Николай Байтов. Прошлое в умозрениях и документах. — М., Зверевский центр современного искусства, 1998. — 212 с., 500 экз.
Первая книга прозы Николая Байтова “Четыре угла” имела подзаголовок — “Приключения информации”. Аналогично можно было бы назвать и “Прошлое в умозрениях и документах”, сняв вопрос о жанровой природе собранных в книге текстов. Каждый из них это образчик современной прозы, почти идеальный в своей простоте и завершенности и почти не поддающийся определению в привычных терминах — эссе, повесть, статья, но для удобства будем называть их “рассказами”. В открывающем книгу “рассказе” “Детская смертность” Байтов, рассматривая метафору “мир как текст”, пишет: “...всякий ли текст несет в себе сообщение, т.е. обязательна ли для него коммуникативная функция? — Может быть, это лишь частный и весьма узкий случай функционирования текста, а вообще пишется он вовсе не для того, чтобы кто-то его прочитал? — Если бы нас, читателей, не было, или мы бы были гораздо глупее, <...> перестал ли бы в этом случае физический мир быть текстом? — Нет. Похоже, мы здесь вообще ни при чем”. Точно так же и тексты самого Байтова существуют от нас независимо, мы, читатели, “здесь вообще ни при чем”, и текст, лишенный коммуникативной функции, превращается в идеальный художественный объект. Вот “рассказ” “Ботаника” — письмо, написанное неизвестно кем неизвестно кому неизвестно о чем, постепенно разрушающееся, распадающееся на отдельные слова — последнюю страницу процентов на 80 покрывают в беспорядке наклеенные марки. Другой текст, “Термодинамический опыт”, построен путем соединения разнородных слоев, столкновения дискурсов: рассуждения о термодинамике перетекают в мистический рассказ, неожиданно завершающийся некими документами 1930 года, протоколами, объяснительными записками (неважно, реальными или сочиненными вчера). В “рассказе” “Антифоны” этот прием (один из наиболее частых в книге) доведен до предела: разрозненные голоса сливаются в ровный гул, цитаты беседуют, друг друга поддерживают, опровергают, предложения обрываются на полуслове — и постепенно вырисовывается общая картина истории православной церкви в XX веке; в данном случае текст несет реальную информацию, но вопреки самому себе, и эта информация лишь просвечивает сквозь пестроту обрывков, вдобавок напечатанных разными шрифтами.
Впрочем, сделанный Байтовым портрет времени — преимущественно 10—30-х годов — точен и достоверен, но он не цель, а средство, дающее возможность поиграть с документом. Документ ведь тоже текст, и его тоже можно поместить под микроскоп и изучить. И документ, как правило, содержит какое-либо реальное сообщение, но это сообщение легко превращается в ничто, в пыль, в набор слов, за которыми скрывается облако тумана.
И все же было бы неверно утверждать, что главная задача Николая Байтова — исследование свойств текста, даже принимая во внимание заявленное тождество “мир как текст”. В “рассказе” “Журнал Радзевича” Байтов пишет: “Человек всегда прикован к самому себе, и этим ограничено его богопознание. Что могло бы стать полным, совершенным славословием Богу? — только действие, начисто лишенное всякого человеческого смысла: человеческой цели и “пользы”. Но нет вполне бескорыстных религий, как нет и вполне бескорыстного искусства”. Таким образом очевидно, что создание максимально “бессмысленного” текста для Байтова есть форма богопознания, есть путь к Богу, и лишь ограниченность человеческой природы не позволяет пройти этот путь до конца. Писатель не православный аскет, он пишет и, следовательно, так или иначе обращается к воображаемому собеседнику, даже если пишет, как Байтов, отстраненно и бесстрастно.
Итак — текст должен быть просто текстом (миром), самодостаточным, замкнутым на себя. Но возможен ли текст без информации? Нет. В таком случае он просто погибает, самоуничтожается. Байтов спрашивает: если существует “тотальный текст”, то к кому он обращен, кто его читает и что значит это чтение? И отвечает: “Ближе всего, как это ни странно, сюда, по-видимому, подходит понятие “смерть”. Смерть присутствует на каждой странице книги Байтова, она пропитана запахом смерти. Текст прочитывает сам себя и растворяется в небытии. Мы проживаем свой текст, прочитываем свою жизнь и умираем. Но мир (“тотальный текст”) остается, и наше “я” остается как частица мира. Неоднократно упоминаемое Николаем Байтовым второе начало термодинамики гласит: невозможен самопроизвольный переход теплоты от тела более холодного к телу более нагретому. Частным выводом из него была теория тепловой смерти Вселенной, согласно которой возрастание энтропии должно привести к гибели мира. Гипотеза оказалась ошибочной, и Вселенная никогда не превратится в груду неподвижных камней. Текст продолжает существовать.
Николай Байтов — литератор одинокий. Одиноко стоящий. Так было в 80-х, когда он редактировал легендарный самиздатский альманах “Эпсилон-салон”, так оно продолжается и сейчас. Одиночество Байтова закономерно — он не только оригинален и ни на кого не похож, что для художника естественно, — он ничем не жертвует ради читателя, не делает в сторону читателя ни одного шага. Читателю лишь предлагается работать вместе, пристально всматриваясь в текст, за которым — темнота и молчание. Позиция вполне безнадежная, и внешний успех Байтову не грозит. Но, вероятно, его ожидает нечто большее.
