Об авторе | Эдуард Степанович Кочергин — постоянный автор «Знамени». Последняя публикация — «Завирухи Шишового переулка. Василеостровские притчи» (2014, № 8).

Эдуард Кочергин

Россия, кто здесь крайний?..

рассказы

Белозерский мундикатор

                                                             Кто ты, Россия? Мираж? Наважденье?                                                                      Была ли ты? есть? или нет?
                                                                    Омут... стремнина... головокруженье...
                                                                    Бездна... безумие... бред...

                                                                                         Максимилиан Волошин. «Неопалимая купина»

С древнейших времен существовал обычай подражания слабых сильному, нижестоящих на лестнице бытия — вышестоящим. Французский двор Людовика XIII стал одеваться, как их малолетний король. Во что одет король — в то одета вся Франция. Поначалу изменилась мода во Франции, затем во всей Европе.

При Александре II все чиновные люди России носили бакенбарды, как царь, при Николае II мужское население высшего и среднего классов отращивало усы и бородки «а-ля Николай». Даже сам рыжий Владимир Ильич не обошел этой моды. Деяния императоров, царей, королей повторялись не только в столицах, но и в провинциях, уже в искаженном виде, иной раз даже в сюрреальном.

В России такое происходило множество раз. Последние случаи, запечатленные памятью, относятся к славным годам правления нашего дорогого Никиты Сергеевича Хрущева. Сейчас уже можно обозвать времена Хрущева эпохой диких экспериментов. Этот великий свинопас, ставший первочеловеком огромной державы, чего только не сотворял с подчиненной ему страной и ее насельниками. Однажды все министерства в стране заменил многочисленными совнархозами, увеличив во много раз аппарат чиновников. Изменил статус железнодорожного ведомства, приравненного еще Николаем I к армии и сохранявшего долгое время армейскую дисциплину, необходимую на наших огромных территориях. Подарил отвоеванный у турко-татар князем Потемкиным и русским воинством Крым — Украине. Объявил очередную борьбу с церковью и религией. Была взорвана и разобрана по стране масса храмов, еще оставшихся от тридцатых годов. В числе них в Ленинграде греческая церковь на Лиговском проспекте и знаменитый Спас-на-Сенной. Запретил гомеопатию, народную медицину, начал преследование травников. А что он проделывал с нашим сельским хозяйством — уму непостижимо. Русскую деревню опустил донельзя. Страна, которая при царях торговала зерном, при нем вынуждена была ввозить его с Запада. Чего только стоит его знаменитый кукурузный эксперимент! Черт-те что в нашем климате да на наших землях. А укрупнение колхозов, опять же на Севере, где это нельзя было делать из-за бесчисленных болот, рек, озер между деревнями. А обобществление личного рогатого и нерогатого скота, после чего полуголодный народ побежал из разоренных деревень и оголился наш Север. О Господи, какими только способами он не разрушал нас в борьбе за светлое будущее. А сколько возникло у него подражателей-полотеров в городах и весях и что они в своих околотках творили, не пересказать.

Одним из таких мест был небольшой районный город Вологодской области Белозерск, когда-то столица древнего Белозерского княжества. В те годы хрущевской оттепели, как тогда обзывали этот период, в Белозерске властвовал первым секретарем райкома партии один из ярых приверженцев экспериментальных подвигов нашего свинопаса. Он точно следовал всем установкам партии и правительства и лично Н.С. Хрущева в наведении порядка и построении мечты человечества — коммунизма. Районный секретарь подражал всесоюзному секретарю. Даже свою буйную растительность на голове в честь хрущевской лысины стриг под ежика. Все действия Никиты Сергеевича местный партийный царек повторял в своей вотчине старательно и неукоснительно, но, естественно, в соответствии с собственным пониманием задач.

После объявления Никитой Сергеевичем борьбы с излишествами архитектуры белозерский начальник сразу пустился на поиски излишеств у себя в городе. Домов сталинского ренессанса там не водилось, кроме трех двухэтажных по­слевоенной постройки для партийно-исполкомовских чиновников. В одном из них — в центральном — секретарь сам владел трехкомнатной квартирой с балконом. Единственным белозерским архитектурным сооружением с излишествами, с его точки зрения, имеющим колонны, карнизы, портики и прочее, были торговые ряды и рядом гостиные дворы, построенные еще в XIX веке для своих купцов и гостей города, с двух сторон окаймлявшие главную торговую площадь со средневековым земляным валом. Этими рядами гордились местные жители. Под ними в былые времена вырыли и создали уникальные холодильные хранилища, где белозерские купцы держали знаменитую белорыбицу, выловленную в родном Белом озере. С торговой площади они и отправляли свой драгоценный товар, обложенный льдом и опилками, в Петербург к царскому столу. Наш партайский борзой, обнаружив излишества, велел на гостинодворских зданиях срубить все колонны, карнизы и прочее. Его варварские действия вызвали возмущение жителей города, и это спасло часть старинных зданий от дальнейшего разорения. Но площадь потерялась, стала производить порушенное, странное впечатление. Напротив купеческого корпуса теперь стоит побеленный кирпичный барак, вызывая недоумение приезжих.

Не успел он расправиться с гостинодворскими строениями, как вышло новое хрущевское постановление — о вреде гомеопатических лечебниц и аптек и закрытии их. Народные лекари, травники и знахари объявлялись вне закона, их стали гнобить и преследовать. Наш славный потрясователь сразу же присоединился к этим атакам, организовав в бывшем княжестве и его столице масштабные гонения на травниц и знахарей. К ним в дома средь бела дня врывалась милиция, отбирала все заготовки лечебных сушеных трав и прямо во дворах сжигала их. А известную в районе старуху Василиху, успешно кормившуюся заговорами, объявили колдуньей, причиняющей вред трудящемуся населению, схватили и посадили на пятнадцать суток в белозерскую каталажку. После чего она попала в больницу.

Следующим деянием хрущевского подражателя стала реставрация главного памятника города — памятника Ленину, к девяностолетию со дня рождения вождя.

