Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор пятнадцати поэтических сборников и записных книжек «Чередования» (СПб., 2000). Переводчик англо-американской поэзии. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Запах спящего дерева в церквях», № 2, 2013. Лауреат «Русской премии» (2008). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.

Владимир Гандельсман

Чёрные зонтики

Элегия памяти

перечитывая Л. Чуковскую

Жил на Чайковского я, потом на Шпалерной.
Что ни адрес, Софья Петровна, то скверный.

                                Разве что нам повезло —

те же парадные и подворотни, но зло
сникло — казалось, того и гляди растает,
даже пригрезилось: рассветает.

                                Так ли уж рассвело?

Тот же февраль и та же калошная слякоть,
но, кроме ветра, никто нас не смел облапать
и обыскать. Те же окна во льду...

                                Разве что нету

больше трамваев — огни их цветные на лбу
вылетели из памяти как в трубу.

                                Я узнавал номера их по цвету.

Эти «месткомы» ещё или «парторги»
шастали по словарю, точно крысы в морге,

                                но «треугольник»

стал геометрией вновь, покинув палату
умалишённых, но выдавали зарплату
в амбразуру окошка — в такую когда-то

                   ты свой голос протягивала. Где твой невольник?

Ящик ещё почтовый — из синей жестянки
«Правда» торчит... Но всё прояснилось: останки
писем не пишут... Отстроились города.
Где та старуха, молящаяся, как на икону,
на ящик, взывающая к закону?
О древнегреческий хаос, эпитетом наделённый...

                                Организованный, да.

Организация! Всё, что бесчеловечно,
сплачивается крыснознамённо, увечно.

                                Нет и не будет письма.

Пушкин ошибся: и посох в руках, и сума, —
и пока ты по городу — быть ему пусту! — бродила,
Софья Петровна, автор тебя пощадила

                                тем, что свела с ума.

Организация! Вот они, горбуны и плюгавцы,

черви — их белые пальцы,

                                лица их — мясо...

Так не забудем же, проходя мимо Спасо-
Преображенского, крестного её часа,
набережную — не дай повторения Бог той

                                ночи! — c восходом над Охтой.

На горизонте

Пока зонтики шли, чёрные зонтики,
и осень всхлипывала, всхлипывала,
вдруг увидел маму на горизонте

                                памяти, и меня ослепило.

Ясно увидел комнату, свет белый —
третий год, как она лежала, —
пока зонтики шли и листва летела

                                в будущем, и впивалось в меня жало.

Как она не могла сладить, сладить
со своей рукой или речью.
Если славить, только святого славить,

                                не проклинающего удел человечий.

Она всматривалась в окно, чтобы
это будущее моё увидеть
без себя, в дождь подробный

                                вжить печали глаз своих, в его нити,

чтобы они вернулись, вернулись, —
пока зонтики идут, чёрные зонтики,
и осень всхлипывает всхлипом улиц, —

                                и ослепили меня на горизонте.

Голос

                                                                Но он, желая оправдать себя, сказал Иисусу:
                                                                  а кто мой ближний?

                                                                                                                                   Евангелие от Луки, 10:29

Что себя наряжаешь? Только боль жива.
Почему возражаешь, хочешь большего?

                                Если единокровен
                                 жизни, вровень

стань с ней молниеносно, как отвесные сосны.

Разве вымерли пчёлы в той обители,
где цвело? Огорчён ли? Не в обиде ли?

                                Захотел благодати?
                                 Бога ради.

Стань послушнее глины на ладони долины.

Звёзды зыбки, но зорки. В этой повести
ни к чему отговорки ушлой совести.

                                «Ближний кто?» — ропот лишний.
                                 Ты твой ближний.

Шаг тебя совершает. Вера не вопрошает.

О дни вдвоём в Александрии

— Видишь дерево апельсинное?
Прикоснёмся — какая праздность
благодатная, непосильная...
— Да, моя радость.

— Видишь линии виноградника?
Заглядимся — в прозрачном хоре
нота «ра» горит многократная...
— Да, моё горе.

— Подойдём поближе к сверканию
волн, к дышащим единоверцам
света, и помолчим, как два камня,
поболим сердцем.

— Полоса побережья — папирус

писчий, перья роняют птицы.

Видишь? — Вижу, искрится Осирис.

Время проститься.

Январское

Первый день января
странно пуст.

                                Как коробка из-под подарка.

Хвоя. Утро повешенного зверька.
Вмёрзший в раму оконную куст.

                                Отдалённо, не ярко.

Входишь в комнату. Стол
недоубран.
Ты зачем туда шёл?

                                Так... Я утром зазубрен.

А скажи,
что за слово — «мастика»?
Или слышу всю жизнь: «гаражи».

                                Объясни, но без крика.

Гаражи? Это крах
языка.
Тарабарский, он страх

                                одинокий зверька.

За стеной Ибрагим.
Сын Шамиль.
Разве мог я родиться другим?

                                На рояле секундная пыль.

Если хочешь — сотрём
и забудем.
Что вообще мы с твоим январём

                                делать будем?

Первый день января как-то гол.
Впился — видишь пиявку?
Стой, куда ты пошёл?

                                На поправку.