Екатеринбург: Евдокия, 2014–2015: Максим Кабир. Осечка; Ирина Любельская. Ключ; Сергей Комлев. Похороны Солнца; Сергей Слепухин. Женщины и самолеты. Елена Сафронова
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


обзор


Отрицание искусственности


Екатеринбург: Евдокия, 2014–2015. —
Максим Кабир. Осечка;
Ирина Любельская. Ключ;
Сергей Комлев. Похороны Солнца;
Сергей Слепухин. Женщины и самолеты.

Два года назад, отвечая на вопросы Бориса Кутенкова (см. литературный альманах «Белый ворон», № 1(9), «Слово редактора»), Сергей Слепухин обозначил свою позицию: «Редакция ставит перед собой задачу публиковать произведения авторов, обладающих ярко выраженной индивидуальностью.

Разговор касался этико-эстетических принципов отбора произведений в альманах «Белый ворон», команда которого также штат издательства «Евдокия». Резонно предположить, что эти же принципы лежат в основе работы издательства, так как именно «Евдокия» выпускает «Белый Ворон» раз в квартал.
На электронной странице издательства значится: «Евдокия» издает книги лучших прозаиков и поэтов, пишущих по-русски». Это скорее рекламный слоган, чем ноу-хау. Однако плох тот солдат, что не мечтает стать генералом! — и тот главный редактор, что не считает своих авторов лучшими!..
Собственный голос Сергея Слепухина в книге «Женщины и самолеты» узнаваем уже по тому, что у него Танатос вечно соперничает с Эросом.
Отношения человека со смертью — тема весьма интимная, и всякий постигает ее своим личным опытом. Но кто-то сей опыт скрывает, а поэт выставляет его на обозрение «городу и миру». В библиографии Сергея Слепухина была книга «Послесвеченье» («Евдокия», 2013), звучащая эсхатологическими мотивами (то в отношении частного бытия, то применительно ко всему миру живых). Рада отметить, что в «Послесвеченье» поэт достиг катарсиса, и следующий сборник, «Женщины и самолеты», оказался, при всей философичности, характерной для Слепухина, более лиричным и светлым.
В «Женщинах и самолетах» встречаются стихотворения эротические — страстный двенадцатичастный цикл «Больная память» — и даже почти что «эстрадные романсы». Рисунок Евдокии Слепухиной на обложке (его можно назвать даже игривым) оставляет надежду на красоту и радость жизни и любви. Правда, «Женщины и самолеты» заканчиваются авиакатастрофой:

                                      Стая уродливых чаек, чернильные голоса,
                                      с грохотом падают ржавые перья нот,
                                      туч самолетное тело, дряблые телеса,
                                      сладкий душок формалина, морилка, йод.

                                      Берег житейского моря, исхоженная тропа,
                                      Волны пускают слюни, лязгают пенной губой,
                                      Урна с пробитым днищем падает на попа,
                                      Крик, уходящий в землю, следом — фальцет, гобой…

Но она описана так же «плотски», как и сцены любви.
Книга Сергея Комлева «Похороны солнца». Комлев как будто ищет ракурс зрения своего лирического героя. Сначала Комлев ощущает его между бытием и небытием:

                                      Иногда мне кажется, что меня нет.
                                      А других, не тех, кто я, — им числа несть.
                                      Подойду растерянно: «Ты-то, мой свет,
                                      расскажи, пожалуйста, им, что я — есть».

                                      Отойду я в сторону. И придет сон.
                                      И во мгле размеренной мой глядит свет.
                                      То туда потерянно, где всего — сонм.
                                      То туда рассеянно, где меня — нет.