Памятник был поставлен неизвестно кем и когда на берегу Обводного канала вокруг Белого озера, точно по центру спускавшейся к нему главной улицы города — Дзержинской. Изготовлен Ильич был из гипса, к моменту, о котором идет речь, он множество раз подновлялся и от этого представлял собой довольно жалкое бугристое зрелище. Часть правой руки, указующей вверх и в сторону торговой площади, в области локтя давно отвалилась, обнажив ржавую катанку скульптурного скелета. От кепарушки, которую он держал когда-то в левой руке, остался только кусочек. Часть правой ноги вместе с брючиной куда-то исчезла. Пьедестал, сложенный из кирпича, оштукатуренный и крашенный голубой краской, местами рассыпался.

Против спины Владимира Ильича на высокой каменной гряде, отделявшей Обводной канал от озера, возвышалась огромная, раз в пять больше Ленина, бронзовая стела. Стояла она на мощном чугунном кубе-пьедестале, по сторонам которого намертво болтами прикреплены были литые в давние времена бронзовые доски со знаменательными надписями на них в честь сооружения Обводного канала: «Белозерский канал сооружен повелением ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА в 1846 году». И на другой стороне пьедестала: «Канал сей сооружен в управление путями сообщения и публичными зданиями Генерал-Адьютанта Графа Клейнмихеля».

По сравнению с николаевской бронзовой стелой гипсовый памятник пролетарскому вождю казался жалким, временным. Естественно, что в юбилейный год Ильича необходимо было его отремонтировать. Неизвестно, под чьим руководством и чьими руками производилась реставрация, но после нее памятник стал выглядеть, мягко говоря, странно. На непокрытую и поврежденную в прошлом голову его надели кепарушку, хотя в левой руке он держал тоже что-то вроде кепки. Кирпичный пьедестал восстановили, заново оштукатурили и вы­красили ярким густым голубцом. Самого вождя осеребрили, как полагалось в ту номенклатурную пору. Лениных серебрили, а Сталиных красили бронзухой. Восстановленные части памятника покрыли серебрянкой без грунтовки, и оттого они сильно отличались от основного тулова. Пьедестал украсила надпись: «В.И. Ленин 1870—1924 гг.», сварганенная на десятимиллиметровой крашенной бронзой фанере.

Еще одним грандиозным деянием царствовавшего Никиты Хрущева после посещения им Америки явилась кукурузная эпопея, принесшая множество бед нашему северному краю, разорив окончательно его деревню.

Естественно, новая идея не прошла мимо белозерского героя. Он, вслед за многочисленными начальниками хрущевского призыва, активно встрял в борьбу за изобильное выращивание силосных кормов, то есть кукурузы, в своей вотчине. На землях, где с древнейших времен традиционно культивировалось выращивание ржи, ячменя, пшеницы и, главное, превосходного льна, по приказу начальственного барбоса вынуждены были сажать и выращивать незнакомую местному народу какую-то кукурузу, да еще квадратно-гнездовым способом, требующим огромного ручного труда. Осенью, убрав ее и заложив в силосные ямы, обнаружили, что масса скошенной сочной белозерской травы, при гораздо меньшей затрате труда, намного превышает массу выросшей на севере кукурузы. Да и буренки наши свою сочную витаминную траву предпочитают грубой заморской залетке. Белозерская страна — травяная, за лето траву там косят дважды, первый раз под сено, второй, к осени, для силоса. После сбора урожая оказалось, что выращивание на нашем Севере кукурузы приносит колоссальный убыток. В районе, поставлявшем отечественной промышленности первоклассный лен, перестали производить его из-за «царицы полей». Но зато на крыше ободранного от архитектурных излишеств бывшего торгового дома водрузили огромный красочный плакат, заказанный за хорошие гроши не то в Питере, не то в Череповце, с оригинальным двусмысленным текстом. Над золотистой кукурузной красавицей в русском сарафане и платке с васильками красовалась надпись: «Кукуруза — царица полей!». А под сарафаном красавицы находился другой текст-призыв: «Славу Родины умножь — что посеял, то пожнешь!». Местный народец спрашивал друг дружку и приезжих, что сие такое значит? И кто эти вирши сотворил?

Плакат много раз сдувало ветром с озера, но его упорно, как знатную реликвию, снова взгромождали на крышу. И он пережил кукурузную экспансию на несколько лет.

Но, пожалуй, одним из самых мерзких негодяйств хрущевского полотера было уничтожение им древнейшей, уникальной церкви в земляном городище Белозерска. Известно, что во времена татарского нашествия на Руси почти ничего культового не строили. До Белозерщины татары не добрались, и там этими годами в земляной крепости было сооружено два замечательных храма — Василия Великого и Николая Чудотворца. Эти редчайшие памятники архитектуры уже в советское время находились под охраной государства и Юнеско. Но потрясователя, уже ставшего лысым, охранные грамоты никак не остановили. Он под хрущев­ские лозунги борьбы с религией и мракобесием взорвал один из них, самый древний на Белозерщине, храм Василия Великого. Из храмового кирпича начальник мечтал соорудить триумфальную арку при въезде в город на главной дороге Череповец — Белозерск, думая о приезде самого Никиты Сергеевича в его отчину. Но оказалось, что ни одного кирпича отделить от разорванных глыб невозможно. Секретарь райкома не ведал, что скрепляющий состав церковной кладки был замешан на натуральных куриных яйцах и оттого не разделялся.

Город был потрясен таким преступлением. Учителя, врачи, библиотекари — немногочисленная интеллигенция города — написали письмо в разные высокие инстанции о вопиющем безобразии в Белозерске. Москва, не торопясь, только через несколько месяцев, осенью, при новом генсеке Леониде Брежневе, откликнулась на «телеги» из древнего города северо-западной Руси и послала в это забытое Богом место специально созданную комиссию.

Пока московская комиссия разбиралась с непотребными действиями местного столоначальника, сам он торопился все-таки осуществить мечту всей своей жизни — соорудить Триумфальную арку на череповецкой дороге. Для этого он реквизировал силикатный кирпич, предназначавшийся для строительства новой электроподстанции, несмотря на уже давно завезенное туда оборудование, мокнущее под дождями.

