От автора | Я живу не сегодняшним днем, а оглядываясь назад; только оглядываясь, начинаю ценить пережитое, а ведь хочется сегодня радости и счастья! Когда же я перестану оглядываться?

Юрий Петкевич

Лопнула струна

рассказ

1

Не люблю лезть в душу, но я спросил:

— Зачем ты въехала зимой в недостроенный дом?

— После того как ушла от мужа, негде было жить! — Наташа что-то зачертила носком туфельки по полу.

— Что ты рисуешь?

— Цветок, — спохватилась. — Ну так вот — пол стелили зимой! Доски сырые, полежали в снегу; сейчас между ними такие щели, что у моей дочки все карандаши в них закатились, и я сережку потеряла — может, найдешь?

Легче новый пол положить, чем перестилать этот. Доски выкрутило; хорошо еще, что их прибили через одну. Идешь по ним, как по клавишам пианино.

— Вот здесь, в этой комнате, — показала Наташа, — потеряла сережку! Ах, — вспомнила, — уже макароны сварились!

Мы спустились со второго этажа на кухню, и я сел у окна. Наташа поднесла мне полную, с горкой, тарелку, да еще сардельку положила, а я все смотрю в окно.

— Давай, ешь, — скомандовала. — А то совсем худенький; не заболел бы? Почему не живешь с папой и мамой?

Я начал Наташе про маму; смотрел в тарелку на сардельку, но, когда поднял глаза, удивился, что Наташа кивает мне.

— У меня с мамой то же самое.

— А где сейчас твоя мама?

— Отправила на лето отдыхать с дочкой, — ответила Наташа и пояснила: — Чтобы за это время разрешить свою личную жизнь, но уже скоро осень — и никого не встретила, — с грустью добавила.

— Неужели никого?

— Мужчины боятся моей красоты, — объяснила Наташа. — Воздуха не хватает! — вдруг распахнула окно. — Давай погуляем, зайдем в церковь; видишь — за домами, белая…

Я посмотрел на часы.

— Служба давно уже закончилась.

— Ты разве не слышишь, как поют?

— Это кого-то отпевают, — догадался я.

— Да, — кивнула Наташа, — за церковью — кладбище. — Она поднялась из-за стола и в соседней комнате прилегла на диване. — Извини, после обеда очень хочется полежать. — И после того как только что говорила про церковь и кладбище, показывает: — Ну и ты полежи рядом…

Я осторожно присел у ее ног. В углу возле пианино топор. Я взял его и осторожно потрогал лезвие.

— Тупой!

— Поедем на строительный рынок за гвоздями — и там наточим!

Наташа села в машину — и я рядом, и мы поехали. На рынке собрались возле Наташи мужчины, таращатся на нее, и тут же, переведя взгляд на меня, ухмыляются. Они сразу же сообразили, кто я такой, и отодвинули меня, пытаясь заговорить с Наташей, но она их просто не замечала, хотя, когда я на нее посмотрел, как никогда не смотрел, сразу же встрепенулась.

— Что с тобой?

— Думаю, с какой комнаты начать, — опомнился я.

— Начни с той комнаты, где я на диване отдыхала после обеда, — решила Наташа. — И ты на этом диване будешь спать.

На следующий день мы вместе позавтракали, потом Наташа уехала на работу. Прежде чем перестилать пол, я вынес все что можно из комнаты, передвинул диван к пианино и на освободившемся месте вытащил гвозди из прибитых к лагам досок. Затем поджимал их клиньями одну к другой и приколачивал обратно. Наконец я вышел передохнуть. Сразу за крыльцом огород. У Наташи он зарос травой. Я сел на самую нижнюю ступеньку на крыльце и спрятался. Тут донеслись с улицы голоса, и, хотя никто не мог помешать мне повздыхать в траве, я поднялся и поспешил назад.

Вечером, после работы, Наташа сразу же — в эту комнату, где я перестелил пол. Она осталась довольна — пол не скрипел и между досками не было щелей. Утомившись за день, присела на диване, на котором я спал ночью.

— Как твои кавалеры? — брякнул я.

Наташа даже обиделась.

— Какие кавалеры?

— Мне кажется, где ты ни появишься, вокруг собираются мужчины — и тебе остается только выбирать.

— О чем ты говоришь?

— Ну, а вчера на рынке? — напомнил я.

