеленого цвета, как глаза Л. Город оживал после разрухи, открылись частные лавки, и даже фонари — не все еще, но некоторые — стали гореть. В фойе театра попадались и бедно одетые, как она, и нарядные дамы в мехах, в драгоценностях. Наверное, жены партийных начальников или нэпманши. Алиса узнавала мягкие кресла, в которых сидела ребенком, все тот же бархатный занавес, люстры. Оркестр грянул увертюру, как будто бы ничего страшного не случилось в этом городе пять лет назад, как будто все было по-прежнему, по-привычному — по-столичному. Но, увы, все изменилось, только музыка осталась.

Краем глаза Алиса смотрела на профиль Л. Она хотела шепнуть ему: я презираю все, от чего разит слезами и несчастьем. Как скучно страдать, не правда ли? Только счастье имеет право на существование. Поэтому я люблю эту музыку.

Публика еще рукоплескала, когда они спустились по мраморной лестнице и взяли извозчика. У нее болели ладони от аплодисментов, хотелось долго ехать с Л. по ночному городу: оба разгорячившиеся, пьяные от музыки. Она ждала, что Л. поцелует ее. Она знала, что лучше быть серьезной, чтобы подставить губы расслабленным овалом, но от волнения все время хихикала. Они остановились у трехэтажного особняка, это не мой дом, сказала Алиса, я знаю, сказал Л., это был наш дом, семейный. А теперь у меня осталась только комната под крышей. Вон мое окно, крайнее справа, маленькое. Там раньше кухарка жила.

Алиса следила, как двигаются губы Л., его жестокие губы.

Как сквозь сон она услышала его слова: зайдем ко мне?

Сестра моя туда — ни ногой, знаете ли! Ни ногой. Она конечно, обо мне заботится — я бы без нее никогда школу не кончила, алгебра для меня была темный лес, и физика эта ужасная, сестра помогала — она же у нас умная очень, я уже говорила: агностик, а только, на мой взгляд, все же ограниченная, говорила мисс Томсон и мечтательно смотрела на Алису. Если вы, мисс, верите только в то, что можно понюхать и пощупать, то я вам скажу, что горизонт у вас ограниченный. Это я сестре объясняла! Но не хочет слушать, ну и Бог с ней. Я лучше с вами буду разговаривать, вы же, Элис, сразу видно, открытый человек.

Не оспоривай глупца, думает Алиса. Она молчит и улыбается. Алиса объявила себя атеисткой в возрасте девяти лет. Тогда же она решила, что станет писательницей. Нет, она не будет бичевать угрюмую российскую действительность и тратить страницу за страницей на копание в душе лавочника или бабы с поросенком. «Маленький человек», какая ерунда. Она изобразит настоящую жизнь, красочную, яркую, в джунглях или во льдах, где разумный и храбрый герой прямо идет к поставленной цели.

Я сначала только пустые стулья увидела, продолжала мисс Томсон, и хотела уже уходить. Нет ведь, думаю, никого! Это когда я в первый раз пришла. День такой скверный был, скандал в магазине, да еще колесо грязью обрызгало, пойду уж лучше домой, думаю. И тут чувствую, кто-то на меня смотрит. А зал-то пустой. Мне и страшно стало. Поворачиваюсь: женщина пожилая, волосы все седые, а брови чернущие, подходит ко мне и берет мои руки в свои, вот так, знаете (мисс Томсон схватила Алису за руки). Руки у нее теплые были, пальцы шершавые, и платье на ней красивое, черное, и блестки по всему платью. И так она ко мне сразу с душой: добро пожаловать, говорит, как ваше имя? Дженни? А я миссис Ричардс. Добро пожаловать, моя дорогая Дженни, говорит. Скажите, Дженни, вы кого-нибудь потеряли за последние пять лет? Я молчу. Она дальше: я чувствую чье-то присутствие, кто-то невидимый здесь, кто-то вас осеняет. Он вас очень любил. Это мужское присутствие. Какой-то мужчина вас очень любил. Буква К вам что-нибудь говорит? Конрад, Колби? А месяц апрель? Произошло что-нибудь важное в апреле? Нет? Ну, подумайте. Возьмите с собой эту букву, этот месяц, и подумайте. Может быть, они что-нибудь значат.