По начальственному проекту Триумфальную арку возвели четверо каменщиков-забулдыг, пропив половину цемента. К открытию арки из Череповца привезли отлитый из гипса и крашенный маслом герб города Белозерска с двумя перекрещенными белорыбицами, прославившими и кормившими город в былые времена, а ныне торчащими только на гербе. Накануне открытия щит с гербом взгромоздили на силикатный фронтон.

Утром, за два часа до торжественного открытия, произошло жуткое несча­стье — в дупель пьяный тракторист Василий Прохов, выезжая из города привычной череповецкой дорогой, наехал на новое сооружение гусеницами своего тяжелого механизма. Арка рухнула буквально в секунду. Местные свидетели происшествия рассказывали, что сильно помятый Василий Степанович, выбравшийся из-под завала, стоял на коленях в куче кирпича и рьяно крестился. Ранее за ним никакого религиозного рвения не наблюдали.

Московская комиссия, проверив все деяния белозерского сотрясателя и обстоятельно побеседовав с жителями города, наградившими своего начальника за эксперименты подражания Н.С. Хрущеву кликухой Мундикатор,пришла к выводу о невозможности пребывания такого рода гражданина на столь важном государственном посту ввиду его абсолютной невменяемости. Вскоре из Вологды пришел приказ о снятии начальника с работы в связи с переходом на пенсию по болезни. Мундикатор в изумлении не понял происшедшего с ним и накатал жалобу уже снятому Никите Сергеевичу, своему вождю и учителю, о несправедливом увольнении навеки верного коммуниста, о травле и преследовании его очкастыми залетками, антисоциалистическими агентами империализма. Самое интересное, что послание уже свергнутому Первому секретарю написано было виршами.

Сверху велено было установить точный диагноз заболевания экс-секретаря. Три психиатра из Череповца подтвердили давнишнюю абсолютную сдвинутость бывшего начальника древнерусского города.

С тех пор белозерский потрясователь, имея в своей номенклатурной квартире балкон, каждый божий день, кроме выходных, ровно в 12.00 дня появлялся на нем, как на трибуне, и произносил с него политинформативную речь, переложенную на вирши.

Внизу, в разбитом подле начальственных домов сквере, несколько совсем незначительных местных полупролетариев, забивая козла, комментировали выступления своего бывшего партийного князя, представляя его любопытным приезжим как местный сувенир: «Сродники ежедневно проповедчика нашего на балкон выпускают. Так он с него вирши газетные чешет, работает, значит. А первоглавным коммунисом у нас значился, в городе много чего расшарашил. Долго нами с затемненным умишком правил. Уже год, как вошью стал, а все из себя вождя корчит, шарабурду несет, хренотень лопочет. Одним словом — чудит Мундикатор белозерский».

Апрельская история

Эта апрельская история произошла со мной совершенно нежданно. Встрял я в нее без особого желания, в силу независимых от меня обстоятельств. Главной причиной стала нелетная погода на нашем Северо-Западе. В этом месяце все надежды на весну у нас зачастую увядают. Зима побеждает, и снова мечты питерцев о тепле отодвигаются. Так случилось и в 1961 году.

Мне, художнику, двенадцатого апреля, в восемь утра в старом питерском цирке, надлежало смонтировать собственное оформление международного циркового представления «Все флаги в гости к нам». В нашем городе впервые после войны должны были состояться выступления цирковых групп из стран народной демократии. Десятого апреля во львовском театре Прикарпатского военного округа (был такой в ту пору) в моих декорациях отыграли премьеру спектакля по пьесе А. Штейна «Океан». Днем одиннадцатого я вылетел из Львова в Питер, но мой самолет к вечеру внезапно приземлился в Москве из-за страшенной бушующей бури в Северо-Западном регионе. Аэропорт «Пулково» при такой опасной погоде не принимал. Таким непредвиденным образом я вечером одиннадцатого апреля оказался в «Шереметьеве» без какой-либо надежды попасть в питерский цирк, что, сами понимаете, чревато было для меня огромными неприятностями. Первая монтировка оформления без художника практически невозможна. Что делать? Этот извечный российский вопрос встал передо мной со всей серьезностью. Необходимо было узнать, нет ли какого-либо специального самолета, летающего в Питер из Москвы в любую погоду, и постараться попасть на него.

Весною еще не пахло. Ветер со снегом мешал смотреть. Несколько снего­уборочных машин очищали аэродром. Мне пришлось шарить по аэропорту, трясти служилых людишек, но никто ничего путного про спецборта не знал. Все с уверенностью говорили: полетит что-либо в «Пулково» только двенадцатого апреля. С отчаяния и припуга проникнув на территорию аэродрома, я там наткнулся на работяг-грузчиков, возивших в автокарах странный багаж — мешки из плотного темного равентуха — к стоявшему поодаль винтовому двухмоторному Ил-14. Наткнувшись на них, спросил: «Сегодня ночью полетит что-нибудь в Питер?». Они спокойно ответили: «Полетит вот этот обязательно, он каждую ночь летает, в любую погоду — гранки центральных газет возит». Гранки в ту пору переправлялись из Москвы в главные города страны еще самолетами.

«А как на него попасть, вы не знаете?» — «Попасть на него невозможно, он под специальной охраной, и никто, кроме летных людей, на нем никогда не летал!»

В своих метаниях по аэропорту я наткнулся на моложавого капитана I ранга с толстым портфелем в руках. Он также искал возможность срочно вылететь в Питер — по своим военно-морским надобностям. Из каких-то других источников капитан тоже знал о ночном спецрейсе и посоветовал мне не тратить время на личные просьбы — все одно не поможет, а лучше через цирковых начальников выйти на крутых авиационных генералов с просьбой перебросить меня, художника, в силу международной необходимости, этим спецбортом. Морские адмиралы уже занимались капитановым устройством, и он стал мне помогать.