Но «потусторонность» быстро «прискучивает» Сергею Комлеву. Его больше привлекает параллельная или искривленная реальность: «парящие как назгулы» над страной «Тухачевский, Егоров, Якир», поющие кроты со «слепой музыкой», покинутый живыми мир, где «друг дружку стерегут на себя оставленные вещи», а от людей остались «голоса — чужие — за стеной. / И следы — повсюду — человечьи».
Одна из любимых тем Комлева — «Альтернативная история». Так называется стихотворение, написанное от лица alter ego Ивана Грозного, где герой собирается заняться не царским делом: «Князя Курбского почитаю, / полистаю Каспаров.ru». На том же концепте построены соседствующие с «Альтернативной историей» «Ходынка»: «А с Ходынки ходу / нету ходоку. / А сквозь волю броду / нету мужику» и «Эти кричат: велик цезарь! / Те причитают: кровав цезарь! / А я молчу, ибо какое дело мне до цезаря».
Человек — «мерило всех вещей», «царь природы» — у Комлева маленький и несимпатичный:

                                      Человек — копилка горя,
                                      спермацет и дикобраз.
                                      …………………………
                                      Скоро выйдет на пробежку,
                                      Где не встретит никого,
                                      где лишь ветви вперемежку
                                      с диким образом его.

                                      Так пошарь по моим сусекам,
                                      не забудь и про коробок.
                                      Не достанет на человека —
                                      наскреби хоть на колобок.

                                      Стану я надменный карлик
                                      и устрою самосуд.
                                      И с базара, на базар ли
                                      никого не понесут.

Автор следующей новинки «Евдокии» «Осечка» Максим Кабир — носитель не просто «ярко выраженной», но декларативной индивидуальности. Максим Кабир активно присутствует в Интернете, где на разных страницах в социальных сетях (в том числе и в ЖЖ, где выкладываются новые стихи) о нем сказано: «максим кабир — украинский русскоязычный поэт, писатель, автор книг «письма из бутылки», «татуировщик», «культ». пишет статьи и эссе для различных изданий. является участником музыкального проекта «джовинецца», в 2008 году записавшего диск «дисциплина». лидер всеукраинского литературного объединения «эротический марксизм», соорганизатор… фестиваля «рыжие тексты»…» (орфография и пунктуация первоисточников. — Е.С.). На более «древней» страничке Кабира на портале «Сетевая словесность» дополнительно говорится: «Художник, вокалист панк-группы «Фаллос-Патроны», член московской «Солнцевской поэтической группировки», анархист, вегетарианец. …В прошлой жизни продавал оружие в Колумбии». Презентация выглядит эпатажной. Но «работает», ибо все сетевые страницы Кабира — входы в сообщества поклонников его творчества.
Даже не знакомясь с соцсетями Максима Кабира, читатель книги «Осечка» догадался бы и о политической платформе автора, и о его радикализме, и о панковской идеологии, которая «прорезается» точечной обсценной лексикой. Но не она делает погоду на страницах сборника. Тот «закольцован» иллюстрациями: на первой странице текста черный человек целится в белый свет, на последней — сам стоит под прицелом. Завершающее стихотворение книги проясняет ее название: «Позабыть рутину и смерть забыть, / Пусть целуются человечки. / Ледокол любви разбивает быт. / Пистолеты дают осечки» («Утверждение любви»).
Но к постулату, что пистолеты не всегда стреляют, надо прийти и поэту, и читателю — и Максим Кабир проводит читателя по всем кругам своего персонального ада. Первые тексты в «Осечке» резко обозначают авторское неприятие всего, что происходит вокруг:

                                      * * *
                                      вакуум.
                                      криком не вызвать лавину.
                                      в этой квартире так просто сойти с ума.
                                      анемичная,
                                      как рената Литвинова
                                      скоро придет зима.

                                      как — скажи,
                                      какими гекзаметрами
                                      выхаркать на бумагу всю свою боль?
                                      в 2012-ом,
                                      на выпускном экзамене,
                                      этой планете я бы поставил н0ль.

