|
Об авторе | Олег Алексеевич Лукьянченко родился в 1948 году. Окончил филологический факультет Ростовского университета (1971). Служил офицером в Советской армии (1971–1973), преподавал в Ростовском мореходном училище им. Седова (1973–1982), работал в журнале «Политическая информация», в газете «Вечерний Ростов», в Ростовском книжном издательстве. С 2011 года главный редактор литературно-художественного журнала «Ковчег». Автор многих книг и публикаций. Отмечен премиями журналов «Знамя» (1994), «Ковчег» (2007). Член Союза российских писателей (с 1991 года) и Международной Федерации русских писателей (с 2009 года). Живет в Ростове-на-Дону.
Олег Лукьянченко
Под салютом всех вождей
лирические клипы
Где прячется Москва
Когда мальцу стукнуло годика три, загадочные прежде значки-буквы стали сами по себе складываться в слова.
Впоследствии его уверяли, что вовсе не сами по себе, а он спрашивал у старших сестер, и те объясняли: это «а», это «б» — и так вплоть до «я». Он снисходительно кивал, но про себя знал точно: взрослые сочиняют. Может, конечно, про какой-нибудь твердый знак и спрашивал, нелепая буква, ни одно слово с нее не начинается, как и с мягкого. Зато все остальные соединять выучился сам.
Буквы окружали мальца со всех сторон: на улице, в магазинах, дома. Но дома, в книгах и газетах, выглядели чересчур мелкими и наводили скуку. Он предпочитал разбирать вывески, транспаранты, магазинные ценники…
От этих последних, случалось, слюнки текли. Бывая постоянно, с нянькой или родителями, в гастрономе на углу своей улицы и Крепостного переулка, он запоминал, что его любимая, ароматная, нежно тающая во рту колбаска именуется «любительская», а сыр бывает трех видов: «советский», «алтайский» и «швейцарский». Привычная же черная икра называлась почему-то «паюсная». Особенно манили взгляд «пикули» в малюхоньких стеклянных баночках, до того аппетитные, что хотелось сразу проглотить их все.
У входа в гастроном — лоток пирожковый: «с ливером — 50 коп.», «с повидлом — 40 коп.».
А рядом — самый манящий: с прохладной надписью «Мороженое». Из его дышащих ледяным паром глубин извлекались вафельные стаканчики:
Молочное — 95 коп.
Сливочное — 1 руб. 35 коп.
Пломбир — 1 руб. 95 коп. —
У-у, какой дорогой!..
Каждое приятно по-своему, но не может сравниться с тем, что бывает почему-то очень редко:
Фруктовое — 55 коп.
Никогда во всей последующей жизни не попадалось ему ничего вкуснее этих розовых брикетов, похожих в упаковке на палочки дрожжей…
Следующим по завлекательности чтением были афиши — театральные и киношные. Драмтеатр располагался в соседнем доме, а киношка — в горсаду через дорогу, так что далеко искать не приходилось.
Читать афиши было легко и приятно. От некоторых (ух ты: «Тарзан»! «Чапаев»! «Багдадский вор»! — мировые картиночки!) заранее начинали чесаться кулаки и возбужденно подрагивать коленки. А Сережка с того двора даже глупый стишок придумал, или не сам придумал, а за кем-то повторил:
Пошел в кино «Багдадский вор»,
А русский вор штаны упер.
Как это? Так прям в кино и стянул штаны? Или из дома спер? Тогда он что ж — в кино без штанов пошел?.. Чепуха на постном масле!
А еще в кинотеатре по бокам от экрана кудрявым почерком выведены были две трудные надписи. Разбирал их малец так долго, что успел запомнить наизусть.
С одной из них он согласился:
Из всех искусств для нас важнейшим является кино.
А вот другая не понравилась:
Кино в руках советской власти
представляет огромную неоценимую силу.
Тут поначалу все было неясно. Что за советская власть? Где у нее руки? И как можно в них взять кино?..
