НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Из Екатеринбурга с верой

Анна Матвеева. Завидное чувство Веры Стениной. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015.

В этой истории нет ничего благостного и натужно-позитивного, но она оставляет рождественское послевкусие. Хотя ее действие (вернее, действие сквозного сюжета, на который «нанизан» этот большой роман) приходится не на Новый год и не на Святки, а на другой зимний праздник. В День всех влюбленных героиня едет и никак не может до­ехать в Кольцово, где плачет девушка Евгения, дочь ее ближайшей подруги. Все это время она вспоминает свою жизнь, неразрывно связанную с жизнью Юли Калининой. Наверное, день 14 февраля выбран не совсем случайно. Потому что книга эта прежде всего о любви — о том, какие разные формы и обличия она принимает, о ее парадоксах и обманках, о боли, к которой никто никогда не готов, и о счастье, которое только и может избавить от демонов. О том, что может быть дороже любви и на чем еще строятся прочные отношения между мужчиной и женщиной. И о том, что далеко не всегда любовь в самом праздничном смысле становится главным содержанием жизни. Но хороший конец без такой любви (или обещания ее) все-таки по-прежнему невозможен.

Юля посвящает жизнь борьбе за женское счастье и, проходя сквозь иллюзии, разочарования и рискованные эксперименты, в общем, добивается его. Очевидным смыслом жизни Веры становится материнство, и она осуществляет его едва ли не за двоих, за себя и за подругу. Две, как сейчас любят говорить, популярные жизненные стратегии, и у каждой обнаруживается свой изъян: и на счастье Юли есть темные пятна, и Вера оказывается, пожалуй, лучшей крестной матерью Евгении, чем родной матерью своей собственной Ларе. Эти две женщины настолько разные, что их дружбе находится только одно объяснение: судьба. Но эта необъяснимая дружба оказывается подлинной «несущей стеной», способной выдержать любые нагрузки. Хотя это тоже далеко не идеальные, не дистиллированные отношения — и, скорее всего, они не были бы такими крепкими и живыми, если бы в них не содержались посторонние примеси.

Всю жизнь Вера завидует красавице Юльке, ее длинным ногам, моцартовской легкости и успеху у мужчин. Позже завидует уму и дарованиям ее дочери, а в конце концов еще и внезапно прорезавшемуся у Юли таланту художника. Вера держит свою «летучую мышь» взаперти, борется с ней, пытается осмыслить и обезопасить. Зависть исчезает, когда Вера счастлива, но возвращается опять и опять на место вечного собеседника и своеобразного «спарринг-партнера», неприятного и все-таки для чего-то необходимого. Может быть, этот маленький злобный зверек даже играет свою созидательную роль в пожизненной дружбе двух героинь: любые отношения поддерживаются интересом, а что такое зависть, если не высшая форма интереса? К слову, и Юле этот «популярный грешок» знаком. Однажды она не передаст Вере ее портрет работы знаменитого художника, и это будет иметь самые разнообразные и неожиданные последствия.

Вера — не просто профессиональный искусствовед, она живет в искусстве и чувствует себя в нем свободно, как дома. Для своих мысленных выставок (бегство в Египет и беременность, женщины с книгой, женщины в головных уборах) она отбирает экспонаты из всех мыслимых хранилищ и источников, от музейных коллекций до старинных часословов. «Завидное чувство восприятия», — замечает один из ее педагогов, и это он не о зависти девушки к другой девушке. Вера живет и лечится искусством, весь окружающий мир она видит сквозь призму искусства. Если зима, то это «Грабарь за окном! Брейгель! Константин Васильев!» Если август — «Маковский. Венецианов. Шишкин». Серега, первая любовь и брат Юльки, похож на молодого человека с картины Боттичелли. Паша Сарматов начинает ей по-настоящему нравиться после того, как она замечает его сходство с автопортретом любимого Дюрера. Своей толстушке Ларе Вера объясняет, что есть разные типы красоты, и в мире Рубенса она — бесспорная красавица. Правда, на себя этой преображающей мудрости Вере уже не хватает. «Это я, Господи!» — изумленно восклицает она, впервые увидев портрет, на котором Вадим Ф. запечатлел ее в цвету, в лучшую ее пору. Но волшебный портрет слишком недолго пробудет со своей хозяйкой и, наверное, не успеет ей рассказать (а Вера не успеет поверить), как она умеет сиять и быть счастливой.