Таким Максим Кабир видит ближний микрокосм, мир людей. Но с макрокосмом — Вселенной и миропорядком — он так же суров, только боится его, ибо у макрокосма есть мистические темные силы, воплотившиеся в реальное зло чупакабру, все ипостаси которой он призывает «мочить»... От того, чтобы перевести сей «поэтический экстремизм» на суконный язык судебного разбирательства, спасает финал стихотворения — заклинание: «Чупакабра, чупакабра, ходы до воды, / Там на кого хочешь, на того й напады, / Хочь на быка, хочь на корову. / Хочь на дивку чорноброву».
В «Осечке» есть целый ряд стихов, которые легко перепутать с политическими манифестами (этим Кабир чем-то похож на Всеволода Емелина). Продолжает мысль «чупакабр» стихотворение «Брейвик», где Кабир признается: «я хотел, чтоб меня убил скандинавский псих, / а не эти псы», — «эти» уже не требуют расшифровки. Стихотворение «Перверсия» призывает «дочь банкира, прижавшуюся в постели к революционеру»: «Спонсируй мою революцию!». «Колыбельная для буржуазии» вызывает в памяти массовые пения «Интернационала» в России начала 1920-х годов и плакаты Дейнеки в «Окнах РОСТА» — недаром в ней упомянуты барон Унгерн, Блок, Маяковский и пролетарский цвет: «Ку-клукс-клан постучит в вашу дверь, / Красная инквизици- / Я / Приду вам рассказывать правду о зле и добре».
С революционным советским искусством колыбельная «родственна» не стилистически, а настроенчески. Смысл у нее тот же — «ешь ананасы, рябчиков жуй», пока к ответу не призвали. Призвать к ответу брутальный герой Кабира собирается и «любые общечеловеческие ценности», которые ему безразличны, а остальных вводят в опасное заблуждение, и оптимистическое искусство.

                                      Пропоет патефон: «я люблю тебя, жизнь»,
                                      От восторга и счастья скрипя.
                                      Жизнь ответит, скривившись: «Дурак, отвяжись!
                                      Я и знать не желаю тебя!»

                                      Мы заплатим за счастье великую дань
                                      И покажет багровый конец
                                      Жизнь, которая ложь, жизнь, которая дрянь,
                                      Жизнь, которую любит Бернес!

К искусству у Кабира основная претензия — его неискренность, понимаемая широко: это и лживые правила, пропагандируемые им, и его собственная «сделанность»: «струятся из них верлибры / достигаемые искусственно». Кабир отрицает произведения искусства, созданные на основе какой-либо идеи, но при этом сам формирует такой идейный базис и его художественную надстройку, в чем противоречит себе. Возможно, это стоит назвать сакраментально «юношеский максимализм».
Но одного у «юношеского максимализма» не отнять: он одинаково искренне говорит и о ненависти, и о любви. В середине сборника Кабира с ним происходит «Осечка» — поэт начинает говорить о любви, и это чувство в его картине мира столь же прекрасно, сколь уродливы буржуазные ценности и заповеди приличных людей.
Перелом темы происходит с появлением призрака дуче («вечность закончилась, я существую после, / дуче копирую, будто бы освальд мюсли»), убийству которого вместе с Кларой Петаччи посвящено мощное стихотворение «Двое». Незадачливый дуче уходит со страниц сборника, а тема любви продолжает звучать: то в черно-юмористическом разрезе грустного анекдота «Про внезапную любовь» (охранника супермаркета к магазинной воришке-готке), то в неистовом слиянии мужчины с «девочкой-дьяволом», у которой «глаза как перевал дятлова», то в приливе слов трепетных:

                                      Все континенты пусть
                                      Будут лежать на дне,
                                      Свой учащенный пульс
                                      Ты доверяешь мне,

                                      И ощущаешь вдруг,
                                      Полные нежности,
                                      Тысячу сильных рук,
                                      Чтобы тебя нести.

                                      Что между нами — память, весна, азарт?
                                      Жимолость, необходимость,
                                      Чувство, ворочающееся в глазах,
                                      Заметное, как судимость.