Потом малец сообразил: фильм ведь на экране появляется не сам по себе, а из луча, что в сапожной будке. Простые сапожные будки встречаются на улицах, здесь же какая-то особенная: в ней стрекочет хитрый аппарат, а в нем что-то крутится. Иногда оно перестает крутиться, экран гаснет, и тогда все вокруг начинают возмущаться: «Опять пленку порвали, сапожники!». Вот оно что! Значит, эту пленку и берут в руки, чтобы зашить. Чем — понятно: малец знал, что толстые сапожные нитки называются «дратва». Тогда получается, что сапожники — это и есть советская власть?..
Спектакли притягивали меньше. Какая-то «Филумена Мартурано»… А это что за мура? «Пока солнце взойдет, роса очи выест»?.. «Волки и овцы» опять же. Ходил с родителями смотрел — бузовый: ни волков, ни овец. Тоже, комедия называется! Комедия — это когда смешно. Хихикать малец начал еще до того, как раздвинулся занавес: пока разбирал мелкий шрифт программки — от одних имен действующих лиц. Он таких и не слышал никогда: Меропия, Евлампия, Анфуса… и самое нелепое — Вукол. Его что — колоть будут? А про Меропию эту написали: «девица лет 65-ти». Ничего себе девица!
Но, когда начался спектакль, стало вовсе не смешно, а очень даже скучно. Вуколу этому никто никаких уколов не делал, хотя он заслуживал: то и дело клянчил табачку.
Запомнились только три окна справа — те самые, что были раньше в другом спектакле, где тыкали в них руками и кричали: «В Москву! В Москву!». Получалось, что Москва пряталась где-то между стенами театра и мальцова дома; как она там умещается, понять было невозможно, но что именно там — подтверждал еще и репродуктор, висевший как раз на смежной стене. Он каждое утро объявлял: «Говорит Москва! Передаем последние известия!».
И опять какая-то ерунда выходила: какие ж они последние, если их без конца повторяют?..
А после все окончательно запуталось. Отцу подарили на день рождения пахнущую свежим лаком радиолу «Рекорд». Теперь можно было расстаться со старым надоевшим патефоном. Тот соглашался играть, только если ему накручивали вставной ручкой тугую внутреннюю пружину. А у радиолы диск мог сам крутиться сколько хочешь — и слушай себе музыку, пока не надоест!.. А когда надоест — перещелкивай правую ручку влево: там плещутся волны, но не морские, а короткие, средние и длинные. Они называются «диапазоны». Длинные никому не нужны, на коротких всегда какие-то помехи, поэтому чаще всего родители включают средние. Вот на них-то и переселилась теперь из старого репродуктора Москва вместе с последними известиями. Выходит, она не между двумя стенами скрывалась?..
Что вообще такое Москва, он решил выяснить у дворовых ребят. Все они были старше мальца: Вовка — на три, Колька — на шесть, а Сашка аж на десять лет. Услышав его вопрос, Колька ехидно ухмыльнулся:
— Могу тебе показать — сам увидишь… — и стал тянуть за уши вверх.
— Больно! — дернулся малец.
Сашка влепил Кольке подзатыльник, и тот выпустил из рук мальцовы уши.
— Москва — столица нашей родины, — объяснил Сашка. — В ней находится Кремль.
Вон оно что!.. Кремлей у мальца было целых два: один — в виде пирамиды, на стержень которой надевались разноцветные деревянные колечки и сверху нахлобучивалась красная звезда, а другой — маленький пластмассовый со светящейся звездочкой. И еще один был, только нарисованный — на коробке маминых духов «Красная Москва».
Вот, значит, где она теперь прячется!
* * *
Впервые в этот необъяснимый город бывший малец попал восемнадцатилетним. И с тех пор, по разным поводам, в разном качестве, в разных точках его, бывал, наверно, десятки раз. Но свою Москву — так и не нашел.
Она его, впрочем, тоже.
На елке у Нахпищеторга
Слова могли быть короткими, длинными и очень длинными, понятными и непонятными, а некоторые из непонятных еще и страшноватыми. Необязательно, конечно, чтоб чем короче, тем понятней, но все же длинные необъяснимыми оказывались чаще.