Кроме художественного руководителя Ленгосцирка Георгия Семеновича Венецианова, никаких других начальников я не знал, оттого тут же решил позвонить ему и объяснить обстановку. Венецианов к моему звонку отнесся чрезвычайно серьезно и обещал сейчас же созвониться с руководством Союзгосцирка в Москве. Через час я снова отзвонил ему и узнал, что все сделано — меня посадят на борт граночного самолета. Просил ждать вызова к администратору. У начальственных дверей Шереметьевского аэропорта мы с капитаном простояли еще часа полтора. Наконец администратор назвал наши фамилии, проверил паспорта с билетами и велел подойти к багажному отсеку, где нас встретят. Человек, похожий на грузчика, вывел нас на аэродром и указал на уже знакомые мне автокары с темными мешками на них, сказав, что другого транспорта к этому самолету не положено. Пристраивайтесь прямо на мешках — и двинем до борта.

Итак, после долгих и усердных мытарств мы вместе со стратегическими мешками и находившимися в них гранками центральных газет, предназначенных для Питера, подъехали к Ил-14. У старой шатающейся лестницы поджидавший нас дядька-летчик лет сорока пригласил подняться в салон, сказав при этом, что придется нам лихо — удобств и отопления в самолете нет. Велел устраиваться на любом из шести кресел, стоявших сразу у кабины летчиков. За креслами, прямо на полу, громоздился главный груз — мешки из равентуха с ценным содержимым. Внутренность самолета встретила нас страшенным холодом. Борт, кроме кабины пилотов, не был утеплен. Чтобы окончательно не окочуриться, я из своего рюкзака извлек украинский сувенир — перцовую горилку. Капитан, в ответ, из обширного портфеля вынул вяленую сибирскую рыбешку с чудным названием и, попросив у летчиков пару стаканов, мы с ним, для начала, взяли на грудь по сто пятьдесят граммов горилки.

Чуток встрепенувшись с выпитого, я огляделся вокруг. Впечатление от впервые увиденного интерьера грузового самолета не воодушевило меня. Плохо освещенная внутренность огромного животного, вроде древнего крокодила, с открытыми ребрами жесткости — шпангоутами. Старые пассажирские кресла-инвалиды, в которые мы погрузились, явно были сняты с какого-то другого пенсионного самолета. Груды темных брезентовых мешков с гранками газет ассоциировались с упакованной взрывчаткой для сбрасывания ее по дороге с самолета.

Наконец грузчики закончили носить тяжелые мешки в брюхо борта. Летчик задраил выход, и, только мы выпили для пущего согрева по второй дозе горилки, бортинженер вынес из кабины обогреватель, поставил его в наших окоченевших ногах. Слава Богу, ноги наши теперь могли отойти. Летчик приказал пристегнуться ремнями к креслу и не отстегиваться до прибытия в аэропорт Питера, предупредив, что из-за кошмарной погоды полет наш случится чрезвычайно трудным.

После вторичного принятия горилки ощущение, что мы летим в брюхе какого-то ихтиозавра, только усилилось. В этом капитан согласился со мной. Наконец мотор самолета загудел, а через некое время самолет аж затрясся. Шум мотора стал настолько сильным, что невольно пришлось закрыть уши ладонями, чувствовалось полное отсутствие звукоизоляции. Сильным рывком оторвав примерзшие колеса, мы покатились на взлетную полосу. Выехав на нее, самолет вдруг остановился, потом взревел, с жутким ревом рванулся вперед и, разогнавшись, быстро оторвался, резко набрав высоту. Никакой тебе привычной плавности взлета и в помине не было. Нас вжало в кресла. Мы сразу же бросились штурмовать затянутое черными тучами небо. Казалось, что самолет превратился в сверло и буравит сопротивляющийся ему воздух. В бушевавших слоях туч нас стало кидать из стороны в сторону, вверх-вниз, как малую игрушку. Капитан достал из-под кресла портфель, открыл его и вынул бутылку хорошего армянского коньяка. Прокричав мне, что для успокоения необходимо еще заглотнуть. О «налить в стакан» при такой болтанке и речи не могло быть — пили прямо из горла по три глотка враз. После третьего захода наступил наконец некий пофигизм и с ним тепло. Преодолев еще несколько слоев туч, мы вышли на полетный уровень. Звук мотора чуток осел, корабль стало бросать реже. Капитан расщедрился второй рыбкой. Внутри нас все созрело — организм требовал закуски. Только мы ее с удовольствием проглотили, как вдруг открылась дверь летной кабины и в дверях появился улыбающийся незнакомый командир с литровой бутылкой прозрачной жидкости, но уже на треть отпитой. Странное дело, бутылка у него — бутылка у нас... К чему мы прилетим? Самолет и так болтается, как щепка в водовороте.

Улыбающийся начальник вдруг заговорил: «Дорогие друзья, рад вам сообщить колоссальное известие, только что полученное из Москвы. Наш борт везет гранки центральных газет, где сообщается об удачном запуске человека в космос! Вы понимаете, наш человек в космосе?! Поздравляю вас с этой грандиозной победой и предлагаю отметить такую радость нашей боевой летной жидкостью!». За спиной командира возникли две фигуры уже знакомых нам летчиков. Почувствовав с нашей стороны некую тревогу, командир успокоил нас — не переживайте, самолет летит на автопилоте. Буря бушует над Ленинградом, а у нас до нее еще сорок минут в запасе. «Давайте отметим такое великое событие, товарищ капитан первого ранга, и вы, молодой человек, присоединяйтесь, — обратился к нам начальник самолета. — Вы, наконец, понимаете, черт побрал, что произошло?! Сообщение в этих мешках за вашими спинами». Мы, как антропы неверующие, поначалу застыли и хлопали зенками на вестников. Не то что не поверили командиру Ила, а просто не были готовы сразу воспринять такое сообщение, свалившееся на нас в этом скелете самолета. Кроме того, сказалось выпитое для согрева, да и нещадная болтанка при наборе высоты. Когда мы очнулись, летчики поднесли нам по полстакана «летной жидкости». Капитан мой, поняв торжественность и серьезность момента, то есть окончательно поверив летному информбюро, начал доставать из своего дальневосточного портфеля банки красной и черной икры, банки роскошных белых и красных рыб, банки крабов и выставлять все это на откидной стол. Фантастика, такой закуси мы не видели уже много лет. Царская закуска, достойная происшедшего, порадовала летчиков. Капитан посетовал, что нет хлеба. Это не проблема, объявил командир: «Штурман, достань батоны!». Штурман исчез и мгновенно появился с тремя московскими батонами, и через минуту все держали в руках кремлевские бутерброды, которые в другое время могли бы нам только присниться. В брюхе самолета начался настоящий патриотический пир. Тосты произносились один за другим. За Победу, за Эсэсэсэрию, за Москву, за летчиков, за одного из них, имя и фамилию которого еще не знали, — она была в мешках с гранками. Происходило это в воздухе над Калининской областью, бывшим когда-то Тверским княжеством, в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля 1961 года. Я и моложавый капитан I ранга, оказавшись случайными залетками в компании суперпрофессионалов, воздушных асов, искренне и с гордостью радовались за их коллегу, ставшего первым в мире человеком в космосе. Во какое дело произошло! Праздновали это грандиозное событие мы минут сорок. После чего летчики ушли в кабину на работу. Борт достиг границ бушующей над Северо-Западом стихии. Где-то через полчаса мы должны будем приземлиться в Питере, если повезет!