— Ты сам подумай — кого можно встретить на рынке?

— Но ты бываешь и в других местах, — не отступал я.

— Да, — призналась, — иногда кто-нибудь и объявляется; повстречаемся несколько раз, и потом, даже не объясняясь, исчезает… Что же во мне такого, — вздохнула, — из-за чего от меня отворачиваются?

Задумавшись, Наташа опустила голову. Я тоже вздохнул. Тут она мельком, исподлобья, глянула на меня.

— Что ты сказал?

Вдруг Наташа улыбнулась, но такой улыбкой, какой я никогда не видел у нее. Сквозь упавшие на лицо кудри просияли наполненные слезами глаза. Я никогда не видел, чтобы она плакала. И, когда я пожалел Наташу, испугался сам себя, едва удержавшись, чтобы не упасть перед ней на колени и обнять ее в слезах. Она, видно, это почувствовала, хотя я ни одного шага к ней не ступил, и, тоже испугавшись, вскочила с дивана. И я тут еще сильнее испугался, всем дном своей души почувствовав, что и ее неумолимо потянуло ко мне в объятия, но и она справилась с собой.

— Какой ты худенький! — спохватилась. — Надо тебя подкормить, чтобы ты не был такой! — И она бросилась на кухню. — Лучше расскажи про себя. У тебя есть девушка?

— Нет.

— Почему?

— На красивых я даже не смотрю, — начал я объяснять, — потому что…

— Почему? — удивилась Наташа.

— Они не для меня, — попробовал я так улыбнуться, как недавно сама Наташа улыбалась, однако так не смог и, почувствовав, что сделалось с моей улыбкой, не своим голосом продолжал: — Но, когда пытаюсь познакомиться с некрасивыми девушками, те почему-то шарахаются…

— Просто ты оказываешься первый, кто с ними решил познакомиться, — усмехнулась Наташа и поспешила перевести разговор на другую тему. — Как твой папа?..

— А ты разве не знаешь, что он умер?

— И мой папа умер!

— Ты чего-то не договариваешь, — почувствовал я.

— Да, — призналась она. — Я до сих пор не могу смириться с тем, что мама развелась с папой.

— Он выпивал?

— Как все… — ответила Наташа. — Но он был крепкий и мог выпить много; по нему никогда не было заметно — сколько он выпил, и я не понимаю маму, почему она устраивала скандалы.

— Наверно, тут не в пьянке дело, — догадался я.

— Нет, — покачала Наташа головой. — Папа очень любил маму, и я не могу представить, чтобы он изменял ей. Ничего такого не было, — горячо она начала меня убеждать, и я удивился, как сильно Наташа любила отца. — А потом, — продолжала она, — когда папа стал жить один — вот тогда он спился…

Назавтра, едва начав в другой комнате, я ужаснулся, как много здесь работы. Я думал, что раз-два и все сделаю, но мало того что из каждой комнаты пришлось выносить мебель или же передвигать ее от одной стены к другой, а потом обратно, — еще надо было снимать с петель двери и разбирать дверные коробки, чтобы вытащить из-под них доски. Это осточертело мне, и я все чаще выходил на крыльцо посидеть на нижней ступеньке и, спрятавшись в траве от голосов на улице, вздыхал.

Наконец я закончил перестилать пол на первом этаже и перебрался на второй. Там я сразу начал с самой большой комнаты, где стояли Наташина кровать и два огромных шкафа. Кровать тоже была огромная. Наташа уже опаздывала на работу, то и дело поглядывая на часы, однако, когда мы выносили из комнаты кровать, не забыла напомнить:

— Может, сережку найдешь.

Чего я под полом ни находил — карандаши, ручки, конфеты, булавки, — только не сережку. Впрочем, мне так здесь надоело, что я не о сережке думал, а о том, как скорее бы закончить и уехать к маме. Но как я обрадовался, когда, вытащив гвозди из доски, поднял ее — и тут прямо перед глазами сережка.

Я стучал молотком, забивая гвозди, и не услышал, как подъехала машина; даже шагов на лестнице не услышал, но, едва Наташа переступила через порог, почувствовал и оглянулся. Как раз я думал о ней, и, когда, оглянувшись, увидел, что Наташа уже здесь, возликовал, как ребенок, и вскочил, чтобы преподнести сережку. Я так устремился навстречу, что и Наташа, не раздумывая, бросилась мне на шею. Я даже не помню: взяла ли она у меня из ладони сережку; ну конечно, взяла и, кажется, вдела ее себе в ухо, но, боюсь, — едва я ей отдал сережку — тут же опять уронила.