Старшие дворовые мальчишки гордились способностями мальца. Уверившись в них сами, они бились об заклад с приходящими из соседних дворов пацанами — и предлагали убедиться, как он прочитает вслух что-нибудь заковыристое и тугопроизносимое. Например, убористую надпись на спичечном коробке — какой-нибудь «Главтрестспичпром». Или на банке от рыбных консервов — «Азчеррыбснабсбыт». Малец снисходительно все это уродство воспроизводил вслух, хотя мало что понимал. И ему представлялись замысловатые, но вовсе не пугающие чудища: какой-нибудь великан — сам из чугуна, а ножки спичечные. Или живой подъемный кран, вертящий карусель из пустых жестянок, откуда капает томатный соус…
Пришлые, а среди них случались и блатного пошиба, проиграв пари, пытались взять реванш на свой лад. Мол, ежели этот шкет такой грамотный — пусть нам вот что прочитает: и мелом на заборе либо щепкой на рыхлом черноземе клумбы чертили неприличные слова. Малец, конечно, все их знал, но дома у него никто этих слов не употреблял, и сам он, когда их слышал, испытывал отвращение. Поэтому произносить вслух категорически отказывался.
— Не можешь, не можешь!.. — подзуживали они.
— Могу, но не хочу, — не поддавался малец.
— А чего ж так? Слабо небось?
— Они воняют, — нашел он однажды нужный ответ — и тем вызвал снисходительные смешки и своих, и пришлых.
А бывали короткие слова, понять которые удавалось не сразу. Он долго ломал голову на висевшей поперек улицы растяжкой:
НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ!
И однажды мальца осенило. Двери коридора его квартиры, общего еще для двух, вели на просторный деревянный балкон, откуда во двор спускалась деревянная же лестница. На этом балконе в теплые погожие вечера соседи устраивались играть в лото «по копеечке». Дядя Тиша вытаскивал из холщового мешочка бочоночки с цифрами и называл их. Для некоторых у него были особые клички: 11 — «барабанные палочки», 77 — «кочережки», 90 — «дед девяносто лет»… А 33 — почему-то «голодный год». Что за год такой странный?.. Выигрывал тот, кто раньше других заполнял свои карточки с рядами цифр. И тогда он радостно выкрикивал: «Партия!». Вот ведь как легко все объяснилось: загадочный транспарант обозначал соседей, играющих в лото. «Ваша семья — культурная, а соседи у вас — народ простой», — не раз повторяла нянька Евгения Дмитриевна.
К Новому году таинственным названием, не поддающимся разгадыванию, оставался один лишь Нахпищеторг. Зато лез он в глаза на каждом шагу. Взять тот же любимый лоток мороженщицы: внизу на нем, да еще с добавлением каких-то цифр, — Нахпищеторг. Четырехколесная будка, развозившая по магазинам хлеб, — опять он же. Тележка с газводой — снова! Мало-помалу его вездесущесть и необъяснимость начали пугать. Ну не так чтоб уж очень, но как-то не по себе становилось. И вдруг мама приносит приглашение на новогоднюю елку — и не куда-нибудь, а в Клуб Нахпищеторга!.. И вот тут мальцу почему-то стало страшновато.
Повела его сестрица-восьмиклассница. Выяснилось, что Нахпищеторг обитал совсем недалеко: чуть-чуть вверх по Крепостному переулку и десять шагов налево по улочке Мало-Садовой. И не сказочный терем их поджидал, а домишко одноэтажный. Внутри, правда, в зале, где елка украшениями сверкала, оказалось совсем не тесно. Там весело пахло иголками, мандаринами и Новым годом. Елка была хороша — под самый потолок. А розовощекая Снегурочка водила с детками хоровод. Мальца приняли в кольцо, и он стал уныло подпевать словам постылой песенки:
Срубил он нашу елочку
Под самый корешок…
И при этом все озирался, надеясь заранее увидеть Нахпищеторга, чтобы в случае чего удрать поближе к сестре. Вместо него появился Дед Мороз и стал требовать, чтобы все хором трижды попросили: «Ну-ка, елочка, зажгись». Голос Деда Мороза показался мальцу знакомым. Приглядевшись, он и в лице его, хоть и спрятанном под ватной бородой и такими же бровями, разглядел памятные черты. Да это же артист Пересветов, что в спектакле «Волки и овцы» играл Вукола!..