И тут наконец я поняла (говорит мисс Томсон Алисе Розенбаум, не выпуская ее рук из своих), я поняла, что она имеет в виду Кони Айленд. Мы же туда как раз в апреле ездили. Это Фредди сейчас с нами присутствовал и мне про поездку напоминал!

У Алисы задергалось веко. Она хотела прижать его, но не могла выпростать руку из пальцев попутчицы. Значит, Фредди…

«Испанка», кивнула мисс Томсон. В госпитале, когда раненый лежал, заразился. Женщина, которая за ним ухаживала, доброволка, Фреддиной маме прислала письмо по-французски. Нам мистер Дюбуа из парфюмерного перевел. Умер без мучений, пишет, с улыбкой на устах. Уже почти совсем выздоравливал, ранение-то легкое было, а тут всего за четыре дня… И я думала, это навсегда. Навсегда, понимаете. А тут, оказывается, он сообщения посылает.

Мисс Томсон смотрела на Алису заговорщицки, как будто между ними установилось тайное понимание. Ввиду трагизма ситуации улыбаться ни в коем случае нельзя было, и Алиса из всех сил пыталась сохранить серьезное выражение на лице.

И с тех пор — все время послания, говорит мисс Томсон. То заставит на Луну посмотреть, чтобы про луна-парк вспомнила, то сломанную игрушку на улице подбросит, коняшку, мол, мы с тобой на карусели катались. Я думаю, послания и раньше были, но только я не понимала, а теперь миссис Ричардс разъяснила. Она просто святая женщина, так устает, бедняжка, от сообщений, а ведь души-то все время разговаривать хотят. Книжка есть хорошая, в ней все объясняется.

Мисс Томсон опять порылась в сумочке, из которой прежде были извлечены тюбик с зубной пастой и фотография Фредди. На этот раз она вытащила книжку, чуть потрепанную и засаленную и до того толстую, что непонятно было, как она поместилась в сумочке.

Вот, почитайте, тут многие тайны другого мира объясняются. Вам понравится, вы же, как я уже говорила, человек широкого кругозора. А я пока прикорну, что-то меня разморило, вы уж извините. Но если будут вопросы какие, вы меня будите, не стесняйтесь.

Сунув книжку в руки Алисы, мисс Томсон подложила подушку под голову и закрыла глаза. Рядом, полуопустив веки, покачивалась молчаливая старушка. Мужчина рядом с Алисой, вытянувший в проход длинные ноги, не просыпался с самого Нью-Йорка. Они прямо как животные, подумала Алиса. Засыпают, как только найдут удобное местечко.

Она повертела в руках книгу, раскрыла.

Бесконечные миры якобы окружали нашу землю, и в этих мирах витали бесконечные души умерших. Иногда они спускались на нашу землю и вступали зачем-то в бессмысленные разговоры, как будто жизнь — предлинная поездка по железной дороге и надо чесать языком, чтобы провести время. В этой дурной бесконечности дух покидал разлагавшееся тело и, побродивши по мирам, заселялся в новое; но в любом состоянии говорил без умолку, учил и наставлял, и снова перерождался, и снова пытался вступить в беседу.

