|
Об авторе | Бахыт Кенжеев родился 2 августа 1950 года в Чимкенте, в Южном Казахстане, окончил химический факультет МГУ (1973). Лауреат «Русской премии» (2009). Предыдущая публикация стихов в журнале «Знамя» — № 5, 2015.
Бахыт Кенжеев
Когда б не Египет, не Ирод...
* * *
заречье времени мерцает за спиною
оно свинцовое хрустальное родное
и новогоднее предзимняя заря
перед парадом на седьмое ноября
антоновка в руках и эллипс дирижабля
в советских небесах не дрогнем не ослабли
уже в последней судороге враг
хрипит блаженствуем пока в иных мирах
исходим счастием и гордостию жалкой
лампаду запалив армейской зажигалкой
потрескивай в ночи асбестовый фитиль
кричите чайки зыкинский итиль
впадает в каспий лёд крестьянский флот
и стенька разин в персию плывёт
* * *
усвой эту правду кривую
сквозь бережный сон или стон
порою господь существует
но чаще отсутствует он
пусть с готских и галльских позиций
священник поёт полковой
осанну когда разразится
последний решительный бой
пусть жертвенных агнцев взрезают
на той и другой стороне
предвечный должно быть не знает
что нету его на войне
добыча рабы драгметаллы
воспрянь же возрадуйся друг
и мочится воин усталый
на холмик отрубленных рук
и пишет приятелям в блоге
что нет никого в небесах
лишь звёзды фальшивые боги
как сахар в песочных часах
* * *
Во времени, как говорится, оном,
не в павловопосадском ли платке
та барышня — с обгрызенным батоном
и веточкой мимозы? Налегке
стартуем, а потом земным жилищем
томимся, рвёмся к свету, бла-бла-бла,
и в темноте любительские ищем
дагерротипы в ящике стола.
ФЭД-2. Затвор. Щелчок. Под диафрагмой
вдруг холодок. О чём же я забыл?
Да обо всём. Не обижайся, враг мой,
прошедшее — я так тебя любил.
Ты, чёрно-белое, как бедный сон, как беглый
военнопленный времени — адьё.
Проворная весна растопит снег мой.
и усмехнётся. Что там у неё —
буханка чёрного, лиловые отметки,
недетский город, счастьем знаменит
простуженным, где переулок ветхий
кривоколенной чашечкой звенит?
* * *
Пригладь поредевшие кудри, на музыку время не трать.
Господь о любом любомудре в амбарную вносит тетрадь
решительно всё, потому как гнездо, разумеется, вьём,
а всё же рождаемся в муках, и как-то неладно живём.
Но песня! Чуть слышное эхо могил или, может, мобил.
Допустим, Байкал переехал бродяга, точней, переплыл.
Не веря ни скифам, ни гуннам, крутой философский орёл,
положим, на том берегу он нежданное счастье обрёл.
Латунным он машет металлом, каноны читает взахлёб.
Священником стал он усталым, теперь он, по-нашему, поп.
Он знает, кто Авель, кто Каин, кто, грешник, в злодействах зачах.
Он вечности честный хозяин и храма о трёх головах.
А где же, товарищи, вывод? Где выход? Молитва и пост?
Когда б не Египет, не Ирод, не свет остывающих звёзд —
освоив перо и бумагу, чернильницу (чешский хрусталь),
ах, как бы воспел я бродягу, плывущего в светлую даль!
* * *
Конец истории! Да, собственно, её
и не было: достаточно послушать
Фоменку, хитроумного пройдоху.
Умершие ему не возразят,
а дышащим, которые пока не
утешились эдемскими аллеями, откуда
практически никто не возвращался —
им в лучшем случае забавно, или всё
равно. И ты умрёшь, и он умрёт, и я,
как сокрушался Блок. Велик Создатель,
снабдивший нас врождённым механизмом
спасения от страха смерти (худо-бедно).
Так и скитаемся по винноцветным волнам,
хороним близких, новых рядовых
растим под деревянную гитару
под песни русские, тоскливые, как вьюга.