Но в эти полчаса мы оказались в кромешном аду. Нас бросало во все стороны, самолет ложился то на левое, то на правое крыло, то падал вниз, то вздымался. Казалось, что наш летающий динозавр, как консервная банка, крутится в воздухе, чтобы только спастись. Нас так выворачивало и кидало, что стало безразлично, спасемся мы или нет, сядем или упадем-разобьемся. В такие моменты думалось — как там приходится нашему космонавту, наверняка намного хуже, чем нам. Эта мысль действительно успокаивала.

Однако Боженька все-таки пожалел нас, горемычных. Мы, несколько раз подпрыгнув по льду аэродрома, сели в самом конце полосы и подкатились к большой снежной горе. В иллюминатор видно было, как через пелену метели едут, бегут к нам люди-человеки. Машут руками, стреляют ракетами. Несмотря на непогоду, к нашему самолету быстро подкатили лестницы.

Поначалу открыли заднюю грузовую дверь, и аэропортовские грузчики поднялись в отсек со словами: «Ура, наша взяла!». По цепочке дружно стали передавать мешки с гранками, укладывая в стоящую рядом с самолетом крытую машину. Затем летчики открыли нашу дверь и предложили капитану I ранга и мне спуститься первыми. Толпа в полушубках, в зимних шапках, закутанных в шарфы аэродромных людишек, окруживших лестницу, несмотря на ветер со снегом, залеплявшим глаза, подпрыгивая на льду от холода, скандировала: «Ура, наши в космосе! Молодцы, ура!». Морского капитана несколько встречавших сняли с последней ступени лестницы, подняли на руки и стали подбрасывать в воздух. Через минуту всех самолетных асов вместе с нами подкидывали вверх и кричали: «Ура, наш человек в космосе! Ура! Победа! Ура!».

Как только меня поставили на землю, я сразу же упал — сказалось выпитое в полете. Я ни фига не понимал, за что нас встречают таким образом — ведь это же не мы были в космосе! Мы вообще случайные люди. Когда мне помогли встать, командир нашего самолета объяснил всем, что мы действительно случайные залетки, попавшие на их борт по просьбе начальства из необходимости быть сегодня в Питере. Оказалось, что летчики перед приземлением передали диспетчеру о прибытии борта с гранками центральных газет, где сообщается, что наш человек — в космосе, что советская баллистическая ракета с человеком на борту вышла на заданную орбиту. После такой великой новости служащие аэропорта, несмотря на бушующую вьюгу и мороз (в ту ночь в Питере было более минус пятнадцати), бросились, не задумываясь, встречать самолет с гранками и вестниками, и, выйдя из Ила, мы снова оказались в воздухе. После таких нежданных приветствий меня с капитаном подвезли к зданию аэровокзала величественной сталинской архитектуры, и, разбудив спящих в машинах таксистов, мы с ним расстались, как старые закадычные приятели. На прощанье я пригласил его на завтрашнюю премьеру в цирк.

Сев в «Волгу», я сообщил новость шоферу, но тот напрочь не поверил мне, посоветовав поначалу хорошо проспаться, а затем уже открывать свою говорильню. Очутившись в кресле машины, я сразу же уснул. Сгрузил он меня у моего дома на Петроградской, непонятно почему, не взяв чаевых. Выходя, я все-таки повторил ему, что наш человек в космосе, но реакции не было, он сразу же умчался от меня. Дома я успел поспать еще два часа и, приняв душ, снова на такси поехал в мой цирк. Новому шоферу я уже не сообщал о космосе — подумает, что парень «ку-ку», и не довезет до цирка.

Поспел я к самому началу монтировки. Соорудил свои декорации, а когда начались репетиции номеров приехавших заграничных друзей, вдруг увидел их декорацию — ракету для запуска под купол цирка болгарских воздушных гимнастов. От такой сказки я обалдел. Моим рассказам про запуск ракеты в космос никто не верил, на меня, помятого, смотрели подозрительно и успокаивали, говоря, что сегодня полетят «в космос» болгарские гимнасты. Лишь один человек поверил мне — мой покровитель, бывший гардемарин императорского военно-морского флота, а ныне художественный руководитель Ленгосцирка Георгий Семенович Венецианов.

Только где-то к десяти утра стали приходить на манеж люди, слышавшие сообщение по радио о первом полете в космос нашего летчика — Юрия Гагарина. Мне, первому вестнику, в открывшейся цирковой столовой выдали в награду целый стакан огуречного рассола, самая потрясающая награда, какая была в ту пору необходима для меня, — мне оставалось работать еще несколько часов.

Вечером, на генеральной репетиции со зрителем, полет болгарских гимнастов под купол цирка Чинизелли имел оглушительный успех.

