НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Лишняя пара берцев

Захар Прилепин. Семь жизней: рассказы. — М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной (Захар Прилепин: проза), 2016. Тираж 20 000 экз.

Несмотря на огромные тиражи сочинений Захара Прилепина, народ знает его как       музыканта, ведущего телепередач, актера, политика и бог знает кого еще. Человек он энергичный и пробовать себя успевает везде. Но для мира книжного он в первую очередь автор «чеченских» романов «Патологии» и «Грех». Именно в них Прилепину удалось найти подход к трагическим событиям, писать о которых пытались многие, но не всем это удалось. Грубый, без прикрас, реализм плюс экшн — вот чего не хватало российскому читателю до Захара Прилепина. В этом смысле можно согласиться с известной присказкой, что Прилепина читает тот, кто не читает Пелевина, и наоборот. Хотя встречаются и те, кто любит обоих.

Были потом у Прилепина и сборники рассказов, и романы «Санькя», «Черная обезьяна», «Обитель», и теперь читателей интересует, чего ждать от книги рассказов с мистическим названием «Семь жизней».

Назван сборник по последнему рассказу, скроенному из рефлексий разных людей. Об одних известно, какой они профессии, о других не ясно ничего, кроме того, что гуляют они по берегу моря или реки, смотрят на воду и любуются отражениями. Данное книге название было бы неоспоримым, если бы она вся представляла собой описанные вперемежку картины мира, которые сплелись бы и явили художественное целое. Однако такая задумка едва набросана в последнем, как уже говорилось, рассказе, где об этих семи частных жизнях речь и идет. Остальные же, условно говоря, рассказы сборника настолько разномастны, что под одной обложкой уживаются разве что в силу авторитета автора, который издается в именной серии и которому уже не надо заботиться о качестве написанного. Книжная новинка с «вывеской» «Захар Прилепин» все стерпит, в очередной раз приютив новых лишних людей, в который раз выведенных из подвалов НБП¹ на всеобщее культурное обозрение.

Тематика новелл разнообразна: это и юмористические истории о пьяных приключениях, и назидательные, выводящие современный тип бесполого диванного существа с котом под мышкой; и пейзажные размышления о скоротечности любви; и схематичные, рассчитанные на неожиданную концовку этюды; и наброски портретов встреченных людей, вырванных взглядом художника во всей их неподготовленности, и, конечно, драматиче­ские воспоминания и флешбэки, полные чувства вины, утраты и несбывшихся надежд.

Одна из самых распространенных фабул: знал когда-то такого человека, то-то и то-то мог о нем сказать, а вот встретил намедни и не признал: вон как изменился, какой неожиданный потенциал хранил. Узнавание как литературный прием, конечно, не стареет, но нарочитая недосказанность и фрагментарность текста зачастую лишь прикрывают скомканность и нецелостность.

Теперь о стиле. На месте свойственная Прилепину «байковость», с которой бросается на шею встречному подвыпивший рассказчик, несущий миру свою расхристанную правду. Все так же полны горячей водкой потертые армейские берцы²  и не выдохлась солдатская портянка, поддерживая актуальность духа казармы. Невольно всплывают строчки из Рембо: «Слюной тоски исходит сердце. Под градом шуток, полных перца. Под гогот и всеобщий смех».

Рассказ про «папу с собачкой» стоит особняком. Что-то есть в нем от начала двадцатого века, какая-то легкость и воздушность чувствуется в описаниях отдыха буржуазной семьи, вспоминается Томас Манн («Смерть в Венеции») или Бунин («Господин из Сан-Франциско»), а может, и молодой Чехов.

Вспоминая иногда, что художественная проза требует яркого словесного выражения, автор эпатирует читателя будто с потолка взятым неожиданным эпитетом, отчего тот выходит по-мужицки грубым и неуклюжим. Так, шарф получается пушистый и колючий одновременно — через запятую; сквозняк — бритый и февральский; тела — мосла­стые, мышцы — гуттаперчевые, черт — белесый с ресницами белесыми. Особенно режет слух «девятилетнее животное», когда речь идет о ребенке. Не обделен вниманием автора и женский пол, почему и читательницы не должны остаться равнодушными к таким вдохновенным эротическим зарисовкам: «Каждая переносит в джинсах румяное нагое теплое солнце, которое никогда не взойдет перед простыми смертными…»; «Она проснулась через несколько минут — розовая и полная ожидания, как только что сорванное яблоко»; «В доме жила мама, ждала молодая жена, беременная, с животом тугим, яблочным, ароматным»… А поэты точно оценят стиховые выплески, вроде «О, жар. О, жара. О, жаровня». Или:

                                            Все было бы иначе, если б он не ушел.
                                                    Все было бы иначе, если б он не ушел тогда.
                                                    Все было бы иначе, если б он не ушел тогда от меня.

