Об авторе | Евгения Некрасова окончила сценарный факультет Московской школы нового кино (МШНК). Печаталась в журналах «Знамя», «Урал», «Искусство кино». Финалист фестиваля молодой драматургии «Любимовка»-2014. Лонг-листер конкурса «Первая читка»-2015 в рамках Х Фестиваля им. А. Володина. Автор текста, особо отмеченного ридерами фестиваля молодой драматургии «Любимовка»-2015. Живет в Москве. Работает в отделе культурно-образовательных проектов библиотеки-читальни им. И.С. Тургенева.

Евгения Некрасова

Молодильные яблоки

повесть

1.

Старуха страху натерпелась. Это понятно, бог знает и видит, как бойко скачет этот автобус уже много десятилетий подряд по колдобинам ежедневностей, швыряясь водой из грязных луж. Старуха натерпелась страху, и звали ее Ангелиной Ивановной. Она, да, была ангелом, сухоньким, сгорбленным, но очень крепеньким и терпеливым. Ангелина Ивановна теперь ругала себя, что поленилась идти на станцию, а села в этого кашляющего железобоку-инакоходца. У правого плеча водителя метался святой образ, разделяя страдания народо-пассажиров. Электричка была младшей сестрой Ангелине Ивановне, роднее и даром. А тут плата за тряску — двадцать восемь рублей. Ибо сказано над дверью — льгот нет. И хорошо, что надела рейтузы слабее, ведь весна. А своя согнутая спина — в юности несбереженная — ныла от спинки потертого кресла. Но до станции — пешком половину города, а автобусная остановка тут, под окнами старушечьего жилища. И тряслась Ангелина Ивановна до любимого огорода, чтобы проведать свои яблони и обрезать их старые, ненужные ветки. Электричка туда-обратно с пешей дорогой съедала полтора полезных часа, а Ангелине Ивановне сегодня еще в поликлинику и готовить семье ужин.

Старуха жила долго, старуха жила долгом. В свои восемьдесят она до сих пор несла на себе весь быт. Домашние — так уж и быть — пользовались ее услугами, изредка покрикивая за пропущенную со старческого слепу пыль или разваренную кашу. Ангелина Ивановна пришаркивала на место вины и перевытирала или перестряпывала, не тратя сил на обиды.

Семейство Ангелины Ивановны состояло кроме нее из троицы: дочери, сына дочери и зятя — не отца его. Все они со старухой располагались на трехчастной иконе малометражной трешки. Дочь Ольга — короткостриженая, круглая, как ее имя, пятидесятидвухлетняя, нервная, давно реагирующая на окружающее только болью. Воющая сиреной с нестерпежу, обдающая всех безысходной злобой, обвиняющая всех окружающих в том, что с ней стряслось. Таких как Ольга — каждая третья в поколении. Трудно было при первой встрече с нею понять, кто это — мужчина или женщина. Только косвенные признаки — вроде гипюровой черной блузы с тигровыми декольтированными вставками или фиолетовых корок-губ намекали на запертую внутри женщину.

Старухин внук, двадцатипятилетний Ваня, тоже начинал закругляться, с телом и собственной молодой жизнью. Крупный детина, с большими сухими ладонями и бежевыми нечесаными волосами, ногами-бревнами и тяжелым крупом — не мог ходить. Ваня не являлся инвалидом, но не поднимался почти никогда от компьютера — дома своей реальности. Пиксельный беженец, внук Ангелины Ивановны — не студент, не работник. Студень, застывший в своей форме-комнате. Мать выпила много валидолу, пытаясь вытащить его трудиться, учиться или хотя бы гулять. Ваня даже питался, только сосредоточенно глядя на экран. Видеоигры и порносайты заменяли ему обязательные мужские занятия. Старуха стучала в дверь, вносила, перебирая пол, тарелку с едой, Ваня успевал открыть окно с поисковиком на весь экран. Бабка-ангел ставила стряпню на стол, осторожно жала-гладила внучью макушку костяной рукой, молилась двухсекундно самодельной строкой о-приди-что-нибудь-да-открой-ему-жизнь и уходила восвояси.

Зять Ангелины Ивановны, Саша, — шут. Полнеющий, гуттаперчевый, лысеющий, туда-сюда скачущий. Шуткопроизводитель из всего подряд, чем сложней или серьезней случались ситуации, тем пошлее и отчаянней из него вылезали прибаутки. Зять был взят из постороннего дома, уведен Ольгой от чужой жены лет двенадцать назад, когда дочь Ангелины Ивановны еще не полусменила пол. Она так вцепилась в своего шута, что метила ему в королевы, но через пару лет Саше надоела такая власть и он начал подпольно кривляться с другими. Даже красивые, даже молодые и немного счастливые шли за ним. Саша-шут носил два достоинства: римский нос, сопровождаемый с боков пухлыми щечками, и незаглушаемую, переполняющую его энергию. Он знал, что на местном рынке вялых самцов он — заводной и прибаутистый — в самом своем толстом и немолодом виде — всегда найдет женщину для потехи и даже чувства. Ольга давно перестала смеяться его шуткам и посвятила свою жизнь надзору — вечно принюхиваясь, прислушиваясь и приглядываясь к мужу. Даже устроилась с ним в одну контору, что не мешало Саше ходить на четыре лева и отрицать все в скандалах-кандалах. После пяти лет поздне-долгожданного брака дочь старухи сточилась в бесполую истеричку.

Саша по вызову чинил барахлящее электричество чаще всего одиноким или временно безмужним хозяйкам и налаживал его так, что у тех долго еще било разрядами-воспоминаниями внизу живота. Зря Ольга из своего бухгалтерского отдела бежала к сластенам-диспетчерам на цокольный приносить им дары. Цокали к чайнику и обратно, потом приторно выделяли из жировых складок обезболивающую сладость, врали в большое потное лицо дочери Ангелины Ивановны о передвижениях ее мужа и времени, потраченном им на очередной адрес. Кто — из жалости, кто — из гадости, а некоторые сами уже были наэлектризованы.

Из всего выходило, что главное для Ольги — предотвратить мужнины измены, для Вани — сохранить свою неразрывность с компьютером, для Саши — приумножать свои прогулки на стороне. Для Ангелины Ивановны — важно только то, чтобы все здоровы и накормлены. Она понимала, что вся ее троица неправильно проводила земное время, но и повлиять на них не умела. Изредка не сдерживалась, говорила словами, какие могла вдеть в петельки предложений, но дочь сразу кидалась в ор, внук отключался, а зять прятался в глупой шутке. Для Ангелины Ивановны — военной девочки — чем дальше она старела, тем большим чудом казалось уже то, что все они — жили. Поэтому служила дочери, ее сыну, зятю и своим восьми яблоням и этим была спокойна.

2.

Весна плясала свои лучшие танцы. Водила бедрами, прикладывала гибкие пальцы к набухшим соскам, влажным ртом подпевала своему ритму. Природа и все ее твари, включая людей, завороженно повторяли за ней движения. Внук Ваня сидел взаперти с порносайтами, обливаясь всем, чем мог. Зять Саша в агонии брал город, двигаясь от электрической розетки номер 1 к электриче­ской розетке номер 2, обе располагались между женских ног. С первой вышел блаженный экспромт, насчет второй он договорился заранее. Ольга мучилась ревностью и глотала острый дым в рабочей курилке. От смены сезонов у нее сохли губы и на щеках кожа.

Ангелину Ивановну весна волновала как дачная добродетельница, пора важных работ и виновница взлетающего давления. Старуха резала засохшие ветки секатором, взбираясь по деревянной стремянке на каждую из своих восьми яблонь. На шестой давление полезло в небо, голову закружило, стремянка зашаталась под ботинками, но Ангелина Ивановна успела схватиться за крепкую молодую ветку. Спустилась, отдохнула на перевернутом ведре, вспоминая себя. За две недели три приступа такого вальса в голове, не зря взяла талончик. Вновь осторожно вскарабкалась на стремянку, освободила от лишнего два оставшихся деревца. Медленно собрала мусорные ветки, сложила их в треснувшую бочку. Решила, что теперь уж достаточно поработала.