В темноте за окном вагона тянулись заснеженные деревья. Что они проезжают, Пенсильванию? Алиса была так же безразлична к лесам и рекам, как и к вере в призраки. Она любила мосты, краны, многоэтажные дома: ее восхищал человеческий гений, а не случайная игра природы. Она взглянула на свое отражение в черном стекле. Она любила свои брови, глаза «с лихорадочным блеском», но ей не нравился острый нос и выступавшие зубы, делавшие ее похожей на крупную хищную мышь. Героиня ее сценария будет высокой блондинкой. Она будет любить такого же высокого, белокурого аристократа с презрительной складкой у губ. У него — только один недостаток: ему неведомо чувство страха. Он спрятал у себя белых офицеров, и большевики бросили его в тюрьму. Белокурая героиня может его спасти, только если соблазнит комиссара. Она — безукоризненная и холодная, комиссар — грубый и властный. Ее холодность распаляет его. Ее губы болят после его поцелуев. Ее затягивает водоворот страсти.

Ведь тогда Л. спросил ее: зайдем ко мне? А она — испугалась.

Сверхчеловек Алиса Розенбаум боится прикосновений, и грома, и того, что понесет лошадь, и железнодорожных катастроф, и качки; иногда сверхчеловечество покидает ее, и она ненавидит себя за это.

Зайдем ко мне? — спросил Л. А она сказала: нет, уже поздно, мне нужно домой.

У ее подъезда Л. поблагодарил Алису за приятный вечер. Спасибо за приятный вечер, сказал он. Больше он ничего не сказал.

Трусливая дура отпирает дверь, проходит на цыпочках в комнату, падает, не раздеваясь, на матрас в сиреневом платье и мечтает о том, как поднялась бы вместе с ним на третий этаж по мраморной лестнице, как распахнулась бы дверь его спальни, куда с улицы фонарь бросает слабый свет, и в этом свете серебрится камин, серебится зеркало, серебрится кровать, и Л. прижимается губами к ее губам. А потом, отойдя на шаг, чтобы посмотреть на нее, произносит, как если бы она ему уже принадлежала: разденься.

Тормоза завизжали. А, что такое? — мисс Томсон оторвала голову от подушки, мы встали? Да вы не пугайтесь, милочка (это она Алисе). Просто товарный поезд пропускаем. Вы устали, наверно, отдохнуть бы вам. Возьмите мою подушку, поспите. Мне и так удобно.

Она положила подушку на колени Алисе, откинула голову к стенке и опять заснула.

С подушкой было намного приятнее. Вот сейчас заснуть бы, скоротать время до Чикаго, но сон почему-то не шел. Вместо этого вспоминался трамвай, на котором ехали с Наташей весной в Технологический, огромное здание института, студенты с папиросками в коридоре. Наташа кокетливо попросила у них: господа студенты, огонька не найдется? И тут же три пары рук поднесли зажженные спички к ее сигарете. Л. стоит у распахнутого, несмотря на холод, окна, смотрит на двор, где узкоплечая комсомолка, забравшись на ящик, агитирует за сбор средств в пользу голодающих. Одной рукой комсомолка поправляет очки, то и дело сползающие на кончик носа, а другой рубит воздух в такт словам.

Л. расхохотался и выбросил окурок в окно.

Алиса в старой шляпке и стоптанных ботинках (отвратительных) подошла к нему и спросила: как дела? — улыбнувшись беспечно (потому что в трамвае сестра наставляла ее, что не надо раскрывать все свои карты, не надо показывать чувства, «да и вообще, что ты в нем нашла? по-моему, просто трамвайный хам») она беспечно улыбнулась и спросила его: как дела?

Мысли путались. Л. виделся ей у окна, но к нему нужно было подниматься по крутым ступенькам, нога соскальзывала, дергалась. Алиса вздрогнула и поняла, что задремала. Она очень редко видела сны, ребенком вообще считала, что сны — это выдумка. Теперь же ей стало грустно, оттого что нога дернулась и сон прервался. Ей хотелось снова увидеть Л. Она закрыла глаза, и вот уже он опять стоял перед ней (лестница была мгновенно пройдена). Л. показывал ей через окно огромные здания на горизонте и говорил: это мы с тобой построили, мы с тобой герои. Она повернулась к нему, но не узнала, на его месте был уже другой человек, и коридор Техноложки превратился в тесную контору с кипами документов на столе, на стульях, на полках. От нее требовали паспорт для визы, она искала его в карманах, в портфеле и в чемодане, но не могла найти. От страха она проснулась, увидела мисс Томсон с закрытыми глазами и открытым ртом на сиденье напротив, увидела туманную ленту леса в темном окне и вздохнула с облегчением: она уже на американском континенте.