Я совсем потерял голову, чувствуя, как Наташа жарко дышит мне в лицо и вздыхает. Она закрыла глаза, доверяясь мне — и я тоже закрыл свои; вот так целуясь, можно запросто упасть — и вот у Наташи, будто в обмороке, ноги подкосились… я едва удержал ее; а что — если бы не удержал; можно представить, как бы мы грохнулись. Испугавшись, я открыл глаза; и Наташа, медленно, словно очнувшись от сна, распахнула свои глазищи.

— Ну давай, — прошептала…

2

Еще утром вынесли из этой комнаты кровать, матрас — неизвестно где, — тогда мы спустились на первый этаж и упали на диван в так и не прибранную мной постель…

Потом я сказал:

— Это все очень смешно!

— Нет, это все очень серьезно, — взгрустнула Наташа. — Какой же ты худенький, — не удержалась. — И как ты мне напоминаешь одного мальчика.

— Это кого же?

Она промолчала, невольно разглядывая меня, а затем добавила:

— Только у того мальчика была прозрачная какая-то бледно-голубая кожа.

— А у меня?

— А ты самый обыкновенный мальчик, — усмехнулась Наташа. — Ты что — обиделся, когда я сказала: обыкновенный?

— Я обиделся, потому что ты усмехнулась, — признался я. — Кто же этот мальчик?

— Когда я еще училась в школе, — очень тихо, будто оправдываясь, начала Наташа, — как-то мама мне сказала: к тебе хочет прийти в гости один мальчик. Я испеку пирог, а ты, когда этот мальчик придет, обращайся с ним поласковей…

— Что это за голоса? — выглянул я в окно.

— Мало ли кто ходит по улице! — И Наташа выглянула. — А калитка у нас настежь, — засмеялась. — Даже багажник в машине открыт. Когда приехала, внесла в дом одну сумку, а другая в машине осталась. Разве могла я подумать, что у нас так получится! — И она опять засмеялась. — Ну вот, — и лицо ее сразу переменилось, — пришел этот мальчик, а у него к рукавам пальто пристегнуты костыли. Я поставила чайник, накрыла на стол в самой большой комнате, где мама всегда принимала гостей; за это время мальчик отцепил костыли, снял пальто, шапку, и я его усадила за стол. Пока заваривала на кухне чай, на улице жутко потемнело и посыпался снег.

— Была зима? — спросил я.

— Да, была зима, — ответила Наташа. — За окном зажегся на улице фонарь, и в его лучах глаз не оторвать от падающего снега.

И я тоже, бывало, под фонарем запрокину голову — страшно глядеть, как сверху, с ужасной, кажется, скоростью, будто из бездны, да и на самом деле из мрака бездны, прямо на меня валится снежная гора, но глаза отвести невозможно. В жаркой постели рядом с Наташей нестерпимо захотелось летом снега. Я обнял Наташу, но она отвела мои руки, отчего захотелось разрыдаться.

— Что-то сделалось с моими глазами, и, глядя, как падает снег, я будто прозрела и что-то такое почувствовала, что чувствуешь, может быть, несколько раз в жизни и потом вспоминаешь всю жизнь, — прошептала Наташа. — Я обмерла, не могла пошевелиться. Да и надо было обождать, пока заварится чай. Тут в комнате, где остался один мальчик, что-то грохнуло, и еще, и еще… Я как держала чайник в руке, так и выбежала с ним из кухни к мальчику. А его нет за столом, и я испугалась. За окном дерево в снегу; от фонаря падает в комнату тень от дерева, и в ней я не сразу заметила мальчика за пианино.

— Вот это пианино? — показал я рядом.

— Да, оно самое, — кивнула Наташа. — Я вожу его за собой всю жизнь, хотя так и не научилась играть. — И она добавила: — Ты не перебивай! Никогда не забуду, как этот мальчишка разыгрался, изо всей силы ударяя по клавишам! А я, в одной руке чайник, другой, не глядя, пошарила по стене и включила свет, щелкнула — тут же раздался пронзительный какой-то такой звук, отчего у меня сердце оборвалось…

— Лопнула струна?