Или прочих выспренних словесных повторений: «Он был горный, загорелый, щетинистый, весенний. Вышел из машины, дышал, щетинился, загорал». Загорал, должно быть, тем более успешно, что перед этим описывалась сырая ранневесенняя погода. Но автору кажется, что повторы придают словам дополнительную силу: «…все пахло пьяным телом, пьяной кожей, всею плотью... и еще скотом, скотобойней…»; «…в голову что-то ломилось и потом ломилось прочь из головы...»; «Из рта текла и вытекала бесконечная слюна, такая тягучая и длинная...». Встречается даже своеобразный олитературенный рэп: «Рюмка сигарета, рюмка, сигарета, рюмка, рюмка, рюмка, две сигареты подряд, начал танцевать…». Есть, впрочем, среди повторений и удачные: «…он носил этот шум с собой, часто подливал в этот шум водки, становилось еще шумнее…».

В рассказе «Попутчики» то и дело рефреном выплывает из банного пара «таджик­ская певица», перекликающаяся с лимоновской лысой певицей, преемницей «Лысой певицы» Ионеско. Она заново сцепляет рассказ в трещащих по швам местах, интригуя читателя: даст или не даст? Еще как даст, оказывается в итоге, но читатель, перенесшийся вслед за героем на перрон вокзала, этого не узрит... В отличие от Лимонова, Прилепин своих персонажей не балует горячей развязкой: от соития с женщиной они бегут, отчего и попадают в разные неловкие ситуации. Трактовку таких эпизодов дает народная мудрость «от добра добра не ищут»: совершил нравственный подвиг, убил в себе зверя — тут же оказался голым под кустом или в полиции. Дед (партийная кличка Лимонова), возможно, будет разочарован такой умеренностью взглядов, но персональный дружественный «привет» в конце книги должен это компенсировать.

Настораживают выражения вроде «…то ли драматург, то ли стриптизерша танцевала с голой грудью». Начинаешь сомневаться, не имеет ли подтекста фраза «Верховой­ский терзал себя мыслями, как он лезет к ней, в ее маленькое рабочее купе в самом начале вагона». Если бы не «начало вагона», бог знает что можно было бы подумать, особенно если учесть, что человеческий секс, по Прилепину, — это «ритмичное постукивание чего-то о что-то». Особого авторского пояснения требуют такие туманные места: «Вид за окном дрогнул и встал. По недвижному асфальту пошли в разные стороны ноги». То ли одной пары ноги пошли в разные стороны, то ли разных. А вот какая эквилибристика: «Рубаху натягивал, уже спрыгнул вниз (в голове при этом что-то спрыгнуло вверх), и одновременно влезал в ботинки». С головой в книге вообще много связано поэтики: «…к голове подступали черные тучи, свинцовые обручи, пахучие онучи…»; «Внутренности головы качнулись как холодец...». Удивляет, что Прилепин пишет все это наивно, как будто постмодерна и не было.

А кстати, что, собственно, изменилось со временем в русской литературе? Все те же маленькие трагедии маленького человека, которого советская литература подняла с колен, приодела и снабдила винтовкой. Постмодернизм посмеялся над маленьким человеком, спустил с него штаны и заставил юродствовать, тряся перед почтенной публикой гениталиями. Прилепин же выдал ему шинельку и берцы, вооружил перегаром, щетиной и злобой. Прилепинский герой служит в армии, идет на войну, погибает или выживает, любит или больше не любит свою женщину, едет с семьей отдыхать и нарывается на бандитов, размышляет о смысле жизни и славит восторженно бушующее море, бьет морду должнику, рожает детей и космонавтов, поддает с друзьями в бане, безуспешно пытаясь изменить жене с таджикской певицей… При чтении Прилепина так и проглядывает между строк лубочный портрет его читателя: такой простой русский парень, за­стенчивый, немного б/ушный; вынужденный жить в зверских условиях и вести себя «по-пацански», то есть грубо и резко, и прятать свою ранимую душу за мускулистостью скул. Но в глубине себя он романтик и лирик, ему хочется настоящей мужицкой печали, а не пустой современной печальки. Это противопоставленный «лишнему» интеллектуалу пелевинского типа, ухмыляющемуся цинику и чистому эстету, плачущий на ступеньках школьной лестницы «маленький» хулиган, осознавший вдруг свою нежную, лазоревую, как плещущееся море, сущность и не знающий, что с ней делать. Для него в «Семи жизнях» все знакомое и родное: как по району ходишь и новости от пацанов узнаешь. И хохочешь себе под пивко.

Вот так и выходит, что к концу каждой прилепинской книги брутальный маленький человек Прилепина в разбитых передрягами берцах заставляет читателя, не подходящего под этот портрет, люто скучать по высоким страданиям лишнего человека, которые некогда делали последнего любимым героем классических романов.

                                                                                                                                              Яков Сычиков

1  Национал-большевистская партия.

2  Аллюзия на сборник рассказов З. Прилепина «Ботинки, полные горячей водкой».