Из автобуса старуха вышла на остановку раньше домашней и сразу пересела в трехчасовой плацкартный вагон поликлиники. Все обсудили наседки казенных лавок: детей, внуков, у-кого-есть-правнуков, врачей, цены, новости, дачи, правительство, войну, сериалы. Ангелина Ивановна больше молчала, говорить с молодости не умела, сплетничать — язык не ворочался, телевизор — время терять, дачными хлопотами что толку делиться, про семью говорила только самые основаньица — нечего выносить сор. Конвейерно орущая на своих больных участковая, похожая на Ольгу возрастом и злобной болью, на Ангелину Ивановну не кричала. Наверное, оттого, что та не причитала доченькой и милой, не плакала, не жаловалась на жизнь и произнесла полтора слова за прием. Врачиха только нервно дергала лицом и говорила сквозь зубы. Обвила тонометром сухую старушкину руку, посмотрела цифры и процедила про уменьшение нагрузок и андипал. Ангелина Ивановна решила после сегодняшнего, да, уменьшить и по грязному луже-морю поплыла домой, где нужно было готовить ужин.

Когда в дверь позвонили, старуха чистила картошку на кухне, а внук Ваня плакал лицом и пахом у себя в комнате. На пороге Ангелина Ивановна увидала троих. Они были незапоминаемы — со светлым верхом волос и темной неразличимой одеждой. Тот-что-пониже назвал ее по имени-отчеству и сообщил, что к ней есть серьезное дело. Все трое тут же оказались в квартире. Тот-что-пониже ощупал все маленькими голубыми глазами и сразу пошел в старухину комнату. Ангелина Ивановна посеменила за ним и вспомнила, что можно позвать внука. Но вернуться уже не смогла, за ней шагали остальные двое. Тот-что-пониже сел на старушечий узкий диван и пригласил Ангелину Ивановну сесть рядом. Сама не зная почему, старуха так и сделала. Тот-что-пониже сказал, что сейчас нужно будет хорошо слушать. Он достал мобильный телефон, позвонил и поднес трубку к уху Ангелины Ивановны. И старуха слушала — про то, что Ольга три часа назад пришла в квартиру, куда ее мужа вызвали чинить выключатель, и про то, что застала его с бабой, и про то, что бабу эту она порешила и запачкала весь ковер ее кровью, и про то, что теперь нашлись добрые люди, готовые все это убрать и договориться с милицией. А нужно-то всего пятьсот семьдесят тысяч рублей. Столько Ангелина Ивановна скопила, откладывая пенсию: одна часть лежала на карточке, другая на книжке.

Ангелине Ивановне рассказали, что делать дальше. Старуха никогда не носила с собой ни паспорта, ни денежной карточки — боялась потерять. Хранила их в бумажной папке, перевязанной белым шнурком. Когда голос в телефоне закончился, Ангелина Ивановна кинулась к заветной папке, сложила ее в потертую кожаную сумку, вышла в коридор и сказала, что готова. Трое добрых людей усадили Ангелину Ивановну в автомобиль и поехали — на другой конец города, в самое дальнее отделение банка. Сделали все, что нужно, и поехали опять. Но до дому Ангелину Ивановну довозить не стали. Наоборот, посреди дороги открыли дверь и сказали идти. А когда Ангелина Ивановна, ничего не понимая, заголосила, тот-что-пониже очень плохо выругался и аккуратно выпихнул старуху из салона.

Опомнилась только тогда, когда контролерша в троллейбусе спросила плату за проезд. Тогда и обнаружила Ангелина Ивановна, что сумка с паспортом, пенсионным и вложенным в пенсионное проездным осталась в машине. Но контролерша уже отмахнулась и пошла обилечивать других.

Когда Ангелина Ивановна добралась до трехчастной и увидела, что дочка возмущенно чистит картошку, зять Саша щелкает пультом и внук Ваня так же сидит в комнате — она обрадовалась. Так быстро все уже сделали? — только спросила Ангелина Ивановна. Ольга, увидев, что старуха странно счастливая и без сумки, заподозрила неладное. Когда разобрались, Ольга так завыла, что соседи затолкали стены, а она заметалась от сына к мужу, не отцу его — и со всех сил била их, немых и непричастных. На мать пробовала кричать сначала, но в горле застряло, потому что вдруг Саша замахнулся на жену впервые в жизни. А старуха страху натерпелась и улыбалась теперь ртом и глазами — счастье-то какое, нет никакой женщины на ковре, чтобы ее прятать, и ковра такого, чтобы мыть. Счастье-то какое!

Ангелину Ивановну пробовали возить в полицию. Следователь разводил руками и рассказывал Ольге с Сашей, что подобного рода разводок полно и они нераскрываемы. Ни свидетелей, ни подозреваемых. Он попросил старуху описать кого-нибудь из добрых людей, Ангелина Ивановна увидела портрет президента РФ на стене и сказала, что тот-что-пониже был похож на фотографию. В разговоре старуха улыбалась, потому что, когда она узнала, что все неправда, она стала самой счастливой матерью на свете. Следователь, как услышал про портрет, вздрогнул, решил, что бабулька того, и не стал открывать дело.

Дома Ольга еще покричала, выпила валидолу и отправилась спать. Саша принял водки и лег смотреть телевизор. Ваня сел за компьютер. Ангелина Ивановна устала от сегодняшнего дня как от неприятной и бесполезной работы, и отправилась в ванную. Что есть старческой мочи терла себя мочалкой, чтобы отмыться от пережитого ложного горя и встречи с плохими людьми. Потом долго вытиралась досуха — руки сами делали по привычке. Сама же старуха ничего почти не думала, только время от времени радовалась, что есть горячая вода. И вдруг заметила себя в зеркало и впервые с СССР принялась рассматривать. Тело ее низенькое, горбатенькое, светлое, покрытое излишками кожи, терялось в ванной-крохе. Лицо висело под высоким лбом. Полуголый рот чернел углями-догорелками. Волосы ее редкие и тонкие — высохли уже от одного вытирания, сквозь них просвечивал нацепивший кожу череп. Худые-на-жилах руки и ноги заканчивались бугристыми пальцами. Ладони сверху носили мелкие светло-жирафьи пятна. Приделанные, длиннющие — до паха — груди, ослепшие на концах бесцветными от времени сосками. Детская-лысая промежность стыдилась под кожными складками, спускавшимися от живота. Ангелина Ивановна разглядела себя такую и заплакала.

3.

Тягучие два месяца старухе не получать пенсии без документов. Без паспорта не бывать пенсионному удостоверению, без пенсионного — льготному и проездному. Паспорт за пенсионное удостоверение, пенсионное за льготное, льготное за проездной. Тянет-потянет Ангелина Ивановна — вытянуть не может. Почему два месяца, почему не десять дней — почемучила Ольга? А потому что отделение, где старухин паспорт столовался, закрыли из-за государственной экономии. Стол под другую крышу перенесли, в соседний район, в другой милиции накрыли, а там — как везде, если не у нас столовались, так вам два месяца ждать.

Сделала старуха все, как сказано. Заявление заполнила, казну госпошлиной в сберкассе пополнила, в подвале на документ сфотографировалась. Отдала все в фанерное окошко. Тетка, за ним спрятанная, была похожа на Ольгу, только красилась в светлый. Она приняла паспортные бумажки, а на временное удостоверение старухиной личности не нашла бланков. Ладно вам бабушка, зачем вам, никуда все равно не ходите, телевизор, небось, смотрите, на лавочках с другими одуванчиками растете. Ждите своего главного документа положенный срок. Тут Ангелина Ивановна не стерпела и обострила, что ей некогда задом диваны с лавками протирать, не то что некоторым. От старухиных слов тетка стала свекольной и хлопнула окном к обеду. Старуха покарябала гнутыми пальцами фанерку и поехала домой. К дочери, ее сыну и зятю — не отцу его.

