|
Об авторе | Елена Алексеевна Игнатова родилась 10 июня 1947 года в Ленинграде, в 1970-м окончила филологический факультет Ленинградского университета, работала учителем в школе, экскурсоводом в Музее Петропавловской крепости, преподавателем русского языка на филфаке ЛГУ, сценаристом на киностудии «Ленфильм». В 1970–1980-х годах Елена Игнатова считается представительницей ленинградской неофициальной культуры. С начала 70-х статьи, стихи и проза печатались в самиздатских журналах «Часы» и «Обводный канал», в самиздатском альманахе «Московское время», «Гранях», «Континенте», «Вестнике РХД», «Синтаксисе», «22». В 1976 году во Франции вышел сборник «Стихи о причастности». Автор шести стихотворных книг, а также книг прозы «Записки о Петербурге» и «Обернувшись». Стихи включены в российские и зарубежные антологии русской поэзии ХХ века, переведены на английский, французский, польский, немецкий, сербский, иврит. С 1990 года живет в Израиле, в Иерусалиме.
Елена Игнатова
Дело в мире
* * *
Зимой меж радостью и тьмой
одна свеча всего.
Так весело смотреть зимой
армянское письмо.
Там бьются белые кусты,
с водой переплетясь,
там, думается, темноты
не знали отродясь.
Как занавески, две горы
туда раздвинул Бог,
и он устроил там пиры,
а вечера не смог,
что проку там, подумал он,
угрюмый небосклон,
коль музыкой и светом там
он будет освещён.
* * *
Что крымский ветер? Тоже благодать,
Не бьёт в лицо, не воет по оврагам,
Ему бы только ситец раздувать
Да ночью хлопать пионерским флагом.
Ни порохом, ни потом не пропах,
а сколько раз, как воду из криницы,
его носили в пёстрых рукавах
татары, московиты, украинцы.
Теперь, запомнив песенный куплет,
«привет из Ялты», он колышет еле
алуштинские запахи котлет
и винную отрыжку Коктебеля.
Какие турки? Где татары тут?
Но только ветер обойдёт едва ли
степь, где большие суслики живут
и требуют, чтоб пятки щекотали.
* * *
Тарханы, как одно летнее облако,
где больше не света, а тепла.
Я вернулась домой в годовщину смерти Блока,
в летний день. Как я долго здесь не была,
и как долго мне здесь прожить
предстоит, и лучше забыть
и Чембар, и Тарханы, и пруды, похожие на поляны,
так заросли — лучше забыть про это…
Потому что в городе не надо искать тепла и света,
иначе скоро умрёшь. Прощайте, Тарханы,
похожие на облако, на вдох, на тёплое молоко.
* * *
— Папанюшка, папанюшка,
гуляет рядом волк.
— Не бойся, моя Танечка,
теперь в лесу светло.
Ты научи её, отец, как собирать лесные ягоды.
Вот в красной шапке удалец
блистает наподобие пагоды.
Кусты раскроешь под рукой,
трава глубокая раздвинется,
и земляники глаз сырой
сверкнёт и наземь опрокинется.
— Отец, не покидай меня,
не прячься под сосной!
Скрипит корзина на ремнях,
и воздух стал сырой,
и кожу греют две слезы
и на земле кипят.
И в Парголово две сосны
так бережно стоят.
* * *
Проехал мужик на телеге, и дождик пошёл сильней.
«Ты водяной мужик, что ли?» «Зачем водяной?»
Сказал: «Дождик, лей».
Сейчас и ребята скажут: «Репку помой!»
Он и пошёл. Давай и мы погуляем.
— Не, мужик, мне домой…
— Ну, гляди…
* * *
В серебре да бархате
Не Москва — ожог.
В темноте у паперти
Прячет нож дружок.
Снег раскисший. Семечки.
Вороньё да вор.
Нищий, кинь копеечку
За здравие его.
* * *
Сыро с утра. Моросит на дворе,
И приходит зима в изначальной поре,
Бледный свет еле жив, до земли не дорос,
Оседает, дрожит на вершинах берёз,
А сырые рябины сейчас сквозь туман,
Как багровые капли незаживших ран.
* * *
У меня на Москве дружок,
забулдыга, горюн, щенок,
за судьбу любил, за удачу.
Что за тягостная беда —
не забыть его никогда.
Вспоминаю, тоскую, плачу.
* * *
Небо цвета окалины
растворяется в кровь.
Деревушки развалины
у кирпичных домов.
Городская окраина.
Свалка. Парк. Полигон.
Небом огненным, каменным
накрывается он —
город. Чудище ласково,
всяк сюда приходи.
Запылённая ласточка
в небе. Сырость в груди.
* * *
Мой старый друг бытует в старом доме.
где коридор, как барочный канал,
где затонули сундуки. Соседи
едва шевелят жабрами, и светит
нагая лампа. Чайник на плите
истошно свищет в душной темноте.
Мой друг живёт… Из-за дверей соседских
четыре телевизора кричат:
«За родину, вперёд»! и тут же с треском
четыре дома рушатся подряд.
Адам, Адам, сквозь эту дребедень,
любимый мой, из каменной болезни,
из плесени, из темноты, из тесни,
я вызываю, выкликаю тень твою…
* * *
Есть римский бог куста, есть конский бес — падёж,
есть крови треугольный бог Озирис,
а если в Рождество ты к проруби придёшь,
Отпрянешь — в ней Горгона отразилась.
Литейный пересечь, войти в подвал сырой,
рассыпать на столе убогие подарки,
и сонный бог-пигмей с разорванной губой
нашарит в темноте консервы или чарку.
Бормочет: «Ну-ка спрятать помоги»,
И лаковые блещут сапоги.
* * *
В раскроенном клиньями парке
кузнечик спелёнут в листе.
Мы все заслужили подарки
в осенней лесной пестроте.
Обновки в пруду на глубинке,
презенты в речной чешуе
и первые колкие льдинки
в прозрачной ручейной струе.
Но я себе выбрала сразу
подарок, ищите ценней:
два жёлудя, два черноглазых
у самого входа в Лицей.
* * *
Нет нам друзей на свете, мы с тобою вдвоём.
Ты-то не помнишь — ангел долго кружил над жильём,
В лёгких руках ребёнок, губы земли черней.
— Вот тебе дело в мире до завершенья дней!
* * *
Деревья не продрогли, не померкнули.
Зима по Брейгелю, мой друг, по Брейгелю.
Серебряный божок зимы
нам наспех вылеплен из тьмы,
сверкающий и клейкий,
в малиновой цигейке.
И нам обещано такое счастье,
что дням коротким зимним не вместить,
и горло обволакивает стыд,
нет, даже отчуждение отчасти…
Но всё ж благословляю этот снег,
он мне милее всех иных утех,
стакан вина пустой наполовину,
чужой любви замёрзшие картины.
Иерусалим
|
