Михаил Синельников
Оценщик
Пивная
«И поселяне чувствовать умеют».
Придурковатой речь его была...
Вдруг вижу я: над ним, белея, реют
Хранительные, грозные крыла.
Так он — блаженный! Жил, страшась
удачи,
Лжи избегал, не видел дальше дня...
С какой ужасной зоркостью незрячей
Он жизнь пронзил и просверлил меня!
Я жил не так. Но что-то знал, не зная,
Призабывая незабвенный пыл...
Пусть говорит! Кругом галдит пивная,
Но, кажется, его я полюбил.
Внемлю ему, чуть вглядываясь в лица,
Мелькающие в сумраке сыром,
Где зло добром умеет притвориться
И, может быть, мечтает стать добром.
Пирамида
Пирушка. Бизнес-клуб «Астрал»
Гуляет в Бирюлёве.
Все, кто в сетях его застрял,
Глотнут мушиной крови.
Сегодня за одним столом —
Врач-косметолог, астроном,
Две стюардессы, костолом,
Купивший гарвардский диплом,
И наш вожатый Света,
Прозаик, прущий напролом,
И сорок три поэта.
Переведём сегодня дух.
Но жутко на рассвете
Жужжание довольных мух,
Устроившихся в сети.
Роится эта ночь без сна,
Готовя сменам смену,
Растёт, в зенит устремлена.
Но вот уж рушится она
Всем остриём в геенну.
На руинах
Духовное разрушиться не может
И, подбирая жертвенную плоть,
Свои обличья без конца корёжит,
Себя ничем не может побороть.
Темнеют окна, всматриваясь хмуро,
Нет утешений, этот час настал...
Но воскрешает вдруг архитектура
Черты племён, покинувших квартал.
Среди лепных бровей и переносиц,
В пыли руин, в пустом дворе стою,
Нечаянный какой-то богоносец,
И придержать не в силах жизнь свою.
Но возвратится всё, что в ней разрушу,
Пока виденья в памяти летят,
Дом оставляя, заселяют душу
И ввысь взмывают, низвергаясь в ад.
Мысль изреченная
Увериться сумел, что правду говорю,
Но с некоторых пор стал замечать,
что грубо.
Стал критики писать и вот затеял прю,
И чем переборю инкуба и суккуба?
Фонтаном брызнет ложь, чуть истину
скажи,
И вот, втянув тебя в живые переливы,
Колышется потоп художественной лжи.
Сильнейшие из нас, я вижу, молчаливы.
А на поминках жечь
бенгальскую свечу,
Влезать в яйцо, менять
фарфоровые лица
Обучит вас другой. С ним рядом
не хочу
На кладбище лежать и в словаре
ютиться.
Воспоминания о Смелякове
Воспоминанье бестолково.
Гранёный подержу стакан
И вновь увижу Смелякова,
Сорвавшегося в Туркестан.
Он, тонкие роняя руки
В заздравный гул, в застольный чад,
Всё принимал в похмельной муке
Цветы и лица узбечат.
Акынов жирных поцелуи,
Реки неведомой струи...
А волны шли напропалую,
Как годы школьные мои.
Жаргон глотая лозунговый,
Фотографировался он,
Простой свидетель Иеговы
Средь заблудившихся племён.
Монашеский хор
И привыкшему виться во прахе
Вожделений и низких забот,
Мне страшны песнопевцы-монахи...
Изнывая, пространство зовёт.
Эти звуки в ознобе на зное
Пронизали поля и леса.
Черноризцы поют неземное,
Возвышаются их голоса.
Перед регентом хищно-сутулым,
Крылья чёрные вскинувшим ввысь, —
Воздержание, ставшее гулом,
Чтоб искусство и вера сошлись.
* * *
Всё поёт, что в пути запоздало,
Вдруг настигло и музыкой стало,
И готово уйти в облака.
Это — старость и взгляд удивленья.
Наслаждение без вожделенья,
Бескорыстье скупого цветка.
Спящий
Что видит спящий? Сонмы тополей
И набережной влажные ступени.
Теченье мчится, молока белей.
Большие камни шевелятся в пене.
Сейчас он в реку прыгнет. И река
Его окинет белизною всею,
И выбросит куда-то в облака,
И вынесет из детства в «Одиссею».
И, может быть, он умер и над ним
Склоняются бесчисленные лица;
Он, может быть, проснулся и, как дым,
Всё мирозданье тает и клубится.
Ещё разоблачённая мечта
К нему вернётся женщиной сварливой,
Но пустота так сладостно-густа,
Блаженны бормотаний переливы.
Вы ходите вокруг того, кто спит
И видит сны, и вы с ним говорите,
И кажется напевом аонид
Ваш мерный шум с обрывками наитий.
После гостиницы
Все проклиная выпитые вина,
Лежу в похмелье. Утро. Тишина.
Неумолимо встала крестовина
Гостиничного грозного окна.
Дежурным провожаем долгим взором
И медленно меняясь на ходу,
Я ухожу по длинным коридорам
И в безразличье города войду.
Здесь я забуду пустоту постоя
И вдруг проснусь, впервые вспомню,
кто я...
А это тело — как наёмный дом!
Прекрасно утро хмуро-золотое,
И божество присутствует во всём.
Люблю я труд Его неблагодарный:
Неизъяснимо-тёмные миры
Творить мечтой из боли лучезарной...
Никто не смеет выйти из игры.
Поэт
Я в метро. Подхожу к этим кассам,
Где роится поток пустоты,
Где угрюмо кивают кавказцам
Сероглазые злые менты.
И меня здесь однажды словили,
Но на мафию я не тянул...
Вижу в брызгах брильянтовой пыли
Царский выезд, и слышится гул.
Слышу звуки рогув за туманом
В мёртвом блеске подземного дня.
