|
ГУТЕНБЕРГ
Наталья Иванова
Пестрая лента-14
Михаил Зыгарь. Вся кремлевская рать: Краткая история современной России. — М.: Интеллектуальная литература, 2016.
Ничто так быстро не превращается в историю, исчезая из актуального сознания, как история ближняя. Вроде и не история — только что произошло, — но тут же если и не позабылось, то покрылось патиной.
Не знаю, как вы, а я читаю в газете «Коммерсантъ» преимущественно кремлевские репортажи Андрея Колесникова, для меня — забавные, точные, подробные (если б были ошибки, его давно бы из кремлевского пула изгнали).
И там есть видимость ну конечно независимого отношения к предмету. И потом — это все-таки словесность. Стильно написанные репортажи с места, с умом, юмором и простодушием — деланым, но симпатичным.
Люблю просматривать книги о современной истории (оксюморон!), они возвращают к только что прошедшему в оттенках и деталях. Например, деталь такая: Игорь Шувалов был назначен «шерпой» для 6–8 января 2005 года, и, пока Владислав Сурков выстраивал «суверенную демократию», Шувалов выдвинул идею энергетической империи… Или — на переговоры с Ангелой Меркель в 2007 году президент пришел с лабрадором Кони. А фрау Меркель до ужаса боится собак… делайте выводы.
Весьма информативное и поучительное чтение, книга Зыгаря. Безотрывное или по главам — как кому захочется. У меня подряд не получается — выбираю главы с особенно любопытными названиями, например, в части IV («Путин III Грозный) главу 18, «в которой Алексей Кудрин проиграл битву за место в голове президента».
На ярко-красной обложке книги Михаил Зыгарь позиционирован как «главный редактор телеканала “Дождь”». Он покинул это место работы одновременно с выходом книги — аналитической, историко-политической, — в отличие от «шутовства» Колесникова, Зыгарь допускает иронию и сарказм, но никак не юмор. Слишком серьезно он относится к предмету, чтобы шутки шутить. Предмет тяжелый и загадочный: «как и почему из либерального прозападного президента он превратился» в то, что представляет собой сегодня.
А как к этому превращению относиться — по-колесниковски, по-зыгарьски или как-нибудь еще — выбирает каждый сам за себя.
Ну а страна… страна известно кого выбирает и с каким рейтингом. Вопроса о превращении общества Зыгарь не ставит — этот вопрос потребует от предполагаемого автора еще больше усилий.
…А все-таки — куда ушел Михаил Зыгарь и почему?
Роман Сенчин. По пути в Лету. Публицистика, литературная критика. — М: Литературная Россия, 2015.
Роман Сенчин — литературный труженик. Мало того что несколько раз в год печатает новые рассказы и повести, он еще постоянно занимается таким неблагодарным делом, как критика, — и вот уже четвертый (!) сборник статей предъявлен человечеству.
Ему не скучно.
Он много лет проработал в газете — газетная жизнь стимулирует, вечно надо придумывать новые темы, повороты, сюжеты статей и заметок; да еще и коллеги подводят, приходится писать самому.
Но не только это.
Да, труженик. Но еще и — темпераментный литератор. Который заводится с пол-оборота — либо «чужим» высказыванием, либо литературно-критическим сюжетом, пришедшим в голову.
И, конечно, хочется выстроить (проявить) и защитить «своих», — тех, кого он считает «своими», свое поколение и близких к нему — от старшего Андрея Рубанова до младшей Алисы Ганиевой.
Это темперамент не лидера, а старосты. Или старшины. Не то чтобы он защищал, хваля, засыпая сплошными комплиментами.
Сенчин — староста насупленный, требовательный. Он защитит — но и укажет, где ошибка (по его мнению), где прокол, — подворотничок несвеж и койка плохо заправлена. Одно из ключевых слов Сенчина — сложно.
«Биографию сделать сегодня сложно».
«Жанр камчи определить сложно» (о Шаргунове).
«Сложно определить и жанр текста “Салам тебе, Далгат!” Алисы Ганиевой».
И это «сложно», как бы помявшись для начала, разражается строгим выговором: «…композиционная примитивность и мутноватость причинно-следственных связей…» — и все-таки жалко Алису! Надо выговорить, но и защитить — «…искупается самой идеей вещи — показать сегодняшнюю жизнь столицы Дагестана».
