Об авторе | Дмитрий Сергеевич Близнюк родился 20 октября 1979 года в Харькове. Лауреат нескольких международных конкурсов. Публикации в периодике и сети: «Сибирские Огни», «Новая Реальность», «Ликбез», «Плавучий мост», «Южное Сияние», «Вокзал», «Белый ворон», «Квадрига Аполлона», «45 параллель», «Этажи», «Приокские зори», «Textura.by», «Зарубежные Задворки», «МК.ru», «День литературы», «Флюгер», «Порог», «Харьковский мост». Книги стихотворений: «Сад брошенных женщин», 2013; «Огнем, мечом и нежностью», 2014; «Сумеречная земля», 2015; «В иконе из трав», 2016. Дебют в «Знамени». Живет в Харькове.

Дмитрий Близнюк

сладкие пыльные ягоды

* * *

расстеленное в саду старое ватное одеяло;
лунный чертог паукообразный
раскинулся над нами
шатром ветра,
тонко-металлической музыкой хитинового Баха
в исполнении электронного стрёкота сверчков,
тишайшего чавканья, тонких шорохов —
сквозь узкие ветки яблонь и груш.
ночь слизывала нас, как лимонный сок с ножа,
и я чувствовал себя где-то далеко-далеко
в потустороннем Париже, как Эмиль Ажар.
ящером задирал голову от протяжного выдоха
и упирался отуманенным взором в кусты помидоров —
кусты-джентльмены укоризненно наблюдали за нами,
облокачивались на тросточки в металлической сетке-оправе.
и детский мяч, укрывшись под скамьёй,
точно глобус с вылинявшими материками,
бормотал во сне: «Забери меня в коридор».
лунный свет притворялся спящей лисой
на поляне, заполненной
зеленовато-синими цыплятами.

мы занимались любовью в райском саду,
жадно дышали, сверкали тугими поршнями,
напряжёнными ногами,
будто нефтяные насосы в Техасе,
мы качали древнюю и сладкую, как чёрный мёд, тьму
из скважин звериной памяти,
и я не чувствовал боли — от её ногтей,
от досадного камушка, впившегося в лодыжку,
не ощущал растёртых коленей —
до консистенции вулканического варенья.
её тело сияло красотой и заброшенностью:
ночные пустыни, над которыми проносятся
жадные руки — своевольными буранами.
и банальный расшатанный стол под вишней

вмиг обращался под нами
в эротический трон для двоих...

ночной июль —
заброшенная винодельня;
всех нимф вывели отчернивателем,
как яркие пятна с тёмной блузки природы.
это ночное преступление
с чужой женой, эквилибристика похоти и адреналина
посреди лунного райского сада,
где каждый миг кто-то сомнамбулично пожирал кого-то.
но часть меня — щепотка — возносилась над садом
и наблюдала за Адамом и Евой со стороны.
вот так время сомкнулось петлёй,
как строгий ошейник с шипами вовнутрь,
и зверь Вселенной жадно дышал —
звёздами, миллионолетьями...

* * *

любимая, дай мне таблетку
анальгина; туман туго обмотал
треугольные головы горам,
точно влажными полотенцами,
легчайшая боль неба, мелкая, незаметная,
как подъязычная кость колибри,
и виноградники разлаписто тянутся
по каркасам и шиферным заборам
карликовыми истощёнными драконами
(больны осенним рахитом),
усыпаны сладкими пыльными ягодами,

и грузчики, кряхтя и потея,
уже вносят в прозрачные чертоги воздуха
трёхметровые портреты осени,
забрызганные грязью, глиной,
грибными спорами,

а осень в кровавых от ягод ботфортах
с нами-статуэтками на ладонях
позирует возле ржавого лимузина
с выбитыми стёклами...

* * *

Я найду тебя в иконе из трав,
в клейком шёпоте молоденьких клёнов, сквозящих на солнце.
Так и хочется спросить у вечернего мира: ты ещё здесь?
Но в ответ пахучая тишина
танцует босиком на тёплом песке
с голубой лентой ветра в прозрачных волосах.
Или это младшая сестра тишины?
С веснушчатым тонким лицом
нащёлкивает песенку кузнечиков,
дразнит слух занозистым звуком далёкой пилы,
вздрагивает звяком собачьей цепи...
Так я сейчас в каком мире? В лучшем из невозможных?
И правый берег сознания
исподволь исчезает в электрическом тумане;
я слышу тихое мур-мур мира —
песенку беременной кошки
(изящно растеклась по подоконнику),
прислушиваюсь к невечному, зыбкому, сиюминутному.
Так младенец в утробе
различает размазанные, будто джем, звуки музыки извне
и невпопад вздрагивает ножками,
миниатюрными кулачками.

Все эти лёгкие чувства — шестые, седьмые, восьмые —
твои, Господи, невесомые шаги.
А все мои слова — трёхтонные одноразовые якоря;
я бросаю их на немыслимую глубину,
чтобы уже никогда не поднять на поверхность...

* * *

осеннее пасмурное утро;
фонари, точно жирафы, тихо бродят в тумане,
косые сгустки теней вздрагивают
за деревьями — это плотва прошедшей ночи
запуталась в водорослях во время отлива.
пахнет палёным войлоком и подгнившими сливами;
осень, тонкокостная, дрожит —
будто жеребёнок-рахит
с гнутыми ножками-ветвями.
старушка тащит тележку с яблоками.
иные листья ещё рдеют — цвета желчи с кровью.
внезапно срывается мелкий дождь,
сотни призраков трут мокрые ветки ладонями,
добывая туман.

две студентки укрылись от измороси в беседке;
курят, бережно кормят друг друга кусочками шоколада,
словно птицы окающих птенцов — червячками,
лишь бы не размазать на губах помаду.
а захмелевший дворник Ефим грустит у подъезда,
скучает по отчему яблоневому саду;
но не пройдёт и месяца,
как явится чистокровная зима,
и глянешь — с утра уже снегопад бредёт за окном,
точно чистокровный сказочный единорог,
и его жалят белые слепни,
а он нервно отмахивается позёмкой-хвостом...

                                                                                                  Харьков