Малец и раньше подозревал, что Деда Мороза выдумали взрослые, а теперь утвердился в своей мысли. Только что сделанное открытие прямо-таки распирало его — и ему не терпелось поделиться им с другими. Дед Вукол фальшиво-радостным голосом пообещал всем послушным деткам щедрые подарки и, сделав паузу, принялся развязывать свой мешок.
Тут в тишине ожидания не слишком громко, но достаточно отчетливо прозвучал голосишко мальца:
— И никакой это не Дед Мороз, а обыкновенный артист Пересветов.
Публика опешила. Детки раскрыли рты, а кто-то из взрослых, не выдержав, прыснул в кулак, вызвав нарастающий вал смешков, слившихся наконец в общий хохот. Разоблаченный Дед Мороз хохотал вместе со всеми, а малец, оказавшись вдруг в центре внимания, потерял из вида старшую сестрицу, растерялся и заревел. Он видел кругом чужие хохочущие физиономии, и ему почудилось, что вот сейчас-то и нагрянет сам Нахпищеторг, чтобы строго наказать виновника всеобщей суматохи…
* * *
Кончилось все благополучно. Сестрица нашлась. Подарок из мешка мальцу достался. Чужие люди вовсе не сердились на него, а смотрели, широко улыбаясь. Нахпищеторг же так и не появился. А когда он дома спросил у мамы, кто же это все-таки такой, выяснилось, что вовсе даже не человек и не чудище, а организация, торгующая пищевыми продуктами, и находится она в Нахичевани. А уж что такое Нахичевань, малец знал: он и жил-то вблизи переулка, носившего это название.
Лысый и шевелюрый
Сначала вожди росли на клумбе.
Затем взялись пасти стадо слоников мал мала меньше на верхней крышке черного пианино.
А потом оказалось, что они и раньше прятались на кухне, маскируясь под заслонки от дымохода.
* * *
Малец иногда бывал задумчив и угрюм.
Но чаще — весел и смешлив.
Выросшие на клумбе в Первомайском саду, среди петуний и чернобривцев, рассмешили: он сразу заметил, что они вовсе не живые, а сделанные.
— Из чего? — спросил у отца.
— Из папье-маше.
— Значит, они тебе машут? Папье? Маше?.. — ну как тут не расхохотаться.
Оба приветственно махали из углов клумбы. Лысый — слева, шевелюрый — справа.
Искривленные слова мальца не удивляли. Он и сам любил ломать всем привычные. Его поправляли: нет такого слова — «шевелюрый».
Как же так: «шевелюра» есть, а «шевелюрый» нет? И он упорно повторял его, напирая на «р», напоказ выставляя, что, в отличие от большинства сверстников, безупречно произносит рычащий звук.
А ведь когда-то не то что на труднейшем «р», и в звуках попроще язык заплетался. Приходилось изобретать собственные слова. Так, из того, что ездило под окнами, гудящие машинки назывались — «би-би», запряженная в подводу лошадка именовалась — «ляхаль», мотоциклы — «тяп-ляп», а велосипеды — «ляп-тяп». Впрочем, все это очень давно, когда малец был совсем еще крохой…
Если на клумбе вожди возвышались в полный рост, то на пианино попали всего лишь гипсовые бюстики. Их подарили отцу друзья на день рождения. Новое — и тоже забавное словечко. Похоже на «пестик». Пестиков-то в доме было целых два: желто-увесистый — от медной ступки и чахло-бледный — от фаянсовой. И малец моментально заметил, что лысая голова как раз и похожа на ударную часть фаянсового пестика. Но, конечно, толочь ею в ступке нельзя: сама может расколоться.
