Журнал«Знамя»2, 2016

Холодно мне, дорогие ребята.
Вечером и поутру.
Да и чего и хотеть от себя-то?
Звать к себе, что ли, жару?
С пробками адскими, непробивными,
И непроезжим шоссе.
С вечно бессмысленными выходными
В лесостепной полосе.
То загорится нестойкий торфяник.
То шандарахнет гроза —
И человек, как незваный племянник,
Учится прятать глаза.
Совестно всё же. Приехал — и ну-тка,
Вместо вам «гебен зи мир»
Всё сообщает о том, что не шутка —
Этот вот мир-конвоир.
Ну-ка, спроси покороче дорогу.
Ну-ка, сыщи наконец
Булку и кофе. Да просто подмогу.
Это какой-то трындец.
Но человек, щебеча на тамбовском,
Спросит до Бронной, балда.
И я, как Пушкин на Воротниковском,
Пальчиком ткну: вон туда!

Хотела бежать, бежать, бежать,
           Бежать и бежать.
Не с тем чтобы скрыться —
           Но на месте не оставаться.
Осталась — и стала решать, решать, решать,
           Решать и решать —
С чем буду мириться.
           А с чем расставаться.
Особенно сильно хотелось читать,
           Читать, читать, читать и читать.
Ныряя в книгу, пускаться в плаванья
           И полёты.
Хотелось складывать. Но пришлось вычитать.
           Вычитать. Вычитать. Вычитать.
И высчитывать... ну и главное —
           Выучить ноты.
А выучив ноты, все семьсот эти семьдесят семь,
           Объяснишь и расскажешь себе —
О басах и скрипках.
           Не робей. Не такой уж ты воробей.
Умножай и складывай,
           Не тормози на ошибках.

Шерлок — шерлока.
Дурак — дурака. Рыбака — рыбак.
Так учили и только —
Видеть издалека.
Но мой папа первый
Говорил негромко: слабак.
Потому что зорко
Распознавал слабака.
Эту заполночь-полночь
Мы встретили под мостом.
Полыхал бензином
Костёр больших катастроф.
Это просто сволочь —
Говорил мой папа о том,
Кто в огонь подбрасывал
Тёплых, от сердца, дров.
У меня тут свёрток.
Запрятанный закуток.
Я хочу post mortem
Услышать — не на Луне —
Как мой папа скажет:
Какой же ты молоток!
Молодчина, в общем.
И будет довольно мне.

Лучше не будет. Не будет, не будет.
Хуже бы не было — тогда дух-то и переведём.
Несытый судья, ну как он о чём рассудит?
Неплохо бы и подсушиться — вымокшему под дождём.
Ну, промок. Ну, весна. Ну нет ни зонта, ни навеса.
Где-то там — свежий хлеб, подогретое молоко.
Далеко до города. Близко до леса.
Небо темно. Звезда горит высоко.
Накормите судью.
Дайте охраннику пива.
Причешите вы женщину-пограничницу...
С этим — глухая беда.
Все умоются и оживут.
И заговорят красиво.
Вот тогда-то меня, отличницу,
Вытащат из пруда.

Что за метель в Москве...
Что за Москва в метели...
С дырами в голове —
Наши ряды редели.
Наш телевизор груб.
Наши газеты лживы.
Но уголками губ —
Всё-таки живы, живы.
Стёкла дрожат в ночи.
В сердце — стучится палец.
Кто потерял ключи,
Кто отключает память.
Где ж тут качать права...
В мире — метель бывает.
Мать же — сыра-москва —
Крестиком вышивает.

идиотизм восьмого марта — позади.
а всё же, всё же, как же, боже, погоди!
мы не привыкли, мы ещё не в тех пальто.
в шкафы проникли — но достали-то не то.
Локтями двигали сухие стеллажи —
Так, будто видели чужие виражи.
Там, в дивных шляпах и широких поясах —
Но наши папы отстояли на часах.
Что сторожили? Никому не расскажу.
Но всё же жили. И, подобно миражу,
Руками резко раздвигали пелену.
За ней — детали. Годы рваные в плену.
За ней — блокадные жестокие пайки.
За ней цикадные курортные деньки.
Пятидесятыми родители клялись,
Что все — с усатыми. Ну, мы и родились.

Замолчали мои друганы,
Замечаю с печалью.
Тут не «долгое эхо войны» —
Только опыт молчанья.
Где течёт бесконечная грязь,
Так что жить безобразно —
Всё равно уж — латиница, вязь —
Сине-бело, но красно.
Замолчали поэты мои.
Безутешно утёрлись.
Перережь себя, перекрои.
Но — упёрлись, упёрлись.
Помолчат и ещё помолчат.
Ни шумов, ни вопросов.
Трактористов. Свинарок. Девчат.
И — Утёсов, Утёсов!

Через похороны эти,
От зимы и до весны —
Стали мы совсем как дети
Необъявленной войны.
Нелетающие птицы.
И невыросшие львы.
Никакие заграницы
Нам не помогли, увы.
Нашей дикости обрывки —
Этот хлопок, этот лён.
Может, мы и были сливки —
Каждый кормлен и холён.
Мы болящих прозевали.
Люди умерли во сне.
Вот и перезимовали.
Дело, стало быть, к весне.

И рыбы с печальными лицами...
И домотканый сыр.
Не дружим мы со столицами.
Наш деревенский мир
Остался вдали, за тридевять,
Двунадесять городов...
Мы можем его затребовать —
Но это стоит трудов...
Отсюда не дозовусь его.
Не слышит наверняка.
Не буду себя науськивать,
Переживу пока.
Наречья магометанские
Цветасты и холодны.
Ни музыкою, ни танцами —
Душе моей не нужны.
Ни кроличьими повадками.
Ни волчьим разрывом глаз.
Ни овощными палатками,
Развёрнутыми на нас.
Где вы, мои рыбы-мидии?
И чаечка, и баклан?
Не всех вы ещё увидели...
Не весь мой московский хлам.
Вернусь к своей круглой ракушке
И краба на берегу
Поглажу по твёрдой маковке.
А что я ещё могу?

Был город мой лицейский.
Нелепый и большой.
А стал он полицейский,
С неслышною душой.
Увёз нас эскалатор
Куда-то вглубь метро.
А тут эвакуатор
Пристроился хитро.
У них свои пружины.
У них стальной зажим.
Оставьте нам машины
И книжный магазин.
Не трогайте аптеки.
Площадки для собак.
Дворы. Библиотеки.
Всё то — что за пятак
Купил бы всякий школьник
И бабушка его.
И древний алкоголик —
Тут жил как божество.
Был пианист при супе.
Скрипач — при отбивной.
Всё это вместе, вкупе —
Всегда, не в выходной.
Верните балерину,
А с нею и Москву.
И не стреляйте в спину.
Я тут ещё живу.
Вернёте всё, паскуды —
Скажу через плечо.
А кто вы и откуда —
Я выясню ещё.

Может, я напишу ещё музыку?
Небольшую домашнюю музыку.
Исключительно нежную музыку.
Сиротливую мрачную музыку.
Или так: сочиняю гекзаметры.
Из истории чисел гекзаметры.
Из теории песен гекзаметры.
Из просодий и прялок гекзаметры.
Или вот: предвещаю предательства.
Предрекаю любые предательства.
Предвкушаю земные предательства.
И небесные также предательства.
Напишу и либретто, и музыку.
И старинный сюжет израсходую,
Заготовленный загодя, издавна.
Я его берегла, как безумная.