Блажен, кто остаётся светлой тенью
в неприхотливой памяти потомков,
и счастлив тот, кто чувствует её
(историю), как шёлковое небо,
как саван фараона или фантик от «Ну-ка
отними», и в долг даёт с отдачей
в загробном мире, и сдвигает горы:
есть пир ему на празднике земном.
Заброшен сверхъестественною волей
в стремнину времени, как долго я пытался
нащупать в нём опору! Первый снег.
Египетский склонился пивовар
над бочкою. Слепой апостол Павел
руками тычет в воздух. Пушкин просит
морошки. Цыц, Фоменко. Не отдам
тебе истории, живой и беззащитной.
* * *
надо мною небо плоско бойко жаворонок вьётся
а внизу картина босха в смысле всякие уродцы
жжёт костры глухая нежить проплывает лентой пёстрой
и друг другу сердце режет саблей обоюдоострой
запах серы тихо тает ночь рыгает жизнь сожрамши
впрочем часть из них летает на крылах из чёрной замши
недомузыка кривая так нечисто и нечасто
воют твари раскрывая клювы чёрны и зубасты
да и мы младыми были колеся по русским сёлам
ясных барышень любили песням верили весёлым
и смущался без конца я ну какой простите гений
без улыбки созерцая этих мрачных измышлений
не люблю иеронима небо страшное рябое
плач звезды необъяснимой над фабричною трубою
нет сражусь со смертью-дурой чтобы сердце не уснуло
обнажённою натурой лёгким томиком катулла
18 декабря 2015
* * *
горожанин ранним
утром не болей
надышись сиянием
ртутных фонарей
наступает праздник
рыбка оливье
дед мороз проказник
и подарок
пригодится дома
ляг на правый бок
пусть печальный homo
смертен и убог —
в голосистых звёздах
тлеет небосвод
новогодний воздух
охлаждённый мёд
не грусти не надо
всякое ярмо
после снегопада
снимется само
* * *
Во сне, как в губчатом металле, насыщенном парами льда,
душа скитается местами, оставленными навсегда.
Как водится, журчит водица, и палестинский лист шуршит,
не сбудется — так пригодится, и завершится, и простит.
Грядущим тлением не тронут, о двух руках, о трёх горбах,
легко забрасывает в омут мережу пасмурный рыбак,
охоч до живности безрукой, хрустальноглазой, и грехом
не поражённой. Старой щукой трепещет в воздухе сухом
его добыча. Твари нищей, читай, земной, да и морской, —
есть время покидать жилище, речною исходить тоской —
прощай, шепчу, желанье славы, жужжание веретена —
ах, рыбоньки мои, куда вы? Алеют звёзды. Ночь нежна.
* * *
в детском небе непрочном вылитом
из эфира из ветерка
мне уже не вспомнить какие там
плыли взрослые облака
или взмыв из вселенской проруби
то зелёной то голубой
почтовые белые голуби
кувыркались над головой
письмоносцы мои голубы
кареглазые ну куда
ускользнули вы однолюбы
незапамятного труда
с тонкой трубочкой алюминиевой
клювом острым пробуя влёт
мироздание неба синего
лёгкий иней его и лёд
* * *
Безденежной зимой, неясного числа, легко поётся.
Не повторяй, что молодость прошла и не вернётся,
не убивайся, мальчик пожилой в домишке блочном.
Спасётся всё, тварь всякая, и Ной в своём непрочном
ковчеге. Зря ли, смертью смерть поправ, как Авель, равен
всей прелести земной расстрелянный жираф, о, Копенхавен?
Вернуться в прoшлое, которое ничуть, пока мы живы,
не исчезает. Умереть, уснуть. Конечно, лживы
те утешения. Проснуться поутру, а не присниться.
Чугунны идолы на мусорном ветру, подъяв десницы,
зовут куда-то, кулачком грозя.
И горько жить, и умирать нельзя.
22 декабря 2015
| 