Так он предположил — а вскоре получил и подтверждение. Нянька Евгения Дмитриевна протирала тряпкой лысый бюстик, а тот возьми да и выскочи из ее рук!.. И не просто раскололся, а разбился вдребезги.
Нянька поохала-попричитала, а потом шмякнула в кучу мелких осколков окурки из отцовой пепельницы в виде кленового листа и стала все сметать в совок и высыпать в мусорное ведро. С окурками она всегда так управлялась. Малец поначалу удивлялся этой нянькиной причуде — чего б сразу их не выбросить в ведро? — а потом свыкся: у взрослых вообще много странностей.
Шевелюрый остался надзирать за слониками в одиночестве. Утрата лысого ничуть не огорчила мальца — уцелевший нравился ему гораздо больше. И не только гладко уложенной прической, но и всем своим богатырским обликом.
Его портреты наблюдали за мальцом отовсюду: из витрин магазинов, со стен зданий, с праздничных плакатов в счастливые дни парадов и демонстраций. Особенно восхищала картинка из детской книжки, где добрый вождь возносил к небу тающую от счастья пионерку. Он и сам мечтал очутиться в этих крепких и ласковых руках. Да и не он один, а, наверно, каждый ребенок лучшей на земле Страны Советов!..
Но мечта не сбылась, потому что вдруг тревожным голосом зарокотало радио, и отец приник к новенькому приемнику «Рекорд», и предчувствие наступающей беды впилось в уши мальца незнакомым зловещим словом: «чейнстокса». А вскоре тот же приемник разразился навевающей тоску, екающей в животе музыкой, которую называли траурной; а наутро почтальон принес газету в черной рамке, где они с отцом увидели фотографию лежащего вождя с прекрасным добрым лицом и такой родной шевелюрой.
— Будто спит — да, папа? — спросил он, хотя догадывался, что это какой-то особый сон.
— Да, — согласился отец, а мама села к пианино и стала играть что-то негромкое и печальное…
Но вдруг мелодию обрезал дверной звонок — и в квартиру вломилась пышно-круглая соседка, что через стену; звали ее Александрой Ивановной, а еще уполномоченной…
— Великий вождь умер! — прорыдала она, всплеснув руками. — Всенародное горе! А вы тут бренчите.
— Да это же Лунная соната! — воскликнула, оправдываясь, мать.
— Все равно прекратите!..
Когда соседка ушла, малец спросил:
— А он и правда умер?
Мать кивнула. Он точно еще не знал, что это значит, но догадался: теперь любимый могучерукий человек никогда не поднимет его к небу, как ту счастливую пионерку. Его заинтересовали подробности:
— А когда?
— Вчера, в двадцать один час пятьдесят минут.
Слова матери озадачили: самого-то мальца обычно отправляли спать в девять вечера.
— Ну почему же так поздно?.. — удивился он.
А примерно через неделю мальцу исполнилось пять лет и по этому случаю собрались гости с кучей подарков. В разгар веселья он, улепетывая от приятелей, примчался на кухню, с разбегу, хохоча, плюхнулся спиной на кушетку возле печки-голландки, на него с визгом навалилась куча-мала. Отбиваясь от щипков и тычков и продолжая хохотать, он вдруг растолкал всех и замер, уставившись в потолок.
— Хватит! — прикрикнул на озорников. — Идите за стол.
Мальчишки ушли, а он неотрывно глядел на две заслонки дымохода… Как он раньше не замечал?! Это же портреты вождей! Те же бюстики, что торчали на верхней крышке пианино. Справа, ясное дело, шевелюрый: отверстие рукоятки на месте лица — ровненькое и целенькое кольцо. А слева, само собой, лысый — у него кольцо такое ж, но с широкой выщербиной на темечке…
* * *
Однажды, когда малец давно уже стал взрослым, он вспомнил свои детские фантазии и подумал: быть может, тем лишь и оправдано земное существование былых вождей, что в памяти ребенка они остались печными заслонками?
| 
