О времени, людях и музыке

Автор пятнадцати поэтических книг, известный российский поэт, один из старейшин поэтического цеха, Владимир Мощенко впервые выступил в качестве прозаика восемь лет назад с благословения Василия Аксенова, написавшего предисловие к первой книге его прозы «Блюз для Агнешки». Это было в 2007 году, а в году нынешнем в издательстве «РИПОЛ-классик» вышли сразу две прозаические книги Владимира Мощенко: «Горький чешский шоколад» о знаменитом шахматном гроссмейстере Сало Флоре и та, о которой речь пойдет дальше. Жанр ее не поддается точному определению: это и воспоминания, и литературоведческие эссе, и литературная критика, и подлинные письма самого автора и его корреспондентов. И стихи — стихи самого автора и стихи тех, о ком он пишет. Все это сплавлено воедино. При этом ее стиль, вернее, тон повествования — доверительный, разговорный, что, собственно, всегда было присуще Мощенко-поэту.
В книге двенадцать глав. Каждая из них, кроме эпилога и второй главы, в которой сразу несколько мемуарных портретов, посвящена одному из друзей. Сам автор замечает в конце, что эта книга — «о тех, без кого я мало что значу». Так высока его оценка многолетней дружбы.
С кем бы из своих друзей ни знакомил нас автор, отчетливым фоном рассказа о них обязательно проступает время, в котором протекала эта судьба и эта дружба. Так что, можно сказать, книга Мощенко — не только о дорогих ему людях, но и о времени, в котором они жили, о прошедшем ХХ веке с небольшим заходом в век нынешний.
Потому так обжигает названием глава первая: «Джезказган. Степлаг. Зэк № СО-654». В памяти сразу встает то, что известно о восстании зэков летом 1956 года. Правда, в то время, когда в Джезказган из Артемовска был эвакуирован вместе с матерью девятилетний Володя Мощенко, Степлага еще не было — на его территории располагался Джезказганский ИТЛ для военнопленных. В Степлаг он преобразовался в 1948 году, когда Мощенко был уже далеко от этих мест, но здесь отбывал срок будущий «внезапный» друг Мощенко, до сих пор не оцененный по достоинству поэт Юрий Грунин. Ему и его стихам посвящена эта глава. Она, собственно и начинается со строк Грунина: «Здесь шахт копры, породы глыбы, / конвоя палец — на курке… / А вы ноктюрн сыграть смогли бы / в утробе штрека на кирке?».
Они познакомились только в 2000 году, заочно. Из переписки, включенной в книгу, узнаем о драматической судьбе Грунина, в двадцать лет ушедшего на фронт добровольцем. После одного из боев, контуженного, его оставили на поле боя свои; потом был немецкий концлагерь, освобожденный англичанами в 1945-м; недоверие «бдительных» особистов к вернувшемуся из плена и новый концлагерь, теперь уже советский; Кенгирское восстание, участником которого был поэт и скульптор Грунин. После смерти Грунина Владимир Мощенко получил от его дочерей компьютерную брошюру с главами из поэмы «Фантасмагория бытия», помещенную в книге.
Другое время, светлое, послесталинское, — в главе, посвященной Грузии, литературной колыбели автора: «Надеюсь, что я стал-таки писателем, которого читают. И уверен: этого бы не произошло, если бы судьба не подарила мне Грузию», — признается он. Для военнослужащего Мощенко, который прибыл в Тбилиси в командировку, подарком судьбы стало знакомство с поэтом Иосифом Нонешвили, главным редактором республиканской «Литературной газеты», который поспособствовал зачислению молодого поэта в печатный орган округа. Нонешвили ввел Мощенко в тбилисскую литературную среду: Демна Шенгелая, Карло Каладзе, Алеко Шенгелия брали его с собой в поездки в горы, на встречи с читателями.