В электричке контролерши ей простили безудостоверенность и после прощали, знали ее из дачных, да и так видно, что старуха. Дома после того случая все немного обновились. Ангелина Ивановна дальше понизилась и закруглилась спиной. Ольга еще сильней озлобилась — из сварганенного ворами выходило, что весь город знал про ее с Сашей муку. От матери Ольгино лицо теперь накрывала рябь обиды, как уже от мужа и некоторых коллег — виновников и свидетелей ее унижений. Родила-вырастила — как могла так легко и скоро прилепить убийцу, — пережевывала Ольга умом и сердцем. И навалилось на нее понимание, что, стало быть, и мать — не в опору, а в тягость, в обязательность контроля. Как муж, как сын. Ольга названивала теперь домой и кричала в трубку: «Ты что?! Ты одна?! Дверь заперта? Никто не приходил?! Куда-куда?!». Осознала вдруг, что мать — старуха, а значит — глуховата, хотя Ангелина Ивановна на слух не жаловалась, а дочери не жаловалась вообще ни на что.

Ольга нашла виновного и вгрызлась в мужа — за себя, за маму, за себя, за себя. Толстощекий зять тут свою вину чувствовал: купил старухе телефон с крупными пятнашками-кнопками и показал, как по нотам, способ использования. Ангелина Ивановна в руках покрутила, поблагодарила и убрала в комод, мало ли до потери. Ваню, будто блаженного, никто не трогал. Первые двое суток после тех гостей он не выходил из комнаты, мало ел и похудел, но опомнилась-пришла бабушка с тарелкой, на которой собрались макароны, котлеты и овощной салат — и внучье регулярное питание восстановилось. И все залаталось, и поехало по-старому.

Весной у старухи, кроме гостей с документами, нашлось много дачно-одиноких дел, и это занимало ее от пустых переживаний. Она резала яблоням замороженные верхушки и ветки. Чтобы удобрить, возила навоз, птичий помет и золу в старом брезентовом рюкзаке. Будьте добрыми детки, будьте хорошими. Она бережно полола землю вокруг них тяпкой. Тяп-тяп-тяп, добрыми и хорошими. Май откликнулся нежными цветками. Деревья бережно качались, ласково улыбались молодыми и старыми ветками, показывали на небо. Ангелина Ивановна улыбалась им, по привычке, не размыкая губ, чтобы не показывать свои «через-один» зубы.

После труда сидела на деревянном стульчике под солнцем и яблоней, пила кефир, аккуратно заедала сушками, потом сполоснула опустевший литровый пакет из водяной бочки, прорезала ржавым ножом окошко, веревкой привязала кормушку к яблоне и насыпала туда зерен. На других качались: две внуковы бутылки из-под колы, ольгина банка из-под биодобавок и корпус от еще-маминых настенных часов, которые после потерянной кукушки теперь принимали много других птиц. Ольга вручила Ангелине Ивановне красивую деревянную кормушку, которую купил муж, чтобы жене было что подарить на семьдесят восьмой материн день рождения. Старуха покрутила домик в вылепленных артритом руках, понюхала дурман свежего дерева и сложила-спрятала в бытовку (про себя пожалев, что у нее нет такого — для человеческого роста — домика). Дальше не доставала, мало ли — птицы испортят.

Два месяца вытянулись, дошли до 27-го, лебедино-змеиного числа. Фанерка пропала, тетка за фанеркой тоже. Вместо них стоял прозрачный аквариум с отверстием, через которое смотрел механизм женского рода. Он выдал Ангелине Ивановне улыбку и паспорт. Документ так хрустел свежепоглаженным бельем и играл встроенной в него радугой, что старуха сразу расписалась и поехала в храм хамов и пенсионеров. Женщина вроде Ольги, только крашенная черным, подержала паспорт в овальных пальцах и прохрипела, что никакого пенсионного она Ангелине Ивановне не даст. А почему? Да потому что какая пенсия 30-летней бабе?! Старуха помолчала, пожевала челюсть, постояла рядом. А что вы тут, ЖЕНЩИНА, стоите с 1985 годом рождения и пенсию просите?! Не стыдно, а поработать? — Ирин, так у нее и фотография такая, какая она тут стоит. Мало ли, может, у нее эта болезнь, ну, когда рано старятся! — А фотография? — Антонина Романовна, у вас работы мало? — Женщина, все вопросы в паспортный стол! — Идите, не задерживайте очередь. В электричке Ангелине Ивановне снова простили контролерши.

С порога «старуха» увидала женский механизм в аквариуме. Он светился и скалился. Ангелина Ивановна повернулась и тихонько потяпала до остановки. Решила на автобусе с пересадкой, зато до самого дома. К дочери, внуку — ее сыну, и зятю, не отцу его.

4.

Ольга почемучила мать про паспорт, почемучила мать про пенсию — ничего не могла выудить. Тогда заговорил документ. Если бы он мог рассказать все с самого начала — такого рода бумажки любят конкретику, — он бы начал с мыльного утра, в которое проснулась Вероника, описал, как она пописала, потом долго мылась в душе, брилась, потом вытиралась, дальше долго сушилась феном, накручивала челку, думала о том, что еще совсем недавно ее называли феноменом класса — а теперь она прозябает и зябнет (действительно поежилась), как появился Саня и пристроился сзади, как Вероника ухватилась за раковину, но та качалась, тогда она ухватилась за полочку и все попадало нафиг. Ну что ты за чмо? — это в таз с замоченным бельем угодили Санина электрощетка и Вероникины линзы. Ругались-матюгались, Саня рукоприложился, потом на коленях просил прощения и пробовал лизаться, потом Вероника сушила феном намокшую блузку, одевалась, обувалась, неслась на каблуках к автобусу, не уверенная, ее ли номер, потом, спросив и убедившись, что ее, — в потной толпе, не увидела, но почувствовала, что чьи-то ловкие, как портного, руки, трогают ее за грудь и поняла, что нельзя никуда двинуться от вечно-обязательного кошмара. Наконец — остановка, бег до шарашки-конторы, скандал с Надеждой Сергеевной, очень похожей на Ольгу, только с вьющимися волосами, потом фамилии, имена, даты рождения, прописки — под размытым фильтром от слез и отсутствием оптики, не приблизить к себе всех этих людей. В 10.47 Вероника приняла тройку за восьмерку и записала Ангелину Ивановну Кувшинцеву 1985 годом рождения.

Ольга охнула и захохотала. Прыгнула к мужу на кухню, он там часто прятался — курил в кулак. Посмотри-ка, мать-то у меня молодуха! Вот везуха мне! Саша смех жены не любил, и ее саму, и сам сейчас шутить не в духе. Ольга думала — оттого, что у него с той, часто-замыкаемой, голос которой все диспетчеры вызубрили — все развалилось. Дочка Ангелины Ивановны плясала-плясала, уговаривала мужа и зачем-то сына съездить с матерью в паспортный стол, объяснить во всеобщем застолье, что они там совсем перепились чернилами и обожрались бумагой — забирают у человека пятьдесят лет жизни и пенсию.

Саша не соглашался, отнекивался делами, Ваня не понимал, о чем с ним говорят. Ольга документооборачиваться не любила и не умела, несмотря на бух­учетную свою работу. Еще дочка Ангелины Ивановны боялась окно-женщин, потому что больно, что каждое окно — зеркало, только худее-толстее, светлее-темнее, добрее-злее. А женские молодые механизмы включали в Ольге злобу и зависть. Никто не поехал разбираться с документами Ангелины Ивановны, и она отправилась на дачу.