В кармане Алиса нащупала карандаш и написала на задней обложке «Заратустры»: сон разума воистину рождает чудовищ. Чудовищ лени и сентиментальности, когда снится что-то радостное, или чудовище трусости, когда снятся кошмары. Перед отъездом, например, ей приснилось, что в придачу к сестре Наташе и сестре Норе у нее есть близняшка, которую звали почти так же, как ее, — Алиной — и которая якобы всегда была рядом, сидела с ней за одной партой, носила ту же стрижку и юбку того же фасона, но сейчас, когда она уезжала, ее сестра-близнец собиралась завладеть Л. Алиса поняла это (во сне), только когда ее поезд из Петрограда в Берлин (по маршруту Берлин — Париж — Гавр) уже отправлялся и соскочить было уже нельзя. И во сне Алиса сидела у окна, как сидит сейчас, а на медленно удалявшейся платформе оставался ее двойник, Алина, под руку с Л., и Алиса понимала, что они будут счастливы, и плакала. Она той ночью проснулась от резкого укола ревности где-то под верхним ребром. Потом вспомнила, что у нее нет близняшки, но ревность — непонятно к кому, похожая на физическую боль — не проходила.

На следующее утро она даже поговорила с сестрой, читавшей доктора Фрейда, которого Алиса до этого презирала. Успокойся, Алиса, сказала Наташа, это ж из-за Конрада Вейдта. Моего любимого актера? Ну да, мы же третьего дня говорили, что он будет сниматься в новом «Студенте из Праги». Помнишь, мы старого «Студента» смотрели на курорте в Швейцарии? В фильме тоже есть двойник. Да, сказала Алиса, помню: Швейцария, гостиница, белоснежные полотенца. Они лазили по горам с немецким мальчиком, слушали бубенчики дальних коров, иногда натыкались на их дымящиеся лепешки, и потом, с ним же (как его звали?) любовались на корте его длинноногой сестрой-теннисисткой, с каким-то северным, очень шедшим ей именем, Лени или Дагни. А Лени или Дагни напоминала Алисе другую длинноногую девочку, в Крыму, о которой Алиса грезила уже три года. Такими будут героини в ее книжках, белокурыми и длинноногими. Под стать высокомерным героям с сине-зелеными глазами.

В коридоре Технологического института она спросила у Л.: как дела? А он лишь пожал плечами и посмотрел мимо нее, в глубь коридора, где две барышни выходили из аудитории, стуча каблучками. Поглядели свысока и прошли мимо, сделали вид, что не замечают его глаз. Алиса повернулась к сестре и сказала, сдерживая слезы: мне надо идти, меня ждет Нора, мы договорились.

Не дожидаясь, что та ответит, Алиса сбежала по лестнице, пересекла площадь, чуть не попав под трамвай, поскользнулась на тротуаре, замахала руками, чтобы не упасть, и напугала извозчичью лошадь. Ей хотелось уткнуться в теплый бок этой лошади и заплакать. Но сдержалась. Стиснула зубы и пошла по улице.