— Откуда ты знаешь? — встрепенулась Наташа.

— Мне уже рассказывали, как лопнула струна.

— Ну и кто тебе мог об этом рассказать? Об этом же рассказать невозможно, — не могла успокоиться Наташа. — Кто тебе рассказал?

— Одна моя знакомая, — признался я. — Причем и у нее — сердце оборвалось… Что это за голоса на улице? — опять я выглянул в окно. — Надо забрать сумку из багажника и закрыть калитку.

— Не надо.

— А если кто войдет к нам?

— Не войдет.

— А вдруг?

— Тебе хорошо со мной?

— Да, мне очень хорошо с тобой.

— Ну и мне хорошо, — вздохнула Наташа. — Разве ты не понимаешь, что пальцем пошевелишь — и все исчезнет, поэтому надо поберечь себя от лишних движений. Ах, откуда тебе это знать, — рассердилась, — если у тебя ничего раньше не было…

— Было, — сказал я.

— …Если тебе это все,как ты сказал: смешно, — припомнила. — Ну, обними же меня, — попросила, но я не стал ее обнимать.

— Расскажи лучше дальше…

— А что дальше? — пожала плечами Наташа. — Пришла мама. Попили чаю, посидели… Потом поднялись, этот несчастный мальчик стал пристегивать к руке костыль. Мама помогала ему, глянула на меня, и я поняла — другой ему сама пристегнула. Он поблагодарил меня и маму, а потом вспомнили про пальто, и пришлось опять костыли отстегивать; мальчик был взволнован, а мы не подумали. Он просунул руки в рукава, я опять застегнула ремешки, и ему было очень приятно, что я за ним ухаживаю, и он затаил дыхание. Я хотела ему и пуговицы на пальто застегнуть, но он покраснел и сам застегнул. Тут мама шепнула, чтобы я его немножко провела и заодно купила хлеба. Я помогла мальчику спуститься с крыльца. Мы прошли по улице до светофора и на перекрестке стали прощаться. Он осторожно взял мою руку, склонился над ней и поцеловал. Я сначала даже не поняла, что он делает. Мне и потом, за всю жизнь никто рук не целовал. А тут навстречу Ваня, и он, конечно, увидел, как этот мальчик мне руку поцеловал.

— Который это Ваня?

— Он сделал такое лицо, будто меня не заметил, и прошел мимо, а я что-то сказала мальчику на костылях, не помню что; все дело не в том, что я сказала, а каким голосом — и у несчастного мальчика слезы на глазах. Я повернулась и пошла домой, даже не оглянулась ни разу — и слышала все это время, как лопнула струна…

— А потом?

— Потом вспомнила, что мама попросила купить хлеба, и повернула назад. — Глядя на меня, Наташа меня не видела. — Валит снег. Захожу в магазин, покупаю буханку черного хлеба и тут же кусаю корочку. Иду по снегу и грызу, зашла еще в промтовары. На меня в ювелирном отделе так посмотрели, что я выбежала опять на улицу. Нет ничего веселее идти, глотать слезы и есть теплый черный хлеб. Перехожу через рельсы…

Я тут обнял ее, Наташа вдруг подхватилась и выглянула в окно.

— Мама!

И я вскочил.

— Одевайся скорее… — прошептала Наташа.

Едва я успел натянуть на себя штаны и набросить рубашку, как в комнату вбежала девочка. Пока Наташа тискала свою дочку и целовала, я успел застегнуть пуговицы, но, когда в комнату вошла Наташина мама, она, конечно, обо всем сразу догадалась.

3

Я поднялся на второй этаж и опять стал прибивать к лагам доски, когда очень захотелось вздохнуть на нижней ступеньке крыльца. Наконец меня позвали ужинать, и я, спустившись вниз, не на кухню свернул, а выскочил на крыльцо. Я спрятался в траве, но меня быстро нашла девочка.

— Тебя мама ищет.

Мне было ужасно стыдно, но деваться некуда. Я помыл руки и, испугавшись самого себя в зеркале, умылся, затем сел за стол — тут девочка рядом расплакалась.

— Ну что такое? — спросила Наташа. — Бабушка запретила тебе на море купаться?

— Откуда ты знаешь?

— Я посмотрела тебе в глаза — и сразу все узнала.