Соль

Воспоминания майданника

Во второй побег из детприемника НКВД из эстонского города Тарту мне пришлось несколько прогонов трястись на подножках. Все вагоны поезда-змеи были закрыты, а отмычек-«выдр» у меня еще не завелось. От холодного ветра я чуть было не околел. Ночью на какой-то станции повезло проникнуть в общий вагон. Незаметно забраться на третью, багажную, полку и между разной поклажею — чемоданами, мешками, корзинами — успокоиться. Там стало мне так хорошо, что я, согревшись, уснул мгновенно и проспал до самого Острова, уже на российской земле. Опасно, конечно, было с моей стороны такое, поездные лагаши* могли бы, обнаружив, повязать меня, но вагонная темень и Боженька-хранитель пожалели замерзшего пацанка. Проснулся вовремя, прямо перед самой станцией. В силу своего малого роста и некоего майданного опыта мне удалось быстро, тараканом, спуститься с торца полок и как ни в чем не бывало присоединиться к немногим пассажирам, выходящим на станции Остров.

Вагон наш остановился в аккурат против вокзала, ежели это разваленное войной кирпичное сооружение можно было обозвать вокзалом. Разбитый домина с высоченными окнами, без крыши, с обширным когда-то крыльцом-входом — щербатой от пуль площадкой и покалеченными ступенями. Крышу вокзала заменял настил из случайно сбитых досок, покрытых разного размера ошметками железа, крашеного и ржавого. Окна, заколоченные чем попало, с остатками грязных стекол мрачно пялились из кирпичных стен на сырой мир.

Все вокзальное строение до предела было забито серой людской массой, которую выдавливало из нутра пассажирского зала на наружное крыльцо. Из входа-проема шел пар и дух от огромного числа немытых человечьих аккумуляторов. Из-за кромешной людской тесноты пробиться внутрь вокзала было невозможно.

На крыльце под временным фанерным навесом, защищавшим хоть как-то от непогоды, стояли на костылях, сидели в тачках человек двенадцать-пятнадцать разного рода обрубков. Они почти все курили свернутые из газет самокрутки махры или самосада, молча наблюдая сошедших с поезда и приближавшихся к ним людишек с безнадежной мечтой в глазах укрыться от непогоды. Было холодно и сыро. Осень быстро сдавалась зиме, шел бесконечно мокрый снег.

С правой стороны от вокзала на другую сторону железнодорожного полотна проходила страшно раздолбанная дорога. Вдоль полотна, включая переезд, шла наспех засыпанная с войны траншея, которую мы, спустившись с поезда, с трудом преодолели. Все пространство вокруг железки, разбитое, расклеванное снарядами, носило на себе следы недавней бойни.

До крыльца я добрался быстрее всех и по его разбитым ступеням взгромоздился на верхнюю площадку, под навес. Обрубки, дымя своими цигарками, смотрели сквозь меня с абсолютным равнодушием, есть я или нет меня — без разницы. Места у них я не отнимал — уж больно был незначителен. И только начал разглядывать обитателей крыльца, как из-за стены покалеченного горе-вокзала показалась неказистая бурая лошаденка, тянувшая за собою огромный воз, наполненный здоровенными, уложенными горой мешками. На передке прямо на одном из них сидел старик-возница в солдатском ватнике и в разорванном одноухом малахае с красной звездой. Лошаденка, преодолев бывший ров, остановилась перед поворотом на горку-насыпь, не решаясь взять ее с ходу. Возница, разозлившись на нее, начал рьяно стегать бедную кнутом, приговаривая: «А ну пошла, чего встала?! Давай вперед, твою мать!». Да, видать, так сильно ударил ее, что она в отчаянии рванула влево. Телега с мешками накренилась, и два из них, тяжелые, туго набитые, сползли с самого верха вниз и рухнули на мокрую, присыпанную снегом землю. Один мешок, перевернувшись, упал углом и по центральному шву лопнул, порвался. Из него тотчас высыпалось на снег что-то белое. Издали поначалу показалось, что мука.

Гурт обрубков, внимательно наблюдавший с крыльца за происходящим, в момент падения мешков застыл на мгновение — наступила абсолютная тишина. Затем раздался радостно-удивленный крик одноногого глазастого костыля: «Соль, братва!». «Соль, соль, соль!» — послышалось с крыльца и внутри вокзального логова загудело хриплыми голосами. Люди орали: «Соль, соль! Где соль? Где? Где она?».

Толпа помятых мужицких обрубков ринулась к упавшим мешкам, сдергивая по дороге с себя шапки, пилотки, жеваные кепки. Куча поломанных людей облепила гору соли с несчастным порвавшимся мешком и, черпая ее своими грабками, стала с жадностью, похохатывая, заполнять свои тары драгоценным продуктом природы.

На крыльце несколько секунд оставался только я один, расширенными зенками взиравший на эту фантастическую картину. На куче белой соли, среди припорошенной снегом грязи, барахтался муравейник калек, хватавший, черпающий, гребущий в свое тряпье «белую смерть».

Вокруг такого-этакого бегал старик-возница в распахнутом ватнике и, хлопая себя руками по бедрам, причитал: «Ой, беда, беда-то какая кромешная пала на меня! Что теперича будет, что будет... Соль-то для хлеба на пекарню вез. Теперича хлеб недосоленным станет. У-у, животина треклятая, что переминаешься?.. Поутру кормил тебя, как порядочную, а ты со мною так подло обошлась... Ой, беда, беда бедовая…».

Одноногий глазастый обрубок на костыле проворчал в его сторону: «Тебе, дед, не хлестать бы лошаденку надобно, а самому скинуться с воза да под уздцы вывести ее в аккурат на дорогу, знамо дело!».

За моей спиной вывалившийся из душегубки вокзала рой разномастных баб руководил происходящим:

— Васька, в рубаху ее, в рубаху, в подол! Она у тебя длинная...

— В малахай, Петро, в малахай греби соль-то, да шибче, шибче, дурья твоя голова!..

— Иван, бери грязную, слышишь, бери! Мы отмоем ее, ты понял меня, Вань? Я знаю, как...