Глупостью было бы остаться ради этого человека. Я правильно сделала, что уехала, думала Алиса, покачиваясь в ночном поезде. Который теперь час? Три или четыре. До рассвета еще далеко. Перед ней книжка о духах. В России тоже было столоверченье. И цыганки были. Дергали грязными руками за край одежды: дай погадаю. Она смеялась. Заратустра говорил о воле. Алиса будет говорить — о разуме. Только разум отличает человека от зверя. Только трусость может заставить человека отказаться мыслить логически, чтобы спрятаться, как малое дитя, под чужой передник: я слабый, ничтожный, укройте меня. Стыдно вспоминать ту ночь, когда и у нее разум помутился и сделала нечто непоправимое, детское (поехала к его дому на последнем трамвае, стояла у подъезда, и смотрела на свет в его окне, и зачем-то потащилась вверх по лестнице — не мраморной, как оказалось, но с железными перилами — на третий этаж, хотела сказать: я люблю тебя; на ее стук никто не ответил, она постучалась еще раз — ведь она видела свет в окне, ведь ее новость о любви не терпела отлагательства; она услышала шаги, дверь открылась, она увидела Л., а за ним — незнакомку на смятой постели; и Алиса снова бежала вниз по лестнице и снова пыталась не плакать; и твердила себе по дороге домой, пешком через опустевший город, что обязательно покинет эту страну, пусть даже ей придется переползти границу под дулами красноармейцев).

Если он навсегда отверг ее, если он — вопреки надеждам — никогда не приедет в Америку, у нее есть еще способ овладеть им навсегда: у нее есть чернила, бумага, воображение. Л. станет всем, чем она захочет, на страницах книги с ее именем на обложке. От этой мысли стало так покойно, что она закрыла глаза и наконец провалилась в сон, но ее теребили, не давали спать, и она открыла глаза. Солнечный свет заливал кресла вагона. Неужели за какую-то долю секунды успело рассвести? Мисс Томсон держала в руках две чашки и говорила: вы молодец, вы так крепко спали все утро, Элис, тут сейчас кофе разносили, я вам взяла чашечку.

Сколько я вам должна, спросила Алиса. Ничего не должны, ничего, держите, обожаю запах кофе, просто не могу проснуться, если его не понюхаю, а вы тоже, не правда ли, все люди любят запах хорошего кофе.

Значит, Алиса все-таки успела поспать, да так глубоко, как будто провалилась в безвременье. Мисс Томсон хлопала ресницами, улыбалась и шумно прихлебывала из чашки. Надо бы сходить почистить зубы, но сначала — кофе. Личную гигиену Алиса никогда не ставила во главу угла. Вот уже и чулок на коленке поехал, ну, да не важно, главное — добраться до Голливуда.

Ну как, вам понравилась книга? Зачитались?

Она уверена, что я коротала ночь с ее глупой книжицей, подумала Алиса. Но заставила себя произнести, чтобы сказать что-то: спасибо за кофе.

Я сразу подумала, что на вас господин Кардек произведет впечатление, гнула свое мисс Томсон. Не то что сестра моя, сколько ей книжечку ни подкладывай, читать не будет.

Она покачала головой. В окне вместо леса была плоская, чуть припорошенная снегом степь — ни домов, ни дорог. Мисс Томсон вдохнула в себя основательный глоток кофе и продолжила:

У меня, знаете, у самой один раз сомнение закралось. Я-то думала, что Фредди ничего от меня не скрывает. Я имею в виду в духе, в нашей духовной коммуникации, у нас, я полагала, не было секретов об этой земной жизни. О небесной ему, без сомнения, не все дозволено рассказывать, но уж о земной-то… И вот раз прихожу я к Фреддиной маме, а она мне письмо показывает. Опять по-французски письмо, и у нее перевод. И карточка. Не знаю, говорит, что и думать. Дает мне перевод почитать, мистер Дюбуа ей перевел, а она записала. Это от женщины, которая пошла за Фредди в госпитале ухаживать — что, мол, долго сомневалась, но решила все-таки написать. Что у них была любовь, когда он от ранения поправлялся, и что после его смерти у нее будто бы родился от него ребенок. И что вот их фотокарточка: женщина крупная и карапуз у нее на коленях.