— Тебя, Анечка, еще в поезде продуло, и ты стала кашлять, а что же было бы, если бы ты покупалась? — начала оправдываться бабушка. — Одного дядю тоже в поезде продуло, но он все равно решил искупаться. А то, получается, зря приехал на море, и он купался каждый день до посинения, пока не подхватил воспаление легких. Приехал домой — и умер!

— Зачем ребенку вот это рассказывать? — не выдержала Наташа. — Мало ли какие ужасы случаются; на каждого из нас в любую минуту может кирпич свалиться, но нельзя же жить с одной этой мыслью в голове.

— Нет! Надо так жить, будто каждый день последний, — ляпнул я. — Однажды кто-то сверху, из многоэтажного дома, пулял в меня яйцами. Если бы в голову попал — убил бы…

— Ты испугался? — все еще всхлипывая, спросила Анечка.

— Только поправил на голове меховую шапку, — усмехнулся я. — На тротуаре никого поздно вечером, в это время зимой глубокая ночь, но по улице потоком машины; и, когда я бежал под фонарем, у меня под ногами: чпок, чпок, чпок…

— С какого этажа бросали? — еще спросила Анечка.

— С очень высокого, — подсчитал я, — судя по тому, с какой силой яйца разбивались об землю… И если бы в голову: чпок, — никакая шапка не помогла, убило бы и все, а я даже головы не поднял — как бежал, так и дальше побежал…

— А чего ты бежал? — поинтересовалась Наташа.

— Что? — переспросил я, вдруг задумавшись. — Ах, да, — спохватился. — Я бежал еще до того, как в меня стали пулять яйцами.

— От кого ты убегал?

— Ни от кого я не убегал, — возразил я. — С чего это ты, Наташа, решила?

— Просто очень странно, что ты ночью бежал по улице. И поэтому в тебя стали бросать яйцами. Если бы ты не бежал, никто бы в тебя не вздумал кидать яйца.

— Я не бежал, — сказал я.

— Ты сказал: бежал.

— Я не бежал, — повторил я. — Я просто очень замерз в осенней курточке и очень спешил домой, чтобы согреться.

— Ты что-то не договариваешь, — пробормотала Наташа и, заметив, что я опять уставился в окно, распахнула его.

— Посмотрите, какие ходят люди по улице! — выглянула в окно Наташина мама. — Раньше не ходили люди с такими страшными лицами. Наташа, закрой окно! А то возьмет кто кирпич и бросит!

Наташа закрыла окно, но я сразу догадался: она закрыла окно — не потому, что мама попросила, а потому, что опять в церкви запели.

— Уже скоро солнце зайдет — так поздно покойников не отпевают, — шепнул я Наташе.

Ее мама услышала и осторожно сказала:

— Ты же раньше сама пела в церкви.

— Ты пела в церкви? — удивился я. — А почему не поешь теперь?

— После похорон папы не могу петь, — как-то невнятно пробормотала Наташа, и я по этой невнятности догадался, что затронул ее за самое больное, и сейчас от нее можно ожидать чего угодно.

— Вот смотрите, еще какие-то идут! — продолжала Наташина мама, глядя в окно. — Чего они шляются? — не могла понять. — А у нас настежь калитка. И багажник в машине открыт!

— Я вообще стараюсь из окон не выглядывать, — подхватил я, — но все равно — достают голосами…

— Неправда! — перебила Наташа. — Ты чуть что — и сразу к окну, только и думаешь, чтобы скорее уехать…

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю?

Я поднялся на второй этаж и застучал молотком. Начало смеркаться, и я зажег электрический свет. Как я устал! Завалиться бы в постель, но на кухне все еще разговаривали — и я не мог лечь в комнатке рядом. Я невольно прислушался к разговору внизу — когда же они там закончат, вдруг Наташа закричала. И я уже не мог забивать гвозди, когда она так кричит. Я спустился вниз и осторожно заглянул на кухню. Только сунулся, но, увидев перекошенное, не узнать, багровое лицо Наташи, тут же повернулся и — скорее назад! Ах, зачем я спросил за ужином, почему она перестала петь в церкви, — Наташа не вспомнила бы тогда про умершего отца. Если бы мать ее не развелась с отцом, тот не спился бы и жил; никак Наташа не может этого простить матери, и вот — вырвалось! Наташа страшно торопилась и не успевала с концами слов, которые сливались в жуткий вопль, от которого сквозняк в волосах. Невольно побаиваясь, что она и на меня закричит, я взбежал на второй этаж и взял молоток, но стучать не решился, сел и задумался. Тут же испугался — Наташа поднимется вслед за мной и спросит: ну и что ты все думаешь? Ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь?

