Журнал«Знамя»2, 2016

Слово на ветер; не оживёт, пока
в долгом дыхании не прорастёт зерно.
Скажешь «зима» — и всё снегами занесено.
Скажешь «война» — и угадаешь наверняка.

Не говори так, ты же не гробовщик.
Время лечит. Дальняя цель молчит.
Но слово за слово стягивается петля;
всё от него, от большого, видать, ума.

Скоро заглянешь за угол — там зима.
Выдвинешь нижний ящик — а там земля.

Страшная сказка всё стук да постук —
иноходь прежнего лада.
Только испуганный Маленький Мук
прячется в полы халата.

Что для прошедшего просто режим,
для настоящего мука.
Новый порядок для сонных дружин:
чтобы ни вздоха, ни звука.

Снова в палату заходит старшой.
Мёртвая буква стоит над душой.

В рост поднимается сон-великан.
Изверги едут верхами,
всё по пути прибирая к рукам
и объясняясь руками.

Новые гости, что прежних лютей;
им и не ставят пределы.
Но между всеми не видно детей.
Голуби, дети, да где вы?

То ли попрятались кто куда,
то ли повывелись дети.
Или гроза на пороге, беда.
Вот их и держат в секрете.

Нравится нет это не мой выбор

Кто бы не выплыл если такой выпал
кто бы ушёл к водорослям и рыбам
по берегам освобождая место
новому зверю имя его известно

Это под ним это в его лапах
мир где пинают гордых и топчут слабых
В каждой щели слышен его запах

В нашей воде он обмывал копыта
В нашей еде клочья его меха
На волосах споры его вида

Но из живых каждый ему помеха
кто не ушёл или яму себе не вырыл

Я ж говорю это не мой выбор

Если прикажут выбрать одно из двух
ради каких-то их разумений высших,
всё, что мне надо, пусть прочитают вслух
или покажут пальцами на афишах.

Сам не вчитаюсь в этот кривой узор,
вашей звериной азбуке не обучен.
Раз не бывает выборочным позор,
так ли, иначе — все мы своё получим.

Время нисходит к маленькому уродству, —
и недостаток не портит, а украшает.
Лишняя тень, родственная сиротству,
недорога, но медленно дорожает.

Всё ведь не так плачевно. Живи не мучась.
В силу своей природы, а не зачем-то,
время идёт, вступаясь за чью-то участь,
и прививает слабый росток ущерба.

Было так, что и нету живого места.
Кто и где окажется, не спасётся.
А в почтовом ящике спит повестка,
и никто не знает, когда проснётся.

Посторонним взглядом, стеклянным глазом
за тобой пространство следило снуло.
Но однажды рябью пошло и разом
как большая рыбина вверх плеснуло.
_____________

Отчего б не жить — да и что такого? —
подмешав к основе цветных волокон,
чтобы текст, начавшийся с протокола,
невзначай продолжился травелогом.

Отменяют время как рейс порожний,
а оно себя возвращает снова
с боковой тропы, звуковой дорожки,
из любого выхода запасного.

Снится ненаписанная проза;
тянется, ничем не потакая.
Только настоящая угроза
в ней таится, да ещё какая.

Прячет необъявленная новость
суть свою русалочью и навью.
Чем-то незаметно укололась
и осталась между сном и явью.

Чтоб из той не выйти оболочки,
ищет постороннее преданье,
собираясь словно бы в комочки,
расставляя знаки препинания.

Такая ночь не тихий свет из спален,
а маленькие злые огоньки
на воздухе, покуда не развален
на мелкие и острые куски.

И мы не спим. Мы заняты. Нас нету.
Мы под водой стоим на дне реки.
Но слышим: неурочные звонки
врываются и требуют к ответу.

А теперь пускай говорит ледник,
языком свою перейдя черту,
за того, узнавшего не из книг,
каково без сна ночевать во льду.

Не судьба, рассказанная с конца,
а по камню так провели резцом,
что хватало сил не терять лица.
Но куда пускают с таким лицом?

И откуда власть, опускаясь вниз,
не пропасть как точка в пустой дали?
Мирового Дерева поздний лист,
не касающийся земли.

И тени с незнакомыми чертами,
ещё родные, но уже ничьи,
не узнаёт оставленный в ночи
один перед закрытыми вратами
лунатик, подбирающий ключи.

Ушедшее, каким бы ни приснилось,
перебирает новые места.
Но мука, что в лице не поместилась,
метнулась к нам, как птица из куста.

И угадав, как будто не в груди,
а в стоге сена нахожу иголку.

Фонариком походным подсвети
из тех, что не кончаются подолгу
крушения ночного посреди.

Даже ласковее, чем та,
перехваченная попутно,
оживлённая темнота,
прикоснувшаяся под утро.

С ней удержится на весу
мир, теряющий равновесие,
если в мёртвом проснусь лесу,
между молчащего редколесья.

Вот и в лесу нет ни сети дорожной,
нет и в земле твёрдости на вершок —
высохший мох прогибается под подошвой
и рассыпается в порошок.

Все безымянны ямины и поляны,
нету про них грамот берестяных.
Или приметы — тоже непостоянны,
носят одно имя на шестерых.

Только листва так говорит подробно,
словно шумит по-своему каждый лист,
и всё слышнее к ночи, что им неровно
кто-то другой вторит из-за кулис.

А давай побеседуем по душам
А давай подведём итог.
Отчего бежали как на пожар,
если дел на один кивок?

Если та сама ещё с ноготок
высота негаснущего огня?
Вот что никак не возьму я в толк,
значит, и спрашивать не с меня.
___________

А кого-то и в списки не занесли,
но на полстраны и на край земли
протащили волоком и по дну
миновали реку, да не одну.

Почему, сготовлен из тех вещей,
что всегда запасают впрок,
только слаще становится, горячей
именинный его пирог?

Там ложится саваном санный путь,
раскрывающийся простор.
Но ничто не может его с тех пор
в полотно дорожное завернуть.

Хороша зима, земля хороша
по билету в один конец;
да и те, пошедшие в сторожа,
как в кастеты идёт свинец —

или что там делают из свинца.
Но ни разу с готового образца.

И земля без края лежит пластом,
расходясь с путевым листом.

С кем говорю, так прямо не скажу;
не разгляжу: надела паранджу,
закону и свидетелю в угоду.
Не потому, что ходит по ножу
и сам свидетель, дующий на воду.

Он замечает, если смотрит вбок,
что кое-что вблизи чернеет сноской
под внешностью заведомо неброской,
и мысленно о твёрдый коробок
постукивает папироской.

Раз легли под дырокол вот такие вести,
заместитель и нарком обсуждали вместе:
пики или крести (крики или песни),
или в общей яме уложить слоями —
всё решать на месте.

Опер пробует перо, отряхает китель.
Санаторное ситро пьёт осведомитель.

Кто сморкался, кто курил, много было смеху.
Председатель говорил, что ему не к спеху.

В санаторной конуре шаткие ступени
как ремни при кобуре новые скрипели.

Запечатано письмо штатным доброхотом.
На платформе Косино ягода с походом.

После станции Панки все леса в коросте.
В лес ходили грибники, собирали грузди.

Но уже выходит срок: дорогие гости
снаряжают воронок ехать от Черусти.
………………
Зелень снова молода.
Проросла грибница.
Но земля уже не та,
с ней не породниться.

И в краю далёком
под Владивостоком
не поставить свечку
за Вторую речку.