А я думаю: как же это так могло случиться? Я, конечно, понимаю, что встречались мы с ним всего два месяца. И только и были у нас что поцелуи. Но если он там на фронте другую полюбил, почему же он мне через духовные сообщения не рассказал? Боялся мне сердце разбить? Или обманывал? Или вообще нет никаких сообщений, а все это — выдумки, за которые миссис Ричардс деньги стрижет? Она мне тогда про апрель говорила и про букву «к», но ведь у всех что-нибудь в апреле случилось, и на букву «к» много имен начинается. Если меня за нос водили, то так я этого не оставлю, думаю. Пойду на сеанс и при всех крикну: а ну давай доказательства, что с тобой действительно духи общаются.

Да-да, сказала Алиса, допив последний глоток. Она придумала себе новое имя. Рэнд. Р-р-р-рэнд. Как будто ткань разрывают. Подходящее имя для страны шахт и фабрик и автомобильных дорог. Новое имя для новой жизни.

Я в последнем ряду села, потому что опоздала, сказала мисс Томсон. Когда миссис Ричардс меня увидела, говорит: Дженни, можно я к тебе обращусь? Я киваю и думаю, посмотрим, что ты мне скажешь, что ты мне еще здесь соврешь. Тот, о ком ты вчера вспоминала, просит тебе передать, что все образуется. Как образуется, спрашиваю. Она немножко смутилась и говорит: образуется любовью и пониманием. А почему же он мне ничего не рассказал, спрашиваю (и не говорю, в чем дело, чтобы ее с толку сбить). Миссис Ричардс тогда закрыла глаза и помолчала, как будто слушала чей-то голос. А потом говорит: он хотел тебя удивить.

Удивить меня! Разве я не удивилась, когда он меня позвал на свидание? И когда от него стали духовные сообщения приходить? А теперь, значит, я должна удивляться, что у него случилась любовь во Франции и ребенок от этой любви. Удивляться! Удивляться! Жить и удивляться — разве в этом смысл? Ну ладно, я теперь всему удивляюсь. Вот тому, что мы с вами, молодой барышней из России, в этом поезде встретились — я удивляюсь. И тому, что на озеро Мичиган посреди зимы еду, поверив еще раз в то, что мне миссис Ричардс от мира духов передает, — тоже удивляюсь. Действительно, если подумать, странная она, жизнь, ни на что не похожая. А с другой стороны, на что она должна быть похожа, жизнь-то? Мы и не знаем.

Мисс Томсон устремила удивленный взгляд на заснеженную равнину в окне вагона. Алиса Розенбаум тоже смотрела в окно, но она думала совсем о другом: о рельсах, о расстояниях. Скоро на этой ровной плоскости громадами небоскребов ее встретит Чикаго.

II

Разве можно любить человека, который любит Айн Рэнд, спросил Константин Алексеевич. Я о ней впервые услышал, когда приехал в Америку. Мне рассказали, что была такая писательница и философ, тоже из России, и что я обязательно должен почитать. Я почитал и понял, что это была отвратительная ведьма. Вся ее философия заключалась в том, чтобы поставить понятия с ног на голову. Заботиться о других — плохо, быть эгоистом — хорошо. Общество взаимо­помощи — плохо, нажива — хорошо. Ольга ее называла «Ницше для бедных». Забавно, если учесть, как Айн Рэнд обожала богатых и красивых и презирала бедных и больных. Героиня смотрит на презрительный изгиб губ у героя, в глазах у героя нет никакого намека на жалость, и очень этой героине нравится этот герой, потому что в его прекрасном лице отражается невероятная сила. Дам­ские романчики, только с «философией». Причем такие, что кого угодно могут в краску вогнать. Но не Ольгу. Ольга — современная женщина без предрассудков. У нее было много возлюбленных.