Или еще:
«…книга “Хочу быть бедным” хоть и порадовала, но вызвала сожаление…» Это из заметки «Потенциальный прозаик» (о Льве Пирогове).
В общем, Роман Сенчин хочет быть честным — перед «своим нутром», перед друзьями-коллегами (что труднее всего — скажешь правду, потеряешь дружбу), перед обществом. Честность — это верность своим убеждениям, утверждал Достоевский. Но есть понятия поважнее этой самой личной честности… Впрочем, это уже следующий этап развития, и, может быть, Сенчин к нему придет.
Самуил Лурье. Вороньим пером. СПб.: «Пушкинский фонд», 2015.
Почему не раскупают серьезные книги, в том числе филологическую прозу? А потому что предложения (не говоря уж о рекламе) нет. Эта книжечка вышла, — скажу я, перефразируя примечательную (самую краткую в истории нашей критики) рецензию Николая Васильевича Гоголя, — значит, где-то сидит и читатель ее. По этому принципу и работают сегодня некоммерческие издательства — книги (прекрасные) они выпускают (еще, пока — выбирайте любое слово), а вот заявить об этом…
Что делает реклама.
Даже в узком кругу.
На семинаре по критике (филфак МГУ) я, анализируя жанр рецензии, подробным образом рассказала о критике, эссеисте, историке литературы, стилисте Самуиле Лурье — с демонстрацией его специального, именного жанра «С. Гедройц».
И что вы думаете?
На следующий день студентки прибежали в редакцию — их занимали книги Лурье! С. Гедройца! Вынесли — все!
И ведь действительно им стало важно — книжки уносили, прижав к сердцу.
Саня Лурье это заслужил — своей прозой, своей жизнью, отданной отечественной словесности.
Что касается книги «Вороньим пером», то она вышла тиражом одна тысяча экземпляров. Пусть так.
Давайте рассказывать друг о друге. Пока живы — и выпускаем книги.
Хотя бы таким «сарафанным» способом, как попробовала сделать я сама на филологическом факультете своей альма-матер.
Василий Кандинский. Контрапункт: «Композиция VI» — «Композиция VII». — Третьяковская галерея. — М., 2016.
Когда бываю в Нью-Йорке и прихожу в зал Кандинского в музее Гугенхайма или к Кандинскому в МОМА, то чувство эйфории от цвета и линий художника побеждает усталость путешественника. Смотреть и впитывать можно бесконечно — как цветы и небо.
Когда прихожу в залы экспозиции ХХ века в Третьяковке на Крымском Валу, то это же чувство возникает около «Композиции VI», — но сопровождается всегда досадой: вторая картина, картина «в пару» находится в Эрмитаже…
Увидеть их вместе, обе и сразу, контрапунктом, вырванными из темноты освещением, — драгоценная редкость.
Толпы, очереди — нет. Не Серов. Все спокойно вокруг бетонного здания.
По своему художественному смыслу Кандинский опередил и предсказал весь ХХ век. Только не очень был понят своей страной — и вовремя уехал. Понятие контрапункта — лежит рядом с бахтинской полифонией (а ведь еще до всего этого оба понятия существовали в музыкальной терминологии). Кандинский в своих озарениях шел от музыки А. Шенберга; писал ему: «Самостоятельное следование своей судьбе, собственная жизнь отдельных голосов в Ваших сочинениях — это именно то, что в живописной форме пытаюсь найти и я».
А мы? Что видим мы?
Наше общество предпочитает предметное искусство, ценит сюжет, героя, пейзаж. Отстало ли оно в своих вкусах? Ну как всегда и везде — и да, и нет. Но оно боится беспредметности. Она кажется ему тревожной, опасной. Ему вообще не нравится непонятное, непроясненное. Неясное внушает страх и чувство неполноценности — а что он, художник, знает (и чувствует) такого, что мне недоступно?
Интересно, а как бы Кандинский оценил акционизм? Отмену картины в принципе? Инсталляции и перформансы?
Не нахожу ответа.
Но сверхчувственный ответ Кандинского (1913 год!) на время, истекающее перед Апокалипсисом 1914 года, я в его «Композициях» прочла.
После Кандинского, его картин, философии, первый русский авангард кажется первым отстающим — все-таки это был разворот фигуративности.
Кандинский опередил и это.
| 