Июнь шпарил чугунной батареей. Свихнулся на почве своего летнего первенства. Старуха тащила из колодца ведра воды и поила яблони. От жары у Ангелины Ивановны мучилась кожа. Лифчик, который служил для прошлой большой и гордой груди — а теперь длинных болтающихся кожаных мешков — ужасно натирал и всасывал пот. Старуха выучилась надевать сначала футболку, на нее натягивать бюстгальтер и собирать в него молочные железы. Поверх этого Ангелина Ивановна надевала свое рабочее платье. Голова обертывалась косынкой, а коса била по сорнякам.

К вечеру электричка резала лес надвое. Старуха в тамбуре втроем с рюкзаком и сумкой-тележкой ждала своей станции. В вагоне с ними не развернешься. Стряхивать пепел пришел молодец с верблюжьими паклями и огромными ладонями, каждой из которых хватало на два лица. Он закурил, но тут же потушил сигарету, увидев Ангелину Ивановну, забившуюся от него в противоположный угол. Привет бабушкам и их вечнозеленым растениям! — весело озвучил лохматый. Электричка тяжело задышала от торможения и зажмурилась в туннеле. Когда открыла окна-глаза обратно — патлатого уже не было. Ангелина Ивановна пощупала волнистыми пальцами кошелек на дне сумки, он плавал там в окрошке из пакетов, петрушки и укропа. Закрыла тележку и не заметила пропажи молниевой собачки, стерегущей боковой карман сумки с несвежими билетами.

Старуха выпрямилась телом и удивилась оттого, что все вышло совсем без спинного нытья, и вдруг почудилось ей на две секунды, что будто кто-то перерезал веревку, связывающую ей крылья — это она сейчас поняла, что есть у нее крылья — и что без-забот-хлопот летит над землей, улыбаясь вниз восьми своим яблоням. Показалось и закончилось, она вышла на своей станции с совершенно прямой спиной. Воспоминание о горбике осталось тамбуру.

Дома гладила внуковы брюки и думала, что вместо паровых котлет можно пожарить курочку. За стенкой дочка пилила мужа пуще обычного, отчего Ангелина Ивановна решила, что у зятя с кем-то снова завязалось. А Сашу просто вырезали с работы, он лежал теперь на диване и шутил. Ольга позвала публику, хотела свидетелей своим зверствам, Ваня — глухой от наушников, не слышал. Старуха выключила утюг и поплелась на зов дочки.

Та танцевала злыми ужимками и словечками, что этого урода обесточили, отключили от работы, потому что согрешил с женой сына заместителя Андрея Николаевича. Поменял розетки! Стоила бы эта розетка того, ведь невестка у зама — замарашка. Все равно полез в нее — убило! А теперь Ольге одной-одинехонькой тащить на своем горбу эту троицу: мать, сына и мужа, не отца его. Зарплата ее только на кредитные заплатки. Ангелина Ивановна послушала концерт и ушла на кухню мыть Синаи посуды. Пока спускалась вниз, думала, что нужно помочь Ольге, оленьке, олененку. Быстрее обычного дойдя до подножия, расправилась с последней тарелкой, почистила раковину и, завинчивая воду, заметила пропажу своей главной, с грецкий орех, артритной косточки. Та сдулась к пальцу и лежала там обычным бугорком всех пишущих правшей.

5.

Ваня-ванюша-валенок валялся в углу своей каморки, его разморило от просмотра сериала. Внук Ангелины Ивановны боялся сам жить, поэтому предпочитал смотреть, как это делают на экране другие. Около двух дня Ваня вывалился в туалет и на обратном пути наткнулся на ходящий бабкин портрет двадцатилетней давности, что обычно висел в гостиной. Ожившая фотография шла на ногах безбагетная, тащила тазик с бельем из ванной. Скоро пообедаем, Ванюша — отправилась украшать балкон застиранным хлопком. Внук похлопал коровьими глазами, запрятался к себе и решил — не больше трех серий в один присест. Минут тринадцать — и Ангелина Ивановна без шарканья тукнула в дверь и внесла шваркающие с пюре котлеты. Суп внук не ел, сколько ни упрашивали. Ваня-валенок приложился к новейшему приложению и полузабыл про ходячее бабкино стародавнее изображение. Ангелина Ивановна без нажима погладила внука смягченной рукой и поехала на дачу.

Автобус летел в пыльной взвеси и покхекивал. Икона металась под зеркалом, к дороге спиной. У шофера в душе отражалась радиошансонная песня, но одной шоферовой ей было мало. Она с арматурой ломилась в души и уши пассажирам, учительница русского и литературы — Софья Николаевна Игнатьева — справа от Ангелины Ивановны мучилась, что три минуты этого бандитского прихлопа кровавыми чернилами перечеркивают ее тридцатилетний труд.

Люди запекались картошкой в металле. Кондукторша-ложка, собирая плату, размешивала тела стоящих, пинала сидящих и обливала всех липким соусом-потом. Автобус споткнулся у остановки, когда пыль, так уж и быть, присела на асфальт, и старуха увидела Мадонну. Под козырьком та прятала себя и младенца от солнца. Сально-черная-крашеная голова с собранными назад волосами, полупрозрачная кожа, лицо-шар с выпирающей в два-поколения-назад-заячьей губой, футболка с молочными пятнами на сосках и потными разводами на подмышках, обтягивающие джинсы со звездами-стразами от небесных ангелов. Матерь гугукала своему дитятку, качала на руках его, будто не создавалось этой пыльной остановки, неровной дороги и измученных людей. Будто не было страдания, усталости, злости и бессилия — никому и ни от кого. Девочка-Иисус в розовых штанишках ласково улыбалась матери и тянула к ней ручки. Мадонна сощурилась, всмотрелась в номер рейса — забраковала — и прильнула снова к своему спасителю. Ангелина Ивановна затомилась, вжалась лбом в грязное окно. Оля-оленька-олененок! У старухи заболели-заныли соски. Плохо? —учительница справа. Железяка кашлянула и запрыгала дальше по огненному асфальту.

На даче Ангелина Ивановна поила яблони и просила у них прощения. С участка-соседа вознеслась ворона — это распрямилась Мария Романовна — выпучила глаза на силуэт старухи, обошла недоказанным прямоугольником грядки с зелеными пучками, приблизилась к границе своей земли — хоть и безочковая, но узнала. У тебя, Ангелина Ивановна, что ли, молодильные яблоки? Старуха отмахнулась — хоть каких дождаться.

Завтра заступила на работу. Поудивлялась тетка, похожая на Ольгу — глава всего подъезда, путаному паспорту: дата молодая, фотография пожилая, живой человек средний. Потом поняла. Болеете-попиваете? Ангелина Ивановна ответила, что не попивает, но болеет печенью, и что на работу не повлияет. Глава подъезда решила не заострять, знала — Ангелина Ивановна ей еще пригодится.

Каморка консьержки — помещение в четыре угла-окончания. За стеклянной загородкой сиделось, как рептилии в зоопарке. Телевизор был — но вы бы поменьше его смотрели, микроволновка — но вы бы поменьше ели, диван — но вы бы поменьше на нем сидели, туалет — но вы бы туда пореже. Страж на вратах рая — это у нас элитный дом! Через два от хрущовки, где сидят дочь, сын и зять, не отец его.

Страж-старуха оказалась хороша. Запомнила все населяющие лица. Сухо-вежливо здоровалась, не разделяя мир на жильцов и не-жильцов. Потом только спрашивала у вторых, в какую. Телевизор не смотрела. На диване не сидела. Два раза за рабочий день ела, минут по двенадцать. За лампочками следила, раз в день дозором на лифте проверяла каждую площадку. Находила мертвое стеклянное тело, сама заменяла на живое, вкручивая-скрипя по кругу и стоя на табуретке. (Попросила бы зятя-шута, да он, как и Ваня — не сын его, безвылазно дома и, не как Ваня, теперь заливал-пил). Старуха заступала на вахту вовремя, покидала ее по-обговоренному. Вела себя, как металлическая-с-заземлением. И главная-по-подъезду, похожая на Ольгу, закрыла глаза на паспортные странности. Мало ли что.