Когда мы с Ольгой снимали квартиру (она тогда сидела без работы, поэтому за квартиру платил я), окна моей комнаты выходили на улицу, а ее — во двор, поэтому, сидя за письменным столом, я часто видел, как паркуется машина и оттуда выходит гордой походочкой ее очередная пассия. И как удивлялись эти красавцы, если дверь отворял я! Им хотелось спросить, кем я — сутулый очкарик — ей доводился, а я только улыбался и знал, что ни один из них долго в ее жизни не продержится. Нет ничего в этом мире прочнее дружбы, особенно если дружба коренится в общих интересах: к искусству, к науке, к литературе. Так называемые влюбленные только и делают что выясняют отношения, а мы с Ольгой никогда не лезли друг другу в душу. И о деньгах мы никогда не спорили. Они у нас были общие. Мне, конечно, было легче, я был на постоянной ставке в университете, а она — актриса. Много лет прошло, прежде чем пробилась наконец на экран. А вы думаете, легко быть русской актрисой в Голливуде? Легко получить роль, даже самую маленькую? А успех, путь не оглушительный, к ней все-таки пришел. Про нее даже в бульварной прессе писали, что ее видели в ресторане с Джорджем Клуни. Я только улыбнулся и ни о чем ее не спросил. Меня не интересует ее личная жизнь. Я люблю ее ум. Я считаю: в своей спальне пусть каждый занимается чем хочет. Я, например, — математикой.

Мне повезло: я нашел свое призвание еще ребенком. Многие не любят математику, считают ее скучной. Это потому, что у них не было хорошего учителя. А у меня был, Илларионов Иосиф Александрович. И папа был, который меня, второклассника, отвел в математический кружок. Мы там сначала просто решали смешные задачки с поездами и яблоками. А потом яблоки-землекопы-аквариумы-поезда исчезли. Появились множества, функции, пространства и бесконечность. Позже из этих бесконечных пространств появились фракталы в виде снежинок, появились магические квадраты, появилось золотое сечение и подсолнухи с числами Фибоначчи. Я пытался объяснить красоту моей науки соседям и девушкам, но никто, кроме собратьев по цеху, меня не понимал. Даже студенты не понимают, учатся только ради отметки. А Ольга понимала про красоту, расспрашивала. Она всегда хотела объять необъятное. И сейчас хочет, но у нее мало времени, и мы мало видимся, с тех пор как она переехала в Лос-Анджелес.

Не буду врать: одна студентка интересовалась. Правда, не то чтобы красотой математики, а скорее, так сказать, мною. Это было очень давно, еще до знакомства с Ольгой. Я тогда только начинал преподавать и, наверно, лучше выглядел: молодой, еще не лысый. Хотя, по-моему, я всегда был некрасивым, и ребенком, и юношей. И что уж и говорить про настоящий момент!

Да, студентка была, каждый раз после занятий приносила мне в кабинет баночку кока-колы. Хотела меня приучить ко всему американскому. Еще дарила спичечные коробки, на которых были фотографии девушек в бикини. С намеком. Я их прятал, чтобы коллеги не увидели. А выбрасывать не хотелось, подарок все-таки, хоть и пошлый.

Она как раз была поклонницей Айн Рэнд. Я от этой студентки в первый раз про нее и услышал. Студентка считала, что я похож на главного героя из книги «Источник». Как раз того, с презрительными губами и выражением силы на лице. Можете себе представить? Взахлеб пересказывала мне сюжет и идеи. О превосходстве сильных и счастливых над слабыми и грустными. Я тогда подумал: разве можно полюбить кого-то, кто вот такое любит?

Какая она была? Молоденькая. Не очень красивая. Вся в веснушках, выгоревшие брови, ресницы. Любила кататься по волнам на доске, серфинг называется. Тут многие это любят — океан, пляжи. Имя ее мне нравилось: Каролина.