Добрыми словами поминает автор поэтов Георгия Мазурина и Александра Цыбулевского. Замечателен литературный портрет известного грузинского поэта Иосифа Гришашвили. Интересен очерк о Владимире Юрьевиче Эльснере (к сожалению, на сс. 87–89 поименованном Яковлевичем), называвшем себя «осколком Серебряного века», — он выступал когда-то вместе с Михаилом Кузминым и Николаем Гумилевым на поэтиче¬ских вечерах.
Тбилиси же обязан автор знакомством с замечательными русскими поэтами Владимиром Соколовым и Александром Межировым, которые стали его близкими друзьями. И опять драма — самоубийство жены Владимира Соколова. По свидетельству Межирова, неприглядную роль в этой трагедии сыграл известный советский поэт Ярослав Смеляков, возглавлявший, к тому же, в тот момент секцию поэтов Московского союза писателей… В ткань повествования снова вторгается литературоведение: обстоятельно рассматривается лермонтовская тема в творчестве друга. Грузинская тема у Соколова тоже не оставлена без внимания.
Фоном дальнейшего повествования идут сталинские репрессии, искорежившие судьбу соколовской семьи: аресты в конце 30-х отца и брата матери, писавшего книги с сатирическим уклоном, Михаила Козырева. Оттого глубоко выстраданными ощущаются строки Соколова из стихотворения 1988 года: «Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек. / И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек…».
С именем Межирова входит в книгу военная тема, и звучат военные стихи поэта. Например, такие:

Приводятся, конечно, и строки Межирова с портретом молодого Мощенко, которые показал ему в свое время Иосиф Нонешвили:

Надо сказать, последняя строка как нельзя лучше подходит к фотографическому изображению фигуры автора на титуле книги.
Заокеанское отдаление Межирова угнетало, а «одним из самых горьких дней» для Мощенко был день прощания с прахом друга, который родные перевезли из Америки в Россию. Страшный ливень разразился над переделкинским кладбищем, как только была брошена последняя горсть земли на крышку гроба…
Военное время, военная тема еще не раз возникает в книге, в главах о выдающихся поэтах и переводчиках Семене Липкине и Александре Ревиче. Оба прошли войну, оба сначала достигли высот как переводчики и только потом зазвучали как оригинальные поэты. И оба были рыцарями чести и долга. Семен Липкин вместе с Инной Лиснянской, которой посвящена отдельная глава, демонстративно вышли из Союза писателей во время скандала вокруг альманаха «Метрополь», участниками которого они были. Липкин передал (через Владимира Войновича) на Запад рукопись романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», арестованную госбезопасностью. А среди подвигов лейтенанта Александра Ревича — побег из вражеского плена и ад штрафбата, куда упекли его «родные» особисты и где он, несмотря ни на что, остался жив. Поэзия Ревича, с которым последние годы его жизни автор был чуть ли не в ежедневном общении, анализируется особенно тщательно, профессионально и по-дружески пристрастно. Это самая литературоведче¬ская глава в книге.
А самой поэтической представляется, как это ни покажется странным, глава о прозаике Василии Аксенове*. Название главы («Одинокий бегун на длинные дистанции») взято из кинофильма английского режиссера Тони Ричардсона по рассказу Алана Силлитоу «Одинокий бегун». Эта красивая метафора имеет под собой достоверную прозаиче-скую почву: каждый день Аксенова начинался с бега трусцой.
Есть, к сожалению, в воспоминаниях об Аксенове ряд анахронизмов. Но закроем на это глаза, потому что не в хронологии суть. Подлинность повествования от этого не страдает… И Аксенов, и Мощенко были знатоками и ценителями джаза — суть в этом. И текст воспоминаний пестрит именами Фрэнка Синатры, Уиллиса Конновера, Пола Дезмонда и других гениев джаза, а также специальными джазовыми терминами: «бибоп», «граунд-бит», «драйв»… И поэтому генерал-полковник ВВС Кваркин, прототип, как сообщает Мощенко, героя аксеновской книги «В поисках грустного бэби», «всю жизнь был джазоманом и всегда напевал, насвистывал или просто пальцами постукивал по столу в такт джазовым мелодиям…».