Ангелина Ивановна сидела недвижимо в раме аквариума, как механиче­ская икона, двигая ртом и вставая, только когда нужно службе. Вылитый работящий робот, если бы не лужицы тоски в глазах. А как же я-я-я-я-я-я-я-блони, как же я-я-я-я-я-я-блони? За деревьями присматривает за деньги Мария Романовна. Все устроено, все построено — и эта элитная многоэтажка, чтобы помочь Ольге-оленьке-олененку, и внуку, и зятю, не отцу его.

Старухе поначалу было не скучно, а никак, потом интересно следить, кто и когда бежит работать или учиться, идет закупаться или гулять, ведет к себе друзей или еще кого-то. Все это жильцы делали отлаженно и организованно. Будто по расписанию ходили мимо старухиного окна туда или обратно, в равные промежутки возвращались с вздувшимися от продуктов пакетами, даже редко гуляющие дети всегда одинаково рано загонялись домой овчарками-родителями.

Все прибегали и убегали с радостью, заботой — словом, устремлением. Жизнь — успешно отлаженная привычка. Ангелина Ивановна загрустила от этих нацеленных, думая, что свои так не бегают — а существуют без счастья или печали. Не живут вообще. Сидеть и ждать момента наблюдения стало не скучно, а бессмысленно. У старухи заныла десна под металлической челюстью, от этого она совсем загрустила. Главная-по-подъезду принесла ей книжку-мартышку, в цветной конфете-обложке. Ангелина Ивановна попробовала читать, но не справилась с количеством глупо-сцепленных букв и спрятала книжку в ящик. И так не любила читать, а десны от слежения за строчками совсем сводило.

Днем, пока мало мимоходили, старуха вынула железяку изо рта — полегчало. Тут вошел человек — не-жилец, Ангелина Ивановна приоткрыла рот, и мелкий гравий оравой высыпался на дежурный стол. Пропущенный не-жилец вызывал дух лифта, потом и сам лифт. Старуха собрала оброненные зубы в кулак, совсем растерявший жирафьи пятна. В зеркало туалета выли голые десны и не терпели даже мысли хозяйкиной о железной надстройке. Промычав желе фраз в желтую трубку — отпросилась у главной-по-подъезду. Дома уснула в лихорадке, не состряпав ночью по-обычному на завтра еду, не помыв за сегодня посуду, не потревожив никого с соседней иконы. Оля-оленька-олененок. А как же я-я-я-я-я-я-я-блони, как же я-я-я-я-я-я-блони?

Утром Ангелина Ивановна проснулась с полным ртом бело-молодых зубов.

6.

Главная-по-подъезду — Ольгин близнец. Только шуба дороже и губы больше. Близкая по беде — крутящемуся-вертящемуся между женскими конечно­стями мужу. Книжки-печеньки-конфетки — все подношения для постепенной вербовки в шпионы обманутых жен. А мой — когда не мой? График-тетрадка в аккуратную линейку, когда кого приманил-привел-использовал. И челюсть-то у вас новая-хорошая, под молодые, не то что тот железный капкан. Ангелина Ивановна поначалу отказывалась лезть в чужое, немало своего, потом дочкин-близнец содрал улыбку, показал не-свой фарфор-клыки и прорычал «уволю». Старухе некуда деваться — согласилась. Ольге-оленьке-олененку надо помогать. Главная-по-подъезду личным обходом жильцов собирала для старухи зарплату и всегда платила вовремя.

Дома каждый лежал толстым слоем на своей доске трехчастной иконы. Ольга переходила на мужнину — на кухню — и любовалась им, запойным. Счастье на нее свалилось, когда его турнули: тут он весь ее, безбабный, вялый и пьющий. Пусть остывший, но совсем свой. Мать-консьержку дочь восприняла как обязательно-должное. Сашу-зятя колола совесть, что старушка-теща пошла служить, но он искупал шипастую в водке, и она прекратила. Ваня-ванюша-валенок трудоустройства бабушки не заметил. А старушечьих перемен вся семья из дочки, сына и зятя, не отца его, — вовсе не поймала. Привыкли — старуха при нас, и все. Соседке любопытно: к вам родственница прибилась? — Еще не хватало!

График-тетрадка сияла пустыми строчками. Муж главной-по-подъезду не водил. Ольгин-близнец злился и обвинял старуху в невнимательности, слепоте, профнепригодности. Ангелина Ивановна клялась, божилась, что вольный полинялый журналист, бойкий Леня приходил иногда днем в свой элитный дом, но всегда один и здоровался. Главная-по-подъезду не верила, душила консьержку ежедневной веревкой расспросов. Верила, что есть измена, и летали уже вокруг всякие нежные женские имена: Светлана, Вероника, Алина, Асенька… Но подтвердить не подтвердишь, проверить не проверишь, главная-по-подъезду была занятой — еще и главной по чудной перепродающей фирме.

Работа Ангелины Ивановны обернулась в муку. Стражница кусала свои гладкие руки, боялась каждого входящего-исходящего, смотрела теперь телевизор и забывала протирать стекло-окошко и менять мертвые лампочки в подъезде. Как же я-я-я-я-яблони, тут консьержкой на краю света — в элитной многоэтажке. Ангелина Ивановна перестала ангелить — терпеть и понимать, — как всю жизнь делала. Настроение сделалось гулящим и непостоянным. Отчитала дочку, что та разбросала глаженую одежду. В раннем материнстве такого не делала. Ольга смолчала-испугалась, зять перевернулся на диване, а Ваня приоторвался от экрана. Сказать им всем, кто они на самом деле?! Жалко.

То старуху зажимал страх, то размаривала радость. Без причины, без повода. Пот капал с нее водой от любой беспокойной мысли-мышки. На трехчастной думали, что это нервное стражничество. Но даже главной-по-подъезду не по силам и сумасшествию — Ангелину Ивановну вот так. Одним утром старуха проснулась над кровавой простынью. Застирала, себя подмыла. Долго читала про дочкины тампоны, там у старухи такого никогда еще не было. Не одобрила, взяла прокладки — на полу уже четыре кровавые капли. Помылась снова, вытерла себя и пол, прикрепила прокладку к трусам и пошла на работу. В змеиные семь все еще спали на досках, а уже солнце белило двор.

Сразу вцепился Ольгин-близнец. Бросила на стол за месяц. С кем и когда мой не мой? — потребовала главная-по-подъезду. Может, он не виновный? — высказала Ангелина Ивановна. И тут главная-по-подъезду принюхалась, почуяла, что стражница-то не так уже стара — и поняла, что это С НЕЙ у Лени главный роман. Стерва-ты-стерва, змеюка подстекольная! Ангелина Ивановна встала, самоуволилась, забрала деньги — и на дачу.

В электричке ее не узнали контролерши и не простили. Насилу отвязалась от теток сотней и вышла на следующей. Без одышки-без остановки прошла по горячему солнцу еще одну остановку вдоль железнодорожных шпал. Увидела свои яблони и сама взревновала, что под чужим уходом они так заплодились. Маленькое зеленое будущее бубенцами звенело меж острых листьев. Деревья потянули ветви к Ангелине Ивановне, уверяя, что от ее прежней заботы они дали столько плодов. Со стороны домов-деревяшек двигалась Мария Романовна, протирая очки о старый жилет. Насадила себе стекла на нос, не отвязывая взгляда-нити — шла по нему и остановилась прямо под Ангелиной Ивановной — так высока та стала теперь. Ангелина Ивановна протянула соседке деньги за яблоневый уход и ослепила бело-молодыми зубами. Мария Романовна узнала приятельницу, перекрестилась и припустила с участка, и долго еще бежала по дорожке мимо чужих дач, потом по асфальту, потом до остановки, потом дрожала в автобусе, и даже коммерческая контролерша не решилась спросить с нее за проезд.

