|
Об авторе | Ирина Васильевна Каренина родилась 12.05.79 в Нижнем Тагиле. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького. Автор шести поэтических книг. Публиковалась в журналах «Урал», «Новый мир», предыдущая публикация в «Знамени» — № 7, 2014. За стихи «Мы ехали читинским, в прицепном» («Знамя», № 12, 2011) — премия «Дебют в “Знамени”», назначенная Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ), премия имени Виктора Астафьева. Живет в Минске.
Ирина Каренина
«А я сойду по ягоду в Боярах...»
* * *
Когда в дорогу этакие ливни,
Вода потоком в окнах электрички,
То, по примете, будет путь неплох,
И этот дождь несёт тебе удачу.
Деревню за деревней ты минуешь —
Лоси, Пролески, Вязынка, Дубравы,
И клёкотом недремлющих старух
Твоя сопровождается дорога
Под мерное дрожание колёс:
«А я сойду по ягоду в Боярах —
Бог даст, и распогодится, но лишь
Грозой бы не побило весь черничник».
И тропкой бабка, углубляясь в лес,
Тихонько тянет сумку на колёсах,
В ней три картошки, молоко и хлеб:
«Как минуло мне девяносто два,
Так стало тяжко вдруг ходить с корзиной…»
* * *
Снятся собственные страхи
В безобразной простоте —
Нет, не головы на плахе,
Нет, не тело на кресте,
Нет, не то, и нет — не это,
Не крюки, не пистолеты,
Не двуногое зверьё,
Не успение моё.
А — протянутые руки
Да обыденные муки,
Что ни другу, ни врагу
Пожелать я не могу.
* * *
Андрею Дмитриеву
Мы выйдем живыми из этих плохих историй —
И сердце, как ни старайся, не разорвётся,
Но прошлое станет прошлым, и этой болью
Наполнятся заброшенные колодцы.
Мы выйдем живыми в поле, где каждый воин,
Где зубы дракона взросли и несметно горе.
Мы держимся на последних остатках воли,
Мы жили в обиде — так хоть не сдыхать в позоре.
Не праздновать труса — но прорываться с боем,
Не падать всё ниже, а пасть на полях сражений.
Погибшим или живым — но уйти героем,
Не знающим окончательных поражений.
* * *
Кто в мире бесконечно одинок?
Ночной курильщик, вышедший из дома,
Не чующий ни времени, ни ног.
Дыхание — легко и невесомо.
Слова темны, а истина — во лжи.
И мир не тот — на что ж мы уповали?
За домом лес. А там — чужая жизнь.
Чужая жизнь. Тебя в неё — не звали.
* * *
Тирлибом-чилибом, что тебе от меня, мой друг?
В невозможной этой, скрюченной пустоте
Я глотаю слова и буквы, и замкнут круг,
Выдыхаю стихи, а они всё не те, не те…
Ах, нелепая хохмочка — жизнь, бестолковый фарс,
Что ты значишь вот в этом мире, где, глянь-поглянь,
Чертят огненный путь «Томагавки», «Ынха» и «Ярс»,
Как столкнутся клювами — выйдет не мир, а дрянь.
Что тебе моё белое перышко в голове,
Неуместная роль, запоздалый и грустный свет,
Лебединые косточки в вышитом рукаве —
Всё вот это, что есть у меня, а у прочих нет.
* * *
Не будем про дурно и грязно,
А будем про, скажем, кино —
Почти что смешно, безопасно
Почти что, и даже умно.
Какие бы ни были годы,
А беды остались всё те —
Не надо про трудные роды,
Про бедность, про жизнь на черте,
Про вечную пляску на грани,
Которой не видно, когда
Стоишь, поливая герани,
Из леечки льётся вода,
И музыка тихо играет,
Сюжетец кружит не спеша,
И медленно так умирает
Твоя золотая душа.
* * *
В существовании бездарном,
Где каждый день наперекос,
Позором площади базарной
Порой надышишься до слёз:
Чужим измученным уродством,
И балаганной дурнотой,
И воровством, и сумасбродством,
Беды бессмыслицей простой.
* * *
Что тебе, Микки, зачем эти странные письма?
Дымный английский, за окнами лес неимущий,
Дождь и туманы раскинулись над Беларусью,
Сердце почти что остыло, и холодно в доме.
Что тебе, бедный бродячий americanenglish?
В ваших краях двух шагов не пройдёшь без машины,
Мне, пешеходке, что делать в твоём roadmovie?
В кабриолете, в котором катался бы Гэтсби,
Если б был жив... Только кончено, кончено, умер.
Ты говоришь мне про пальмы, жару, чапарели —
Вижу за окнами лес под косыми дождями,
Кутаюсь в шарфы и пледы, лелею простуду.
Так далеко, что вовеки руки не коснёшься...
Что я могу? Провожать поезда, самолёты,
Всех уходящих, взлетающих в небо и к Богу,
Кто возвращается, кто никогда не вернётся,
Кто ожидает меня на промозглых перронах.