Василий Аксенов ассоциировался у Мощенко с «нескончаемой молодостью»: «ее высокая волна поднимала его, придавая новизну всему, что вокруг, и ликовала, бурлила в каждой его новой вещи, в каждой строке и в прямом общении с людьми».
Вспоминая совместную поездку в Красную Пахру на двух машинах, Василия и его жены Майи, Мощенко отмечает с восторгом и завистью: «Как они были неисправимо молоды, как они были неотразимы, как безнадежно влюблены друг в друга и как друг без друга обходиться теперь просто не могли — он, типичный герой великолепного вестерна, и она — словно творение кисти одновременно и Боттичели, и Кустодиева»… Это было время перед отъездом четы Аксеновых в вынужденную эмиграцию, время глухого советского застоя.
Восхищаясь аксеновским романом «Новый сладостный стиль», написанным уже в эмиграции, Мощенко воспринимает его сквозь призму джаза: «…в романе все время звучит какой-нибудь джазовый инструмент, и страницы полны музыки, поэтической им¬провизации…». Далее под пером Мощенко возникает психологически глубокий портрет «первого джазомана страны Алексея Баташова», с которым его когда-то познакомил Василий Аксенов. В главе об Аксенове снова, как из рога изобилия, сыплются имена титанов джаза. И стихи: «Подносит он к губам трубу, / Сверкает запонка в манжете. / Предугадав свою судьбу, / Не так уж просто жить на свете»… Это о нем, об Алексее Баташове.
Особенным драматизмом отмечены воспоминания о безвременно ушедшей поэтессе Светлане Кузнецовой, с которой автора связывали очень сложные личные отношения. Сложным и противоречивым был ее поэтический и жизненный путь. Но, уверен Мощенко, «ничего не стоят утверждения о том, что Светлана Кузнецова по-великоросски шовинистична, что она патриотка не лермонтовского толка, почвенница в худшем смысле этого слова». А еще он уверен, что перед кончиной она зря сомневалась, «будет ли ее слову принадлежать завтрашний день».
Дружба длиною в жизнь связывала автора с недавно ушедшей Инной Лиснянской. Началась она в общежитии Литературного института, студентом-заочником которого во времена хрущевской оттепели был автор книги, а Светлана Кузнецова и Инна Лиснян¬ская со своим первым мужем поэтом Григорием Кориным были слушателями Высших литературных курсов. А прервалась эта дружба 12 марта 2014 года, когда раздался телефонный звонок из Хайфы (там протекли последние несколько лет жизни поэтессы) и Елена Макарова, дочь Инны Лиснянской и Григория Корина, сообщила о смерти матери. «И я ответил Лене, — пишет Мощенко, — что не представляю своего бытия без такого друга, как Инна Лиснянская, и без ее великой поэзии».
Среди друзей, без которых, по признанию автора, он бы «мало что значил», был и шахматист с мировым именем гроссмейстер Сало Флор, бежавший из Чехословакии от Гитлера (1938) в Советский Союз. Но, как стало известно автору воспоминаний, решение это далось тогда Флору нелегко. В дневниковой записи человека, близкого к семье Флора, он прочел следующее: «Сало резко отзывался о жизни в Советском Союзе, говорил, что там надо бояться каждого слова, что там все подслушивают, все выведывают, что надо бояться каждого нового человека, с кем встретишься…». Таков временной фон этой главы — автор вновь и вновь напоминает факты нашей истории, которые многие сегодня пытаются забыть.
Книга «Голоса исчезают — музыка остается» — о замечательных людях, которые окружали Владимира Мощенко, и о времени, сквозь которое прошли автор и его герои и которое прошло сквозь них. Владимир Мощенко сохранил в своей памяти их лица, поступки, стихи… И музыку, которая от них исходила.