Ангелина Ивановна наклонила к себе ветку и ела с нее кисло-жесткие бусины. Сочный сок стекал по краешкам мягко-гладких, убаюкивающих смерть, болезни и старость — губ. Грудь стояла высоко над землей и спрятанным кровоточащим пахом. Сквозь внучью футболку-застирку, лифчик и бывше-Ольгину рубашку — торчали шипы сосков. Мятое хлопковое трико обтягивало и рановато заканчивалось на животных голенях. Лицо Ангелины Ивановны гладко и по размеру обтягивало череп. Вздернутый к небу нос засыпала облепиха веснушек. Узкие, с небом повязанные, глаза из-под пушистых карих ресниц. Над широким белым лбом ветер играл с полуметром крепких светло-русых волос. Как наелась, спрятала долг в пустую банку из-под маринованных огурцов под лестницей у Марьи Романовны. Зашла к себе в бытовку и сменила вымокшую от молодости прокладку.

Чуф-чуф-чуф-чуф-чуф...Чудеса небесные и чудеса земные. В электричке по пути домой Ангелина Ивановна убежала от контролеров.

7.

На трехчастной дочь снова принесла мужу водку, чтобы и дальше так. Зять потух, уволился из шутов, развалился жидким тестом на дне потертого дивана. Зато мой всегда мой. У рогатого зама — город друзей, никто и никуда не наймет Сашу-шута. Диву давалась, как несчастье помогло. Лежит и лежит — живет!

Ангелина Ивановна ужаснулась старухиной одежде в зеркале. Скинула рубашку, футболку, две-сшитые-авоськи-лифчик, спортивные трико-уроды — разматрешилась. Нашла в закромах — по мешочкам разложенную молодую обувь, одежду. Освежила, отгладила. Купила у бабы-кулька на улице белье с рук, недорого. Троица жила как прежде, только: что-то ты, мама, разоделась странно. Странно, не странно — ретро. Прохожие на улице оборачивались — молодая, стиииииильная, красивая. Носки в босоножках — но так надо. Сначала плохо плыла как пьяная, в лодочках, потом разошлась сильнющими ногами по тоненькой набережной. Свернула у Дома культуры, вышла на площадь Ленина, провела себя мимо вождя серого цвета, свернула направо к аптеке, мимо елей, которые давно срубили, ап — нырнула вниз по ступенькам, очутилась в хрущевском рае — высокопотолковее, номенклатурнее, чем в родном районе.

Четыре пятиэтажки-заговорщики с челюстями подъездов друг к другу, приблизилась к дальней из них с торца. Там висела вывеска телеателье, которую теперь сняли. Вместо нее прочла — «Сомр-достоя» — с «я»-перевертышем. В телеателье — бухгалтером девятнадцать лет перед пенсией, поэтому так не любила телевизоры. Циклопы с содранными панцирями вечно подглядывали и мигали проглоченными дикторами с голосами. Развернулась, решила уходить от этого сомра, как вдруг изнутри его появился патлатый из тамбура, закурил и заметил Ангелину Ивановну: Здравствуй, божья коровка! (Платье красное в зеленый горошек). И вовсе не страшный. Пугливая из меня старуха.

Хотела уборщицей, с компьютером — никак — только пыль вытирать, но новая троица похохотала и пригласила бухгалтером. Прошлый декретом в декрет. Один-эс знаете? — Нет… Научим! Ангелина Ивановна — закончить хлопоты и через неделю вернуться. Номер сотового оставьте! — Сломался… Приносите — починим!

Сомр-достоя чинили мозг и тела компьютеров. Патлатый Костя лечил кости и внутренности, тридцатидевятилетне-древний Миша — мозг, крохотная мадонна-одиночка Дина — отвечала на звонки и принимала заказы. Компьютеризация населения увеличивалась, свои машины лечить оно не умело, оттого шла к лекарям в подвал.

Новая троица Ангелины Ивановны размещалась на одной обще-дружной доске. Слева на полках тосковали по дому пациенты, кто-то, наоборот, отдыхал от мучителей. Среди них на столе Костя — оперировал одного разобранного. Миша копался в мозгу другого — правее. Ближе к двери — нервничала с телефонной трубкой, под-мальчика-стрижка, Дина. Во второй половине дня она успокаивалась — улыбалась, потому что у нее в ногах появлялся не-по-мадонне-крупный сын. В свободе от ясельного тоталитаризма он теленком ползал под матерью, жевал творожный сыр и играл с динозаврами.

Мадонна-одиночка Дина спустилась к машинным лекарям из прямо-надподвальной-квартиры полтора года назад. Воробей-растрепыш, с пришарфенным на грудь крикуном-младенцем, с ужасом глядела на воду из своей ванной на стенах Сомр-достоя. Спокойно! — толстый Миша с ведерком. Ни один пациент не пострадал! — Костя. Всех сразу скормили-эвакуировали Мишиному автомобилю. Троица ударными темпами покрасила стены, и Дина осталась телефонисткой при Сомре. Раз в месяц Миша-социалист объединял коллег в средовники или пятницовники — компьютерные лекари не нуждались в уборщице.

Ангелине Ивановне — бухгалтерить — омоложивать свои навыки. Ольга с пачкой молока и мужниной водкой после работы. Саша-шут спал с непотушенным светом. Ольга безответно звала мать. Зашла к сыну — мир пошатнулся. Вместо головы Вани-ванюши-валенка у экрана — тридцатилетняя голова ангела, раньше сухонького и горбатенького — теперь сильного и статного (Ольга не разглядела). Внук учил бабушку делать копи-пейст. Раньше ворд, меню, языки, клавиатура, включение-выключение. Мама, что на ужин?! До этого — смс, новый номер в контакты, звонки, включение-выключение телефона. Мама, что на ужин?! Дальше планировали Интернет — почта, поисковики и браузеры. Оглохли, что ли?! Что на ужин?! — Мама, прикинь: бабушка идет работать бухгалтером! — А поваром она поработать не хочет?! Есть-охота-как-собака-целый-день-мо…-один-спит-как-чмо-пьяное-другая-в-кнопки-играется-и-кто-ее-возьмет-в-такой-древности-а?!-обалдели-что-ли-совсем…

Ангелина Ивановна приготовила ужин, а на следующий день вышла на работу. Резво схватывала и запоминала, сама давалась диву. Молодость не вторая, а новая — никогда ни у кого такой. Внук учил — общему, Миша — одному-сэ. Этот один сэ — оказался не такой страшный, как он звучал. Троица похохатывала над новобухгалтерской речью. Ангелина Ивановна тоже смеялась, она была не злая и работящая. Дина ревностью, что теперь не единственная — ежом кололась. Ты где выросла — так говорить? — Дина. Дин, номер заказа оранжево­кнопочного напомни! — Костя. В деревне. — Ангелина Ивановна. Мама так говорила? — Дина. Дина, номер! — Костя, Миша хором. Маму корова убила — мне трех от роду. — Ангелина Ивановна. Новая троица завязала с хихиканьем над новбухом навсегда.

Паспорт новые коллеги — последнее в мире доброе дурачье — не попросили. Во-первых — Миша, Костя и даже Дина верили людям, во-вторых — ленились возиться с бумажками, в-третьих — всем новый счетовод была хороша. Вела бухучет умно и ловко, убаюкивала крикуна мадонны-одиночки, говорила мало, в Комп-Доктор — выучила Ангелина Ивановна — не опаздывала, раз в неделю не могла вытерпеть — протирала пыль. После месяца испытательного Миша попросил ее заняться кадрами и саму себя оформить на работу. Ангелина Ивановна прочла все нужное о кадровых документах в Интернете и удивилась, как жила без него раньше. По мере втягивания в работу она принялась ходить-дымить с Костей, молчать, слушать его словарные узлы и узоры.