Наконец Наташа выдохлась и умолкла. Услышав ее шаги в коридоре, я за­трепетал, но она, войдя, даже не заметила, как я трепещу.

— Надо кровать поставить, — пробормотала, — а то мне с Анечкой негде лечь…

Мы поставили кровать, затем притащили матрас, и, когда Наташа начала стелить постель, я повернулся, чтобы уйти, тут она опомнилась.

— Не грусти! — И шепнула: — Я к тебе приду…

Я разделся в своей комнатке и лег, будто сам себя хотел обмануть. Когда в доме заснули, я выбрался на крыльцо и присел на нижней ступеньке. Луна над домом, и от дома тень, и я спрятался в этой тени. Меня всего всколонуло, едва вспомнил, как Наташа кричала. Я боялся вздохнуть; на улице кто-то отчаянно засвистел, и я, не помня себя, — два пальца в рот, чтобы свистнуть в ответ, но у меня ничего не получилось, а когда-то получалось… Я доплелся до своей постели и лег. Луна прямо в окно, а занавесок нет. Я спрятался от луны с головой под одеяло и закрыл глаза, но не мог уснуть. У меня глаза заболели, когда я их зря напрягал, насильно смыкая веки, чтобы ничего не видеть; хотя — что я мог увидеть, спрятавшись с головой под одеяло. И, когда я открыл глаза, — не заметил, как уснул. Затем, подхватившись, вскочил, будто опаздываю на поезд. Уже начинало светать, и я, вспомнив, что не надо мне ни на какой поезд, испугался, услышав, как в коридоре, за дверью, кто-то дышит, понятно кто, и мне вдруг стало нестерпимо жарко, как бывало, когда я тяжело болел в детстве. Я обмер, но только через полминутки приоткрылась дверь. Крадучись на цыпочках, Наташа, будто оправдываясь, прошептала:

— Не могла от Анечки сбежать; едва пошевелюсь — она просыпается и хватает за руку: куда ты, мама?.. Как бьется у тебя сердце! — дотронулась Наташа до меня, когда я распахнул перед ней одеяло. — Небось ждал всю ночь…

4

После завтрака я скорее на второй этаж, чтобы закончить в Наташиной комнате, — там совсем немного осталось; только взял молоток, тут и Наташа взбежала по лестнице. Собирается на работу — начала крутиться перед зеркалом, краситься, и, чтобы ей не мешать, я спустился вниз и присел на своей любимой нижней ступеньке. Я вспомнил, как сидел здесь ночью под луной и пытался засвистеть; мне и сейчас захотелось свистнуть, но выскочила из дома Анечка. Наверно, у меня было такое выражение лица, когда я два пальца в рот и набрал в себя воздуха, что Анечка оглянулась на меня, куда-то не по-детски устремляясь, а потом еще раз оглянулась.

— Ну, куда ты? — спросил я.

Она вернулась, как-то престранно глядя на меня; смотрела цепко и долго — мне стало не по себе от ее взгляда. Вдруг Анечка бросилась ко мне; я думал, сейчас ударит, и даже зажмурился, но она, вцепившись в меня, как-то очень больно поцеловала и затем убежала. Вышла Наташа, улыбаясь, а я не мог улыбаться, после того как Анечка меня поцеловала, но Наташа ничего не заметила. Глядя вслед Анечке, шепнула:

— А она ко мне сейчас подошла и сказала, что она все видела...

— Что она видела?

— Она проснулась — а меня нет, — все еще улыбалась Наташа. — Тогда Анечка побежала меня искать; приоткрыла дверь, где мы, и — все увидела.

Теперь я понял, почему меня очень больно поцеловала Анечка. Она меня поцеловала, как ее мама меня целовала, — мое сердце в комок сжалось, а Наташа улыбается. Я на нее посмотрел и вижу — после того что между нами было, она ничего не соображает и поэтому улыбается.

— Ну ладно, я поехала на работу!

