Александр Левин

Дмитрий Болотов. Роман Бо

Ключ в форме крючка

Дмитрий Болотов. Роман Бо. Zhurnal.Ru, 1998 г.
http://www.zhurnal.ru/slova/bolotov/bo_ogl.htm

Есть в Интернете очень любопытное еженедельное обозрение “Бессрочная ссылка” (http://www.russ.ru/ssylka), которое ведет тартуский филолог и заядлый интернетчик Роман Лейбов.¹  В одном из выпусков “Ссылки” я наткнулся на сообщение о публикации на сервере Zhurnal.Ru некоего нового произведения. “Очень рекомендую роман Д. Болотова, — писал Лейбов. — Тут у меня есть некоторый личный интерес — роман написан на материале, хорошо мне знакомом, и заселен персонажами, за которыми я, как ни силюсь, не могу не видеть живых и знакомых людей. По этому поводу у нас тут и вышел спор — одни говорят, что, не зная “ключа”, роман читать невозможно и скучно, другие уверяют, что и без “ключа” проза хорошая. Если одолеете (он, впрочем, небольшой совсем), будьте любезны поделиться со мной своими соображениями”.

Стихи, рассказы и романы о своих и для своих пишутся в любых более или менее устойчивых группах, где есть люди, склонные к писательству. Чаще всего выходит междусобойчик, стенгазета к Восьмому марта, капустник, уморительно смешной для своих и загадочный для остальных, как американский юмор для русского и наоборот. Но иногда, редко-редко, отдельным индивидуумам удается тусовочность преодолеть. И тогда выходит, например, “Театральный роман”.

Вообще, если взять шире, проблема “ключа” — одна из важнейших проблем искусства. Задача художника (пусть иногда и неосознаваемая) — дать читателю, зрителю, слушателю ключ к восприятию своего текста; задача читателя, зрителя, слушателя — найти его. Иначе “акта коммуникации” не произойдет: не дослушав автора, читатель вешает трубку.

Так, явление, именуемое в общем случае “поэт для поэтов”, очевидно, означает полное отсутствие ключа у “непоэтов”. Напротив, к произведениям массовой литературы подходят лишь самые общедоступные ключи, отталкивающие искушенного читателя своей банальностью.²

Ключей может быть несколько. С одним произведение может читаться как детектив, с другим — как исторический роман, с третьим — как многослойная литературная игра, со всеми вместе — как “Имя розы”.

Самое печальное, что с ходом времени ключи имеют свойство теряться, а стихи и проза — становиться либо малопонятными, либо плоскими. Нынче уже только специалисты ловят всю многослойность пушкинских текстов. О басне, которая начиналась словами “Осел был самых честных правил”, никто и не слыхивал: в школе о ней не рассказывают и прочесть ее негде.

Интересна реакция читателя, который ключа не имеет, но знает о его наличии, а некоторые внелитературные соображения делают притягательным приобщение к описанному кругу лиц. Вспоминается эпопея с катаевским мемуаром “Алмазный мой венец”, который весь советский народ вдруг принялся декодировать. По рукам пошли бумажки со списками действующих лиц и исполнителей. Какой-то Нарбут... Происходило как бы приобщение к числу посвященных. Как писал по схожему поводу Ю. М. Лотман: “...понимание того, что текст требует позиции интимного знакомства с поэтом, заставляло читателей вообразить себя именно в таком отношении к этим стихам. В результате вторым действием текста было то, что он переносил каждого читателя в позицию интимного друга автора”.

Короче говоря, идея “с ключом—без ключа” меня зацепила, я отправился по указанному Лейбовым адресу, перекачал текст в свой компьютер и распечатал. Более того, даже прочел.³

Роман начинается так:

Любовный сплетень

Слайк бегал голым по коридору.

Величку исключили.

313.

415.

Петя опять спятил.

ГПП.

Карлик подглядывал в душе.

Роман потерял роман.

Кьюрмих умер.

И так же точно продолжается. Короткие фразы, не зависимые друг от друга. Ничего не понятно. Какая-то, видимо, общага, какое-то “Пяльсони”. Действуют персонажи с кличками или подложными на вид именами. Отдельная сложная игра — с женщинами. Порой вдруг кажется, что речь идет о разных женщинах, хотя имя одно и то же. Но чаще наоборот: имена разные, а женщина как бы одна. Или не одна.

Хронология почти полностью отсутствует. На первой странице “Кьюрмих умер”, ниже “По телевизору показывают Кьюрмиха. Кьюрмих умер”. Потом: “Кьюрмих каждый раз нервничает во время спецкурса, когда ему приходится воспользоваться очками, и зачесывает начинающуюся лысину длинными волосами”.

Где-то к середине обнаруживается love story, но подается крайне осторожно, сдержанно и сразу — с плохим концом.

Без ключа не врубаюсь. Обрывочно. Быстро запутался, кто есть кто. Если бы не знал о ключе и не надеялся проявить тут свою недюжинную проницательность и тонкость, бросил бы, наверно. Наверняка бросил бы. Здесь бы кончилась и рецензия.

Но потихоньку-понемножку начинаю ориентироваться. “Пяльсони” — это, наверное, какая-то эстонская улица. Так они называют свою общагу, которая на этой улице расположена. Множество персонажей; каждый постепенно, в своем собственном темпе, заполняется кровью. Становится человеком. Становятся не все.

Слайк начинает отличаться от Велички, тот — от Пильки, а Пилька — от Плуцера. “Петя опять спятил” — аллитерация (не иначе автор стихами балуется). Бо — повествователь (в общем гомоне даже это доходит не сразу), но о себе говорит в третьем лице. “Кьюрмих”, наверно, какой-то любимый преподаватель, эстонский такой. (Даже встретив выражение: “...поднимаются по ступенькам обратно к’Юрмиху”, посчитал остроумной трансформацией слова. Я же: а) без ключа, б) сам большой любитель подобных игр.)