Ольга-оленька-олененок растеряла счастье от единоличного мужеобладания. Саша-бывший-шут, совершенно расшибленный, но абсолютно свой — побежденный и малонужный. Только Ангелина Ивановна подходила, гладила по лысине, звала из водочного-тумана: Саша-шурик-санечка, поешь, попей водички… Дочка злилась, что мать нянчится с зятем, и зло вцеплялась в ошметки его волос: слабенький слаааабак — ну где твоя бабья свора?! Ольга сворачивала-сворачивала, сначала на сына, но что с него взять, кроме глупых пикселей, и вывернула на мать, и ринулась на нее всею собою. Где была? Почему так позд­но? Какая еще работа? Мне самой теперь всегда готовить?! Дочь изнутри разъедала болезнь несчастной злости. Ну что ты, олененок! Ольгу трясло от материных нежности и понимания. Когда Ангелина Ивановна — отдала ей главную часть своей зарплаты — дочка покрылась красно-желтыми заплатками от за­предельной зависти.

8.

Ангелина Ивановна заааааааааааааадерживалась и зааааааааааааааааааааадерживалась после работы. Ольга недвижимым роботом часами стояла в раме, пилила взглядом двор-автостоянку, прислушивалась к каждому звуку, вытаскивала любой человекоподный силуэт в вязком иле просматриваемой окрестности. Мать наконец приходила — дочь, обливаясь потом полноты и женского старения, плясала вокруг злой танец, рычала зверем, обнюхивала-дергала гладкие ладони и ровные пальцы. Шлялась где?! Где шлялась?! Ольга-оленька-олененок, лялечка ненаглядная — вела себя не Ангелиной Ивановной в дочериной юности, а Юрием Семеновичем — покойным отцом своим — тираном-счастьеборцем. Ангелина Ивановна на дочерины расспросы виновато опускала глаза, собирала в куль длинные волосы и молча шла трудиться домом. Ольга шшшшшшшшипела, колотила мать, но та оставалась немая, как при немцах в детстве.

Курение с Костей разгорелось в гуляние по городу, встречанье-провожанье, его говоренье, ее слушанье. Полыхали на лавочках в парке, на прудовой набережной, в цветастых кафе. Ангелина Ивановна бережно и краснощеко молчала. Костя говорил без остановок про дудящих на сушеной траве женщин, три-дэ-принтеры, современный русский верлибр, белогладкую пустыню вокруг соленого озера. Костя рассказывал словами, ладонями, пением, барабаньем по лавочке, игрой на воображай-гитаре, чтением наизусть ритмованных наизнанку строк. Ангелина Ивановна слушала жадно, без разбору, хотела до косточек получить этого патлатого и молодую подарок-жизнь. Не было — не было восьмидесяти лет тяжелого труда и нелюбви. Любоваться, через себя пропускать — и все тут. В первой молодости — никогда не осмелилась, во второй — сама предложила. Замолк и повел в свой замок. На окраине города в панельной башне на четырнадцатом.

Тело Ангелины Ивановны вспоминало-вспоминало, узнавало-узнавало. Валом катились друг на друга, обвивались ­— он вокруг нее, она вокруг него. Нега трогала обоих, медленно раскачивая маятник. Рядом маячили вселенная с вечностью. Новостями ласк, поцелуев, болей удивляли он ее, она его. Заговаривали, наматывали, неслись, танцевали к общему из-всего-выпадению. От одного до восьмидесяти, от восьмидесяти до тридцати, от тридцати к одному, от одного до тридцати, от тридцати до восьмидесяти…

Лежали-нежились, рассматривала его браслет-самоделку, сняла, примерила. Много лет уже носится — украшение собирателя чужих тяжестей. Жесткая веревка — насаженные предметы. Костя — клептоман-гуманист, воровал у перегруженных людей — мелочи, веровал — облегчает их жизни. Из соображения пользы чего там — человечеству. Рубль одного мужика из рюмочной, скрепка тетки-клерка (похожей на Ольгу) из сбербанка, заколка-невидимка десятилетней хромоноги, ореховая скорлупка Михаила, крышечка от бальзама «звездочка» Дины, молниевая собачка от сумки-тележки старушки-дачницы, медиатор бывшего одноклассника, спичечный коробок соседа-алкоголика… Ангелина Ивановна вернула браслет, помолчала и заторопилась домой. Костя довел ее — как просила — до придворья Ольги, ее сына и зятя, не отца его. Мать злая? — Не злая. Несчастная.

Комп-доктор раньше впроголодил, но вдруг расцвел после добавки к троице, словно ангел подселился в подвал. Подноготной у успеха не было, бухгалтерство Ангелины Ивановны не сеяло налогообмана и чего-то подобного. Добрые люди теперь даже чаще несли другим добрым людям свои сломанные машины или звали починщиков на дом. Возможно, оттого, что на одном из Михаиловых средовников Ангелина Ивановна пересадила чащицу кустов чуть левее, и теперь вывеска компьютерных лекарей виднелась с главной улицы города. Возможно, оттого, что Миша недавно объяснился с женщиной, которую обидел в юности, и она, редактируя единственную в округе газету-рекламу, разместила впервые комп-докторовое объявление. Всякое могло не быть или быть.

Заговорили о помощнике. Ангелина Ивановна побежала в обед уговаривать внука. Он укрылся от нее наушниками, давно наученный спасаться нулем реакции. Ангелина Ивановна к патлатому. Косточка, расскажи, как сломать компьютер? — А вот и не расскажу! — Ты же умненький! — Того, сего и тебя в придачу! Переедешь ко мне? — Подумаю. — Переедешь? — Как сделать поломку? В ночь пробралась под внучий храп и скормила компьютеру диск с дурной болезнью. Проснулся Ваня, тянет-потянет, ничего из своей машины вытащить не может. Нет, не принимаем заказы на дом временно. Просто приносите, если срочно, — молвила Ангелина Ивановна Дининым голосом.

Ваня-ванюша-валенок надел джинсы, влез в ботинки, обнял коробку с процессором и поковылял такой процессией по городу. Вылил целых семь потов на шипучий асфальт, сточил тридцать три нерва от настоящих машин и людей, испугался два раза настоящих собак и чуть не выронил компьютер. Спотыкнулся четыре раза. В подвале Миша долго диагностировал перепуганного ангелового родственника и решил — сойдет. Ангелина Ивановна переживала — в «Комп-доктор» не вернется, но Ваня-ванюша-валенок бумерангом прилетал обратно. Троица животики надрывала от смеха — зовет новбуха бабушкой. Внук Ангелины Ивановны не понимал: бывало, мелькнется ему молодая шея или светло-русый хвост, но присмотрится — снова старуха.

Ваня снова выучивался ходить, думать, говорить. Миша намешивал для него задачи, общался с ним на общелекарском чудном языке. С остальными внук вымалчивался. Лучшел не по дням, а по часам, худел, глаза лучились, получил получку. Ольга-оленька-олененок билась от непонимания и, на всякий случай, злости. Куда?! — На работу! Бабушка с внуком уходили вместе, а возвращались порознь. Ангелина Ивановна гораздо позже. Ошарашенный радостью от всего этого Саша решил выкарабкаться и искать работу. Пока он только икал на кухне: хороший парень получился. Дина тоже так подумала, как увидела Ваню играющим с ее Ваней. Внук Ангелины Ивановны тоже любил динозавров и пришел поиграть под Динин стол. Вани походили друг на друга, как родственники, — пухлые, свекломордые и соломенноголовые. Мадонна-одиночка пригласила Ваню-большего на обед в однушку наверх. Вернулся похудевший — будто обед мимо — и перезагруженный. Ваня на два года Дины старше. Миша напевал эротично-эстрадное, Костя сочинял современно-любовное. Ангелина Ивановна бабушкой ничего не замечала. Через одиннадцать дней Ваня переехал собственную мать переездом к Дине. К женщине с ребенком! — Ольга. Как и я — Саша.