Но была она с придурью. Приходила ко мне в кабинет, одета сами понимаете как — в шортах и маечке. Полуложилась на стол и начинала декламировать из Айн Рэнд. «Он кинул ее на кровать, и она почувствовала пульсацию крови в висках и ненависть к его рукам и губам. Рукам, которые разбивали гранит, и губам, столь высокомерно-презрительным». А потом эта Каролина произносила с видом роковой женщины: если бы вы были настоящий мужчина, вы бы меня давно изнасиловали! Что бы вы подумали на моем месте? Вот и я то же подумал: чокнутая барышня, лучше держаться подальше.

А через пару недель я как раз познакомился с Ольгой, на ужине в русском клубе. Витя, наш главный заводила, привел меня и произнес тост в мою честь. Это, говорит, тополог Константин, молодой гений и будущий лауреат Филдсовской медали. Потом объяснил, что это за медаль — как Нобелевка, но только для математиков и только до сорока лет. Он, конечно, преувеличил, медаль я так и не получил. Хотя одно время считался серьезным кандидатом.

Ольга, помню, была в белом платье. Она повернулась и спросила, что делают топологи. Я взял со стола чашку и стал ей объяснять, в каком смысле чашка и бублик — одинаковые объекты. Кажется, я ей немножко слишком долго объяснял, но она не отворачивалась, смотрела на мой рот и слушала. Я тогда еще не знал, что она актриса. И хорошо, что не знал, потому что молодым человеком был в плену клише и считал актеров неглубокими существами. В клубе тогда пахло яблоками, как в детстве на даче в Солнечном. Мы с Ольгой в тот вечер об этом запахе тоже успели поговорить: как мы оба любим запах кисловатых яблок. Договорились встретиться в кафе на выходных, чтобы продолжить разговор. Я после ужина шел домой, и у меня внутри все пело. Я до самой субботы боялся, что она отменит встречу, и в кафе боялся, что она не придет. Но она пришла, и мы три часа проговорили — о математике, о театре, о европейской истории. С тех пор стали регулярно встречаться, сначала раз в месяц, потом раз в неделю, все в том же «Старбаксе». Ольга показала мне там яблочный чай, и я всегда его брал, так что мы вдыхали наш аромат, пока разговаривали.

Как-то раз, когда мы с Ольгой в очереди стояли, я там Каролину увидел: она расплачивалась. И была все в тех же шортиках и маечке, как приходила ко мне после занятий. Я показал Ольге на нее украдкой, а потом, когда студентка вы­шла, не мог удержаться — рассказал, как она ходила ко мне с кока-колой и убеждала предаться страсти. Ольга рассмеялась и сказала, что, если б знала, взяла бы меня под руку на глазах у Каролины. Жестоко? Может быть. Я и сам недоумеваю, почему она тогда это сказала. Ведь между нами никогда в этом смысле ничего не было.

А с Каролиной я больше не виделся. Нет, вру, видел ее один раз в коридоре. Подошел к ней рассказать о новом курсе кибернетики. Это не я читал, другой преподаватель. Она, кажется, туда записалась. В общем, благополучно доучилась, выпустилась. Устроилась работать в компьютерную фирму на берегу океана, чтобы после работы плавать по волнам на своей доске. А годочков этак через десять я читал местную газету и наткнулся на ее некролог. Умерла от какой-то жуткой болезни, тридцатилетней.

Не жалею ли я? В смысле, не жалею ли я, что не поддался тогда на ее уговоры? Что не связался с чокнутой, которая потом через несколько лет умерла — нет, не жалею, конечно. И Ольгу я бы тогда не встретил. И между нами не завязалась бы наша удивительная платоническая дружба, которая освещает мою жизнь вот уже почти четверть века.

Это не то же самое, что быть любимым? Согласен, не то же самое. Никто со мной эти двадцать лет не ссорился, никто не читал нотации, никто не пытался меня исправить. Жизнь прошла в разговорах и размышлениях. Хорошая жизнь была, я считаю. То есть почему «была»? Она и сейчас хорошая.

Призраки?

Нет, призраки меня не беспокоят.