В романе Анны Матвеевой метафора обретает буквальное, остроумное воплощение. Вера Стенина чувствует картины на физиологическом уровне, чувствует их запахи, слышит звуки, ощущает холод и жар, исходящие от них. Музейные портреты то и дело заговаривают с ней, отвечают на ее вопросы, выбалтывают свои секреты, даже пытаются вступить в телесный контакт. В Лувре Екатерина Скавронская рассказывает Вере свою историю, неизвестный старичок игриво хлопает пониже спины, а нежный эрмитажный юноша Караваджо прямо к лицу протягивает лопнувший инжир. В «пейзажи Станислава Жуковского, где все плыло и таяло, цвело и жужжало», Вера погружается, «как в букет — или в озерную чистую воду, с головой». Она даже здоровается с самой собой в румяной юности на портрете модного художника. И разговаривает с Юлькой на ее автопортрете. Она безошибочно распознает оригиналы, отделяет зерна от плевел, ведь подделки молчат, не сияют и не согревают.

Это чудо живых картин воспринимается без тени недоверия или напряжения — оно понятно и естественно, в него веришь легко и сразу. Может быть, потому, что слишком велика наша потребность в этом чуде? Слишком не хватает нам самим этого инстинктивного понимания, где именно все по-настоящему? Мы привычно живем среди копий и реплик, имитаций и стилизаций, — и все они имеют право на существование, все претендуют на место в культуре. Иногда кажется, что только в традиционной живописи конфликт первоисточника и вариаций на его тему еще имеет смысл и однозначное разрешение. Только здесь еще важно, подлинник или подделка перед вами, Вермеер или не Вермеер. И только примерами из этой сферы мы можем проиллюстрировать ту нехитрую мысль, что это все-таки необходимо — уметь понять, где настоящее, а где нет. Но умение это сегодня — такая редкость, что оно и впрямь сродни магии.

Книга Анны Матвеевой заканчивается поздним вечером, на исходе длинного Дня всех влюбленных. Ее уставшие герои возвращаются домой, ничего не празднуя и не заметив, конечно, что все разрозненные события этих суток незаметно сложились в еще одно простое и понятное чудо — возвращение к нормальному ходу вещей. Это правильно, что в самую горькую минуту рядом с Евгенией оказывается все-таки родная мать, а нелюбимому отчиму дается шанс проявить неожиданное и тем более впечатляющее благородство. Правильно (хотя тоже неожиданно), что Евгения поступает именно так, а не иначе. Правильно, что в конце этого дня Вера вспоминает про свою мать и решает наутро поехать к ней. И что она, кажется, готова поверить не только в то, что ее полюбят, но и в то, что сама она способна полюбить. Способна расслышать то самое подлинное сквозь чужие странности и смешные привычки. И как правильно и чудесно, что в этой истории, которая заканчивается на такой светлой ноте, еще ничто не завершено. И мы можем только гадать, кому из двух младших подруг, дочерей Юли и Веры, достался настоящий писательский дар: Евгении, умнице и красавице, эссе которой получают высшие баллы в Сорбонне, или забавно-практичной, бестолковой Ларе, которая так неподражаемо играет словами и такие причудливые конструкции из них складывает. Или обеим? Талант — чудо, пути которого нам неизвестны.

Сарматов, уезжая из России, пишет Вере, что не может представить ее «где-то, кроме Екатеринбурга — и поэтому не зовет ее с собой». Улыбнемся вслед за героиней, но и задумаемся над «екатеринбургским аргументом». Вера Стенина — не только лучший эксперт по культурным ценностям в городе, где с избытком таланта и энергетики, но есть проблемы с хорошим вкусом. Она еще и неуловимо похожа на Свердловск-Екатеринбург: мрачноватым остроумием и умением хранить свои секреты, трезвостью, надежностью и даром распознавать настоящее. Этот город тоже про себя завидует более красивым и удачливым столицам, и у него есть свои демоны и пустоты, но он никогда не сможет обмануть тех, кто ему верит. Вера живет там, где она действительно нужна. Но может быть, и ей самой жизнь в этом городе дает нечто большее, чем сознание своей востребованности и единственно­сти? В наших суровых краях искусство, умение пропускать мир сквозь его волшебный фильтр, видеть красоту и наслаждаться ею — не приятная забава, а насущная необходимость и условие выживания. Может быть, именно в таких местах, как наш город, мы особенно остро, на уровне души и крови, чувствуем потребность в подлинном и понимаем, как никто, что искусство — это чудо, и что жизнь — это чудо.

Валентина Живаева