Костя — бросит курить, Костя — расплетется, Костя — сделает ремонт, Костя — перестанет клептоманить-гуманистить, Костя — и вовсе выбросит браслет человеческих тяжестей. Если только она — живет с ним с сегодня. Не могу. — Почему?! — Так нельзя. — Да, почему?! — Не могу просто взять и уйти! — Тебе уже тридцать! У тебя может быть отрезанно-ломотная от матери жизнь! Переезжай! — Нет! — Это почему?! — Потому что так совсем не круто… Костя научил Ангелину Ивановну курить, актуально разговаривать (не хотел), носить джинсы, делать лимонад, португальским словам и всякой небесно-телесной-магии…

Ангелина Ивановна вернулась вечером в трехчастную без Ольги. Та у подруги на пятидесяти пяти с несвежим тортом. Саша — поздороваться с тещей — поднял целую голову водки от дивана и вдруг увидал высокую молодуху со значительной грудью за футболкой, и в прямой юбке чуть выше острых коленок. Зять испытал полузабытое электричество, поднялся и пошел за Ангелиной Ивановной. Ни сном ни духом — она снимала юбку на своей доске. Саша-шут, дочкин муж, не отец внуку ее — сжал Ангелину Ивановну в лапах и принялся лезть на нее, как на дерево. И старухой крепка, молодухой того сильнее — отбивалась что есть сил от зятя, который хотел взять силой. Не кричала — помнила о соседях. Саша разорвал футболку на грудях и притянул к себе всю Ангелину Ивановну. Вдруг страшный вой накрыл трехчастную вместе с многими соседствующими двухчастными, одночастными и такими же трехчастными. Человеческое чудище прыгнуло к ним, оттолкнуло потрепанного шута, набросилось на Ангелину Ивановну и повалило ее на ковер. Трепало, царапало, душило ее и прикончило бы точно, если бы Ольгу не оттащил сзади остывший Саша. Мать твоя — мать твою! — Без тебя знаю!

Дочка сидела на кухне и растирала слезы по морщинам. Саша нашел стакан посреди посудной свалки и налил жене воды из чайника. Ангелина Ивановна взяла одежную горстку и ушла из трехчастной к Косте. Утром, когда Ольга за­снула, протрезвевший от четырнадцати чумных лет Саша собрал вещи и омолодившийся-радостный вышел навсегда вон.

Последняя

Ангелина Ивановна счастья натерпелась. Знаем-знаем, чуем-чуем, как жить нюхами, трогами, душами друг друга. Как искать себя во втором теле и понимать там свое продолжение. Как вместе мыться, выносить мусор, чистить зубы одной щеткой, думать одну важную или пустячную мысль на двоих. Как за недели обратиться в друг-друга-близнецов, не различать себя и второго в зеркале. Счастье, ­равного которому Ангелина Ивановна не знала все свои предыдущие восемьдесят. Косточка-косточка — из тебя меня сделали. Косточка-косточка — вся жизнь впереди.

Косточка матери — Ольге посреди горла. Дочка Ангелины Ивановны одна ходит-бродит по трехчастной на пустых досках. Не естся, не спится, все из рук валится. Ни Вани-ванюши-валенка, кладом в комнате запертого, ни Саши — вибрирующего электрически шутом или валяющегося мятой проспиртованной тряпкой, ни матери-ангела — тихой работницы. Некого зацыкивать, некого сторожить, некого пилить, некого заставлять, наставлять. Не с кем счастьеборствовать. Злостью делиться не с кем. Ад ненужности, неуслышанности, неувиданности, безвластия. Безоглядное одиночество. На работе все — злые тени, даже в лицо скалятся. Ольга злее, им смешнее. Сын — не студент, не работник, студень застывший в своей форме-комнате. Муж — полнеющий, гуттаперчевый, лысеющий, туда-сюда скачущий. Мать — божий одуван. Сама — бесполый вандал самой себя. Теперь — все отпущены, упущены, переустроены. Одна она — одна, прежняя. Ходила-бродила Оля-оленька-олененок по квартире и хныкала, звала маму.

Дни тяяяяяяяяяяяяяяянутся-потяяяянутся. Ванюша качает Ванюшу, Дина ворочает на плите тройную порцию каши. Костя меняет розетку (привет бывшему бескровному родственнику), Ангелина Ивановна режет салат из овощей, которые купили на рынке после поездки на карьер. Саша шутит на кухне у женщины, которая не выговаривает «эр». Ее лица не видно из-за падающей от полки тени. Мише снится жар-птица в подвале «Комп-доктора», жена читает детям и заодно ему сказку: он заснул первый. Компьютер барахлит-ломается. Жизнь тяяяяяяяяяянется-потяянется своим чередом.

Двое в башне в четыре ноги танцуют вольные танцы. Длинные волосы на обоих, пот, резиновые сланцы. В дверь — трезвонят, эти не слышат, дышат и дышат. Застучали, стены зашатались, Костя так уж и быть открыл, крылья опустились — на пороге Ольга с лицом наизнанку. Упала на колени в материны джинсовые коленки. Костя уплелся курить на лоджию. Стояла так вполовину и плакала-плакала. Задрожало сердце Ангелины Ивановны, заболело. Ольга-оленька-олененок! Мать заполовинилась, обняла дочку. Та почуяла момент, вытащила документ-письмо из кармана. Письмо сообщало, что ошибка исправлена и правильный паспорт на имя Ангелины Ивановны Кувшинцевой 1935 года рождения ждет ее лично столоваться.

Ангелина Ивановна обняла Костичку, отвязала собаку от его браслета. Та ррррычала и лаяла в предвкушении страшной судьбы. Костичка, птичка моя, любушек, нельзя мне дальше. Время прошло. Костя качал головой и приговаривал, что нет уж. Ангелина Ивановна укачивала: Костичка, ты вон какой, сколько еще всего… Костя качал головой и приговаривал, что как это. Костичка, век тебя не забуду… Костя заплакал, Ольга собрала вещи и увела мать домой.

В «Комп-доктор» Ангелина Ивановна больше не пошла. Дочки-матери съездили — забрали паспорт у механической девицы в аквариуме. Дочки-матери приготовили обед и ужин. Дочки-матери вымыли всю посуду в трехчастной. Первые дни Ольга постилась, терпела, помогала. Выкинула материну молниевую собачку из чистого старания. Потом отстала от помощи, заново принялась зацыкивать, пилить, заставлять, наставлять, ругать мать. Уговаривала ее пойти в пенсионный. Ангелина Ивановна обратно заангелилась, — дело делала и внимания не обращала. Домашней работы за недели дочкиной самостоятельности накопилось — не отвлечешься. Однажды вдруг распрямилась от пола — Ангелину Ивановну осенило, что сейчас уже осень. А как же я-я-я-я-я-я-я-блони, как же я-я-я-я-я-я-блони? Успеть назад до Ольги — забежала в автобус и на дачу.

Ангелина Ивановна просила у яблонь прощения. Замученные ненужными человеку плодами, тянулись в землю даже пустыми ветками. Под деревьями вповалку лежали полусгнившие яблоки. Урод-урожай. Подняла, надкусила — в коричневой мякоти дергался червь. Через четверть часа нервные контролерши штурмовали вагон. Пока дошли до Ангелины Ивановны от одного края к другому, она, безбилетная, — ужалась, сморщилась, сгорбилась, полысела, защербатила — обратно в старуху восьмидесяти лет. И ей простили.