Может быть, я кажусь наркоманом,
Но они отпустили меня.
Потому, что соблазны сансары
Не кончаются тысячи лет,
И весёлые мчатся гусары
За смеющимся облаком вслед.
* * *
Слишком, Гай Катулл, ревнив ты
к смертным,
Слишком щедр, бессмертье дал Равиду.
Но безлик соперник твой счастливый,
Только имя брошено небрежно
В головокруженье глаукомы.
Но, лицо прекрасное имея,
Улыбнулась в пустоте камея,
И глядит безжалостно и нежно
Лесбия, с которой мы знакомы.
* * *
По комнатам ходит андроид,
То в зеркале тёмном блеснёт,
То дверцу со скрипом откроет,
И мне не уйти из тенёт.
Всё то, что откроет, закрою,
Но ранено сердце моё,
И надо спасти под чадрою
Заблудшее счастье своё.
Уже не нуждаясь в мужчине,
Смеётся с экрана порок.
Не зря ведь присягу в Медине
Брал с этих созданий Пророк!
* * *
В Бомбее они пышногруды,
В Калькутте стройнее и злей...
И всюду — ужимки, причуды
И жажда иссохших полей.
Танцовщица тысячелица,
Желанная в тысячах поз,
То в камень она превратится,
То ринется в проливень слёз.
Заплачет, ломая запястья
И в смерче меняя тела,
И вот эпидемия страсти,
Как чёрная туча, пошла.
Любви вылетают химеры
С миазмами чёрных болот.
Страшнее чумы и холеры
И пляшет Она, и поет.
* * *
Утро, полное нежной лазури,
И горит, и сияет Кавказ.
Всё запело под рокот чонгури
И готовится кинуться в пляс.
Может быть, в этом праздничном свете
Снова юной окажешься ты,
Не окончатся пиршества эти,
И твои повторятся черты.
То ли в чашах вино золотится,
То ли шумный пошёл листопад,
И красавиц нетленные лица
Из темницы столетий летят.
Фотограф
Из черноты он брал глаза и губы
И часть руки, придерживавшей маску...
Так вылеплено множество личин,
И вот, пожалуй, чересчур правдивы
Министр самодовольный и продажный,
Поэт-осведомитель и актриса,
Как щука, проглотившая червя.
Не раз пытались выкупить портрет
И негатив такие персонажи.
Покуда фото сохли на верёвках,
Варил фотограф дивные ликёры
Из пряных трав и высохших сластей.
И, наливая, всё припоминал
Гимназию, где на последней парте
Сидел с ним рядом Берия Лаврентий.
На сломанной тахте лежал старик,
Кремлёвского фотографа не вышло.
Вернувшись с фронта мировой войны
И с Пуришкевичем сдружившись
в Ялте,
До Грузии добрался, но в Батуми
Выл пароход. Семейство собиралось.
Ночь проведя бессонную в каюте,
Он выбросил на пристань чемодан.
Да, Пекелис был брат Грегори Пека.
Красив и в девяносто. Моложав.
И женщины любили Агасфера.
Как он был стар! Таким же стариком
Его и в детстве помнили старухи.
А он их годы запечатлевал.
Ликеров терпких выветрился дух.
Сгорело всё. Лишь на меня ночами
Тбилисские глядят леонардески.
Оценщик
Сластолюбиво-круглоглазый
Состарившийся армянин
Узлов стокрасочных рассказы
Сумеет разгадать один.
Поведанное грубой нитью,
Как летописный ветхий свод,
Почти не видя, по наитью,
Рукой дрожащей перечтёт.
И сердцем примет, сердце гладя,
Зной Маргианы, Бухары
И древний жар персидских свадеб,
Навеки втоптанный в ковры.
* * *
Схожу с ума я, сумасшедший;
Как видно, не сумею я
Вернуться, далеко зашедший;
И вся безумствует семья;
Все в этом доме спорят пылко,
Прилежно слушая себя;
Привычной жизни молотилка
Стучит, сознание дробя;
И если слово грянет всё же,
О разуме напомнив тут,
На что-то внятное похожи,
Собака с кошкой прибегут.
* * *
Жизнь после жизни... Улетая,
Ещё увижу с высоты:
Вся в солнце комната пустая,
В которую не входишь ты.
* * *
Меня старухи сельские моложе.
Дубящий ветер от большой реки,
Крестьянский труд, оттиснутый
на коже,
Бегущие по Волге беляки.
Когда стареть решишься понемногу,
Дом заведёшь на этом берегу.
Вот здесь промолвишь,
глядя на дорогу:
«И умереть со временем смогу».
С лукошком пробираясь вдоль околиц,
В родные возвращаешься края.
Крыльцо. Коровий медный колоколец.
Живой и мёртвой древности струя.
* * *
Бывают горестные неудачи,
Но и в уроках наш Создатель строг,
Не иссякает жизни ток горячий,
Для возрожденья нам даётся срок.
Есть холод смертный
и в самом кипенье,
И всё труднее всплески и рывки,
Но эти годы — пузырьки на пене,
Пока под нами глубина реки.
Заговор
Жертвы заговор и палача,
Это — чудо двадцатого века,
И приятель проснулся, крича,
И немеет, силач и калека...
Так студёная ночь горяча,
У пустынника и стукача
Что-то чует прикрытое веко.
И не средних веков саранча —
Флот астральный, огнём клокоча,
Мчится к нам на частотах луча,
И осталось не больше парсека.
Просвет
Длится жизнь, осквернённая ложью,
Низкой прозой, но, боже ты мой,
Осенённая лиственной дрожью,
Драгоценной морской синевой.
И поистине всюду со мною —
В дальней зелени синий просвет,
Вечно веющий свежей волною,
Глубиной убегающих лет.