У меня, пацанка, смотревшего на все такое с крыльца, застрял в шарабане один вопрос: отчего на соль бросились только одни обрубки? Среди людвы на станции были и небитые войной мужики. Что их двинуло, костылей и одноруких обрубков, напасть на рассыпавшуюся белую кучу соли?

Тем временем шобла порубленных войной халявщиков вернулась на свои насиженные места на крыльце. Из личных сидоров достала буханки ржаного хлеба, отломив от них знатные куски, густо макала их в божественную белую соль и с удовольствием, торопясь, пожирала нежданный подарок.

Со стороны казалось, что соль им, калекам, совершенно необходима для возвращения потерянных на войне рук и ног.

Царский ужин

Питерские бывания

Случай такой произошел под стенами Петропавловской крепости, против императорского Арсенала, на берегу Заячьего протока, как жители городского острова в пятидесятые годы именовали нынешний Кронверкский пролив. В ту пору Музея артиллерии в Арсенале еще не было. Проезжая часть по берегу протока, которая есть ныне, напрочь отсутствовала. Места сии считались захолустными, хотя и находились в центре города. Под стенами крепости на берегу протока, ближе к Иоанновскому мосту, нелепо торчал четырехэтажный коммунальный дом, оставшийся от прошлых времен, с ободранной войной штукатуркой, лишенный какой-либо архитектуры. Торчал он, как бельмо на глазу, как абракадабра, на фоне трезинивского шедевра, возникший по недосмотру или наглости кого-то в неизвестные времена. Обитали в нем опущенные питерские людишки — шантрапаи, как обзывали их на Петроградке.

Весь берег вдоль стен Петропавловки со стороны пролива тогда был абсолютно заброшен. Завален выкинутым водою топляком, порос бурьяном и редким ивняком. Там можно было обнаружить множество разнообразных предметов: труб, кусков металла, всяческой проволоки, вплоть до колючей, оставшейся с войны. Крепость в блокаду была военным объектом.

Теперь же в этих людных местах во все времена года устраиваются всяческие гулянья. Желающие полюбоваться на Питер сверху могут купить билет на вертолет, который поднимет вас над городом с площадки перед стенами Петропавловки. На другом берегу, напротив крепости, уже много лет действует Музей артиллерии и проходит популярная автотрасса, забитая легковушками и туристическими автобусами. А на месте ободранного дома шантрапы высажена всегда стриженная летом зеленая травка.

Но вернемся к прошлому. Обширный, протянувшийся от Иоанновского до Кронверкского моста берег под стенами крепости никому не принадлежал, то есть практически был забыт городом и оттого представлял собой удобную территорию для всякого рода расшатанных людишек. На нем, ближе к Кронверкскому мосту, почти каждый день местная петроградская шпана жгла костры, пекла картошку, жарила пойманных голубей и бражничала. На этом-то берегу самого знатного острова Питера в один из последних июльских дней и случилась наша преступная гастрономическая история, произведшая настоящий шок на жителей Питера.

Два потертых шатуна, по-теперешнему бомжа, со следами бахарной житухи на опухших лицах, темной июльской ночью притопали на этот безлюдный берег Заячьего острова. Один из них тащил на спине приличного размера мешок крепкого холста, вероятно, из-под сахарного песка, с какой-то значительной поклажей. Другой за спиной имел самодельный хозяйственный сидор. По всему видно было — они торопились выбрать место для кострового сидения. А по некой возбужденной нетерпеливости чувствовалось, что бухари голодны и нуждаются в принятии очередной порции «крови сатаны», то есть водки. Наконец они остановились, выбрав окончательно место для ночного гостевания. Метрах в двухстах от дома шантрапы, недалеко от воды.

— Ну что, Петруха, осядем, пожалуй, здесь, под стенами нашей тезки-крепости. Место, по-моему, подходящее для знатного ужина. Давай глотанем сначала по стопарю из московской бутылочки, успокоимся, не то руки трясутся от ожидания, — и за дело. Я по огню, а ты по стряпушной части работай. В тюряге своей кухарить обучался — из фигни вкусняру сотворял, а здесь у тебя товар имперский. Сшаманишь так, что вздрогнем. Ну, будем здоровы, с прибытком, подельничек!

— Чур тебя, Пашка, не торопись к бутылке грабки свои тянуть! У нас две ленинградские — на праздник, остаток третьей, московской, — на опохмелку. Сходи лучше к воде да прикопай их в холодный песочек, чтобы они к столованию до слезы созрели. Прохладная водочка сама в душу войдет да наши утробы собой украсит. Вот так-то, апостол!

После такого разговора и водочного успокоения один из них собрал на берегу сухого топляка, нарезал здоровенным тесаком веток ивняка и сухой травы для растопки. Другой острым обломком фановой трубы откопал продолговатую яму под кострище. Затем днище ямы выложил крупным топляком и соорудил поверх него костровую колоду в размер лежащей рядом в мешке поклажи. Тем временем Павел из куска кровельного железа выгнул противень-латку. Связал из проволоки два крупных овала с крючками для подвески к перекладине и закрепил — жаров­ня была готова. По краям ямы они забили в землю две рогатины и на хорошем куске катанки повесили над костром свое самопальное оборудование. Оставалось только его обжечь, что и произвели они вскоре за разговорами.

— Два месяца мы с тобой, Петруха, готовились к этому событию, по копейке гроши притыривали, бутылки таскали в пункт приема, медь да всяческую бронзу с парадняг питерских снимали. Греха много вместе накопили, не сосчитать, но, как в народе говорят, не согрешив, не отмолишься.

— А я, Пашка, отмоливаться и не собираюсь. Я потомственный питерский босяк-шатун. Отец и мать мои из той же породы. Отец-то у меня красиво скончался на травке в Летнем саду под скульптуркою, закемарил, свернувшись калачиком, с нею рядом и не проснулся — во как, да я тебе ее показывал, помнишь? Голая тетка, с птицей вроде голубя на руке, Сладострастием называется. Так что, кентуха, на этот сад я свои права имею. И мечта моя — прикончиться по-отцовски, так же красиво.