Ты говоришь — «Малибу», только я не умею
Жить, как в кино... нет, я просто из старого фильма,
Очень советского, где чёрно-белая плёнка,
Голод, война и упрямо сведённые брови.
* * *
На 90-е в обиде,
Мы все хлебнули кабака —
И тосковали, как Овидий,
Без Родины и коньяка.
Нам бацали музло за деньги —
«Централ» и «Мурку», сколько хошь,
Мы допивались помаленьку
И шли на ветер и на нож.
Нас — Бог сберёг, судьба дурная,
Но щедрая нипочему,
А вы, кого люблю и знаю,
Навеки канули во тьму.
А вы, кто нынче немы, глухи,
Кто кровью заплатил за стих…
По вам заплачут потаскухи —
Из тех, кто всё ещё в живых.
* * *
В клоповник у универмага,
Где я давно уж не бываю,
Неспешным и вальяжным шагом
Идёт поэтка молодая,
Возьмёт сто пятьдесят «Собески»
И собеседника любого —
И станет задвигать про фрески,
Про джаз, про друга голубого:
Он меряет её корсеты,
А ей так жаль его, бедняжку!..
У ней кольцо в пупке, пуссеты
В ушах и юбочка в обтяжку,
Она одета пышно, бедно,
Глазами рыщет наудачу —
Таким и умирать не вредно,
Ведь всё равно по ним не плачут.
А мы… Что мы? Мы жили-были
В пути от гастронома к дому.
И как-то по-другому пили.
И гибли тоже по-другому.
* * *
…А музыка — зелёненький цветок
На белом шёлке, парусное платье,
Не парусина, нет, но шепоток,
Но шелкопряд, но нежное объятье
Летучих нитей, прячущих крыла:
Чтоб в коконе душа созреть могла.
…Ах, камушки, ах, бисеринки, ах,
Игра с водой, текучий, струнный рокот,
Крылатый всплеск и мотыльковый взмах,
И горловой, кровавый, нежный клёкот —
Что в нас трепещет, чем взрастаем мы,
Какою песней слышимся из тьмы,
Какой мелодией взлетаем к свету?
Да будет скорбь, я нынче говорю —
И музыку печальную творю.
Да будет скорбь — для нас иного нету.
И расцветают чёрные цветы,
Гранат и мак растут из темноты.
* * *
…Потому что мне теперь всё равно,
Я сама себе теперь золотой,
Я костяшка — ноль плюс ноль — в домино,
Кубик Рубика, игрок с пустотой.
Мне везде — эгалите, либерте,
И любовь твоя мне не приговор,
Потому что я не пойман — не вор,
Потому что папа мой — Прометей.
Золотой я — не прошу ни рубля,
Только всякую динь-динь-дребедень,
Потому что жизнь моя — дзинь-ля-ля,
Шерри-бренди моя жизнь, трень да брень.
Morituri
Нам больно жить и страшно умирать.
Октябрь палачом стоит и дышит
В затылок, продолжается игра
В слова, стихи, страницы вечных книжек —
Не нами ли написаны они?
А? Желчью, кровью, муторным несчастьем...
Истерзанные пасмурные дни
Идут в расход и рвут тебя на части,
И ты скулишь — не гений, не пророк,
Поэт безлюдных улиц, доходяга,
Выбрасывая горсти жалких строк
На белую и мёртвую бумагу:
Чем — кровью, желчью, ревностью, бедой
Октябрьской — ты их вывел, приневолил?
Когда стоял, бессмертный, молодой,
Ещё живой и плачущий от боли...
* * *
Что мы знаем? Попытку молитвы и стихотворства,
Заугольный портвейн, оттого что душа болит,
Повседневный угар — где мальчишество, где позёрство:
Наигрался — умри, и другой твой путь повторит.
И как ни было б стыдно за жизнь кое-как, халтуру,
Всё одно — полетишь наверх легче мыльного пузыря.
И простятся тебе твои игры в литературу,
И простится им — всем — твоя кровь, пролитая зря.
* * *
Ни меча между нами, ни мужа — вообще ничего,
Только что тебе чёрные-рыжие, с проседью, косы?
Это годы и беды сгущаются над головой —
Что тебе говорить, и какие к тебе-то вопросы?!
И цветы на подушках под утро в солёной росе,
И в груди, что стучало, стихает, почти каменея.
Уходите вы все, говорю, отпустите вы все —
И ты тоже иди, к той, другой, чёрт с тобой, да и с нею…
Ожидание сводит с ума, и дарёный коньяк
Неудачен, как часто бывают такие презенты.
Мимо — эта весна, я желаю вам всяческих благ,
Уходите, оставьте, какие ещё сантименты,
Вспоминалки, шпаргалки, пластинка заезжена в хлам,
Что-то в сердце хрипит — и игла подскочила, и снова:
Besame, besame… что там дальше — неведомо нам,
Не слыхать остального.
Минск
|