Но следом: “Бо с Грегуаром идут сдавать бутылки Кьюрмиха”. Не понял. Бутылки какого-то эстонского профессора ходят сдавать русские студенты?! Он что, сильно пьющий?! Он что, отдает им бутылки?! (Читатель, думаю, уже чувствует себя умнее автора этой сумбурной рецензии. Он, думаю, давно уже догадался, о ком речь.)

Принцип проясняется. Фраза строится примерно так, как пересказывают друг другу новости или записывают в дневнике сегодняшние события: “Страхосельский с Пьяным Подростком и Женей Добрым пиздят книги из библиотеки и ходят всюду как банда”. Или: “Кьюрмих запретил Роману романы”.⁴ 

Часть фраз — в настоящем времени, как репортаж из прошлого: “Летом Бо со Слайком сидят на скамейке в ЦПКО, и Слайк рассказывает Бо про половое созревание”. Остальные — в прошедшем, как ретроспективный репортаж, как стихотворение в прозе: “Бо изучил науку обольщенья: усесться перед ними на корточки, ковыряясь в разобранном дверном замке, утюге или будильнике; или, не помещаясь за столом, пить чай из банки с остатками варенья на стенках”. Вообще, “Роман Бо” — скорее поэма, чем роман.

Что еще?

Эстонцы писают в раковины и дерутся с гегемонами. Их как бы нет. Но проблемы с ними все-таки бывают.

Еще бывают этические проблемы излишне литературного мемуара: “Бо боится писать роман, как бы кого-нибудь не обидеть, но если все собираются обидеться на Бо, то и он не останется в долгу”. Довлатов так и поступал.

Проблемы несправедливого мироустройства: все женщины за что-то любят некоего Шиву, а у Бо любовные дела (аллитерация моя⁵ 

Кого-то выгнали. Кто-то откосил в психушке. Кого-то забрали в армию, а потом он вернулся. Точнее так: отслужил и вернулся, а потом его забрали в армию...

Прихотливая структура романа — это структура памяти. Память выстраивает повествование не в хронологическом порядке, а некими гнездами. Можно попытаться разорить эти гнезда, растащить по веточкам и травинкам, вытянуть в линейную хронологию. Это будет легче для читателя. Но экологический подход говорит: лучше не трогать гнездо, оставить все как есть. Экология вообще требует напряжения, в том числе и от, так сказать, читателя.

Болотов не разоряет гнезд. У него, впрочем, и нет никаких гнезд, это фантазии автора рецензии. У Болотова другой образ — дерево:

В романе Бо, может быть, нет действия, здесь как бы ничего не происходит, но разве есть действие у дерева, которое растет всем деревом сразу, стволом, корой, корнями, каждым отростком.

Посмотрите сами — и вы увидите севшую птицу, отломанную ветром ветку, лопнувшую почку, падающий лист.

Роман кончается вышеприведенным отрывком, на хорошей, сильной поэтической ноте. Задним числом отрастает некоторая структура (по крайней мере, мне начинает так казаться). Но, видимо, это не входит в планы автора.

Ломая все мои построения, опровергая мои попытки выстроить что-то свое из его воспоминаний, писатель добавляет еще “Опёздыш”⁶  — восемь килобайт текста (примерно четыре книжные страницы), некий обрывающийся едва ли не на полуслове эпилог, действие в котором не следует за описанным выше, но и не предшествует ему.

Память не кончается, понятно. Но искусство не тождественно памяти. И структуры, скелетика, который я было выстроил, мне все-таки жалко. Нам, позвоночным, совсем без скелетика нельзя. И стихам нашим нельзя⁷ 

Резюмируя, выскажу одну (теперь уже) очевидную для меня вещь.

Знание о наличии ключа способно отчасти восполнить отсутствие самого ключа. Расшифровка — сама по себе настолько увлекательный процесс, что качество расшифровываемого произведения почти уже не имеет значения. Конечно, когда текст написан хорошо, это приятно.

Но чтобы заняться расшифровкой, пожелать оказаться в “позиции интимного знакомства с поэтом”, о чем писал “Кьюрмих”, читатель должен быть уверен: речь идет о чем-то, стоящем усилий. О Пушкине и его друзьях. О поэтах серебряного века. О МХАТе. Если усилиями людей, прошедших через “Пяльсони”, удастся создать притягательную легенду о тартуском университете, поставить Лотмана и его студентов наравне с Пушкиным и его друзьями, то читатель у “Романа Бо” постепенно найдется. И не только в Интернете.

Александр Левин
http://www.levin.rinet.ru

¹"Люблю Чайковского Петра. Он был заядлый композитор..." И.Иртеньев
²Правда, по прошествии времени ситуация может ненадолго измениться, и какой-нибудь "Цемент" или "Кавалер Золотой Звезды" будут читаться гурманами с острым извращенным интересом. Как рокфор, с некоторой щекочущей нервы вонью. Но, в отличии от рокфора у вторичного "Цемента" не бывает верных почитателей.
³Может быть, автор "Бессрочной ссылки" только этого и добивался. С него станется!
⁴Лейбов, с которым я вступил в переписку, категорически отрицает этот факт. Многие, как впоследствии выяснилось,категорически отрицают то,что про них написано. Но это не основание.
⁵Не иначе автор стихами балуется.
⁶"Плуцер придумал слово "опездыш". Опездыш - это полено-карлик" - Роман Бо".
⁷Прекрасно это иллюстрирует, например, Бродский в некоторых своих неподъемно огромных текстах.