— Вишь, у тебя уже все решено, а я о таком и не думаю. Где мой батя закопан, не знаю — государство хоронило. Я в ту пору в штрафбате служил, провинным оказался. А матушку выслали из Питера за свободное житие на 101-й километр, там она и сгинула. Вернулся в город с армейских подвигов — ни кола, ни двора, крыша, ку-ку, пропала. Комнатку в коммуналке, нашу с матерью, ловкачи обули. Пристроился к сердобольной тетеньке на время, потом к другой — так и ходил по ним, пока все не прогнали. С тех пор гопник натуральный, как и ты. Ты только старее меня да опытнее. Со мною из удобства повязался — вдвоем харчи добывать легче. В тюряге ты ведь стряпухою служил, готовку освоил, тебе и картишки в руки. А я, Петро, как бабок в Питере посшибаю, так рвану на Вологодчину, к деду своему. С ним самогон гнать начну да на хрене настаивать.

— Ты уже много лет на своем Севере самогон варить обещаешь, да все врешь да врешь. Ну, ладно, апостол, что-то мы с тобой сильно заговорились. Про дело забыли. С вранья-то сыт не будешь. Сказочную нашу мечту осуществлять пора. Не зря же мы такими тяжелыми трудами да хитростями ее добывали.

— Ваше босятское величество, свет Петр, распечатайте, пожалуйста, лебединый мешок. Достать и разделать царскую птицу смогут только твои императорские грабки. Должны же мы, гопники, хотя бы в сегодняшнюю летнюю ночь почувствовать высоту лебединого вкуса, оценить своим нутром его знатное происхождение. Ты же теперь, Петруха, царь Петр, и угощаться будешь по-царски. А я вслед за тобой с боярского стола свой кусок отхвачу и чуток тоже поцарю. Не все же нам требуху хавать, мой господин, босяк свет Петр-царь. За дело! Вот тебе твой заточенный тесак. Бери, действуй!

— По первости, Пашуха, обжечь его необходимо. Перышки лучше чтоб обгорели. Над огнем покрутим красавца. Вон, смотри, топлячок широконький — прямо доска разделочная, давай ее сюда! Да нашу птичку-величку клади на нее. Вот так! Вскроем ему поначалу тесачком животяру да всю требуху из него вынем вон, рыбкам отдадим на пропитание. Торопиться некуда. Глянь, Паша, какая аппетитная печеночка. Тесаком орудовать осторожно нужно, с любовью. Сердце вынуть аккуратненько — в нем сила лебединая. Паша, достань-ка из сидора сковородочку нашу с крышкой, помнишь, у ресторанного поваришки с Большого проспекта сменяли на стопку водки. В ней сердце с печенью под парком отдельно приготовим. Из сидора банку с солью возьми, оттуда же головку чеснока, нашпиговать его для полного вкуса полагается. Кулечек с черным перцем достань да буханку хлеба заодно. У нас с тобою всякого нета — запасено с лета. Тесачок ты, Паша, знатно наточил, молодец, такой товар разделывать приятно, с уважением. Это тебе не хрю-махрю, а истиный аристократ из царского сада.

— Да, ловко ты его, Петруха, удушкою сдавил. Он и крякнуть не поспел, только крыльями попрощался. Где такому хитрому приему обучился?

— В зоне, с голодухи, брат ты мой, Пашуха, всему научишься. Главное, инструмент иметь исправный, вишь, шнур шелковый как сработал, не подвел. А остальное — практика.

— Вон, глянь, апостол, дело пошло, чувствуешь, какой запах боярский поднимается? Более, Паша, не подбрасывай, и так огонь с латкой в обнимку. Пекло незачем устраивать. Царский товар нежный, и готовить его на ласковом огне надобно. Давай-ка лучше перевернем нашу драгоценность. Возьми тесак свой да вилку, ты со своей стороны, я с другой. Осторожно только. Смотри, как много с противня жира сливается! Берегись, обожжет! Минут через двадцать — спечется окончательно. Кутеж райский начнем. То, что не съедим сегодня, с собой заберем. Я в лавке спецбумагу поднадыбал, для заворачивания всего мясожирного, в нее упакуем — да в сидор. На трое суток аккурат нам хватит. А теперь давай латку на угольки опустим — пускай мечта жизни нашей без огня на жару дойдет.

— Все, апостол Павел, готовь стопки, хлеб, расстели скатерть-газетку, «Правду ленинградскую». В сковородишке все спеклось давно. С лебединого сердца закусь начнем. Тащи бутыль с воды, пора, терпенья уже нет. До света пир должны прикончить. Плесни, апостол, по полной да ломтик хлеба покрой шматом лебедятины. Опосля сердца с печенкой новую дозу водки им закусим. Ну, вздымай стопарь, подельничек. За обоих апостолов, а лучше — за императора Петра и апостола Павла под стенами Петропавловки! Виват, браток!

И через малое время на берегу Заячьего протока раздался стон восторга. Два босяка почти в полной темноте с жадностью поглощали царского лебедя, запивая его порциями дешевой ленинградской водки. По первости, захлебываясь наслаждением, они не могли ничего даже сказать друг другу. Уговорив одну бутыль водки, не останавливаясь, принялись за вторую. Дойдя до ее середины, почувствовали полное земное счастье и оттого несколько обмякли.

Для них земля перед тезкой-крепостью постепенно превращалась в рай. Так прекрасно они никогда в жизни не гудели и ни в каких снах так сладко не закусывали. После двух бутылей Петр почувствовал себя действительно императором, а Павел — настоящим апостолом. Остатки третьей бутыли вырубили их окончательно из нашего бренного мира и погрузили в нирвану.

По раннему утру обнаружил родненьких петроградский собачник, прогуливавший свою сучку вдоль протока. По уликам вокруг спящих головами на лебедином мешке, засыпанном перьями, понял что-то неладное и, вернувшись домой, вызвал милицию. Она-то и разбудила наших двух «апостолов». Петр, разжав буркалы и сообразив обстановку, растолкал своего подельника, прохрипев ему: «Вот тебе, дяденька, и царский стол. Все вышло наизворот, кентяра, не жизнь у нас, а сплошные кули-мули».

*   Лагаш — поездной кондуктор (феня).