Я взбежал на второй этаж и опять стал прибивать доски. Когда я закончил, спустился вниз на кухню, где Наташина мама готовила обед, и сказал:

— Я уезжаю!

Я думал, Наташина мама удивится, но она на меня так посмотрела, будто знала, что я уеду.

— Не могу забыть, как Наташа вчера кричала, — начал я объяснять. — И я не стал ей об этом утром, потому что... Я ей лучше по телефону!

— Только не звони сейчас, — попросила Наташина мама, — сегодня у нее важная сделка. Позвонишь вечером…

Я взял свой чемоданчик и за калиткой вздохнул, как давно не вздыхал. Я уже больше недели не выходил на улицу, разве что голоса издали слышал, и мне теперь страшновато было выйти и послушать, о чем здесь говорят.

Догоняю парня с девушкой.

— И что, — вдруг девушка остановилась, — он остался жив, после того как в него влетела циркулярная пила?

Парень еще прошел несколько шагов и тоже остановился, но что он пролепетал, я не услышал.

— В голову влетела? — переспросила девушка.

Я обогнал их и пошел дальше. Едет навстречу машина, завизжали тормоза, — я не сразу сообразил, чья это машина, но, когда выскочила из нее Наташа, обомлел. Она увидела меня с чемоданчиком и тотчас все усекла, хотя по-прежнему улыбается.

— Что же это такое? Почему от меня уходят? — не у меня спросила, а у себя. — Ну, и куда ты? Ладно, — говорит, — я сразу поняла, что не удержу тебя. Иди куда идешь. Нет, стой! — остановила, когда я уже пошел. — Я тебя подвезу, садись в машину!

Я не хотел к ней в машину, но сел.

— Надо только дома документы забрать, — объясняет Наташа. — Утром забыла взять, а у меня сегодня сделка.

Поехали назад. Возвращается, но уже один, тот парень, который рассказывал про кого-то, в кого влетела циркулярная пила. Я смотрю на Наташу, как она улыбается. Она же ничего не соображает! Какая еще сделка? Подъехали к дому. Наташа выскочила за документами, а я остался в машине. У калитки Анечка смотрит на меня. Я не знал, куда глаза спрятать, и, когда Анечка продолжала пялиться на меня, взял и улыбнулся ей. Тут выбежала из дома Наташа, я и ей улыбнулся, но она не заметила. Наташа засунула папку с документами в портфель, затем развернула машину.

— Сколько я тебе должна за то, что полы перестелил?

— Не надо о деньгах, — попросил я, — после того, что между нами было.

— Тебе же нужны деньги.

— Да, они мне очень нужны, — сказал я, — но о каких деньгах может быть речь после того, что было.

— Тогда я хоть отвезу тебя, куда тебе надо, — пробормотала Наташа. — Ты, кажется, еще что-то хочешь спросить у меня…

— Нет, — сказал я. — После всего, что было, что еще спрашивать…

— Я же вижу, — пробормотала. — После того, что было, я все вижу на твоем лице.

— Ну так чего спрашиваешь, если видишь?

— Собираешься жениться? Поэтому тебе и нужны деньги! — догадалась Наташа. — Значит, ты обманывал, когда говорил, что не можешь ни с кем познакомиться?

— Обманывал.

— Небось, красотка? Смотри, чтобы не плакал потом, — заметила Наташа, и я спустя годы часто вспоминал ее слова. А она еще добавила: — Ты про меня не говори ей!

— Не такой же я дурак, чтобы ей об этом рассказывать, — пробормотал я.

— Ну, так что же ты все-таки хочешь спросить?

— Я хочу спросить, что было потом… Ну, после того как ты провела мальчика на костылях… Того мальчика, который играл на пианино, и — лопнула струна!

— Ах, да, — вспомнила Наташа.

— Ну, что ты рассказывала, перед тем как приехала твоя мама, — продолжал я. — Кстати, если бы она не приехала, все было бы по-другому. Ты поэтому на нее так кричала вчера?

— Ах, да! Ну так во-от… — протянула Наташа. — Ну так во-от! — и дальше — шепотом: — Захожу в магазин, покупаю буханку черного хлеба и тут же кусаю корочку. Нет ничего веселее идти по снегу, глотать слезы и есть теплый черный хлеб. Зашла еще в промтовары. На меня в ювелирном отделе так посмотрели, что я выбежала скорее на улицу. Перехожу через рельсы…