                                      Поля ночного эфира не хватит на всех,
                                      Как не хватает на всех полигона души.
                                      Искорки слов полыхают под мехом помех:
                                      «Где ты, родная… я очень… я так тебя…»
                                      …шшшшшшшшшшшшшшшш

Даже не верится, что эти строки принадлежат Кабиру!.. Но, несомненно, его: грубоватая стилистика, специфические рифмы и безудержные эмоции. Просто у Максима Кабира широкий диапазон тем — это все, что его искренне волнует. Лирическая ипостась его творчества кажется интереснее политической и социальной. Здесь богаче возможности поэта.
Книга Ирины Любельской «Ключ» контрастна по отношению к кабировской, как лед и пламень. И не только потому, что у Кабира в стихах — «взрывы и пожары», а у Любельской часты зимние пейзажи: «снег метет в тишину творя — / темноту // дышат ели на ладан // в золотые дожди января / дуют медленно / перед распадом».
Книги Ирины Любельской и Максима Кабира — практически антагонисты. У Кабира — бурление эмоций и горячее непосредственное отношение ко всему, о чем он пишет. У Любельской — отстраненная интонация. У Кабира прямые высказывания и конкретные смыслы. У Любельской — сплошные символы и аллегории, большинство из них — толка библейского либо новозаветного: «Белый голубь машет — машет, блестит…», «В поцелуе плывешь корабелом, / В теплом глубоком покое…», «рык ангелов». В книге встретятся и евангельские герои — Иосиф, Магдалина, — и евангелист Марк, но все персонажи священной истории даны на белом снежном фоне. Полагаю, это изящный намек на теорию Третьего Рима, более поэтичный, нежели богословский. Стихотворение «Ключ» восходит к фигуре святого Петра, рыбака и Ключаря.

                                      Сколько марок отправит он — все не в счет,
                                      И наловит в воде ключей — все в обрез.
                                      Узким туловищем по песчаному дну течет,
                                      Испещряя, рыхля волнообразный вес.

                                      Ключ не станет рыбкой на блюде, не станет ни
                                      Одной из разгадок.

Загадка, о которой идет речь в этих стихах, скорее всего, магистральная тема сборника — поиск Бога.
Одна и та же строфа вошла в финал двух стихотворений — «И мир большой» и «Стихи — языки слепых». Это больше чем важная мысль для Любельской, это ее прозрение, обретение Бога: «так проникают Бога, / а Бог проникает их. / не видь: очевидного — грохот, / слова — язык для слепых».
Слепые, слепота — часто встречающийся у Любельской образ, природа которого очевидна: так она воспринимает людей, живущих вне Бога, или хотя бы поиска Его. Их судьба — как земная, так и последующая — в глазах поэтессы плачевна:

                                      Над зарослями полыни, тимьяна, мяты,
                                      Шатаясь вверху в одежде помятой,
                                      Вслепую рыдая,
                                      Темноту обнимая,
                                      Высматривает слеповато.

                                      Кого ты зовешь?
                                      Ты ищешь живых в поле?
                                      Со стоном приходит рассвет.

                                      Воинство небесное
                                      Отгрузилось на корабли,
                                      И боле —
                                      Здесь никого нет.

Вознеслись души павших или святые угодники — как ни прочитывай, но достойные неба улетели на него, а кто остался на земле?.. Но Ирина Любельская не впадает в назидательность духовно-просветительской поэзии. От греха поучительности ее отводит тон стихов — автор сама себе задает вопросы, на которые не знает ответа: «…а сам Он — один глагол — / и мне его не узнать». Но когда Любельская «нащупывает» ответы, сверяясь с небом, на нее нисходит радость: «громко рокочет пальба / видимо смерти нет / бабочка возле столба / желт ее черный свет». Эпиграф к этому стихотворению взят из стихотворения Ольги Дерновой, чья книга «Человец» выходила в издательстве «Евдокия» в 2013 году.
Итак, у четырех поэтов «Евдокии» — разные интонация, слог и почерк, разные посылы к человечеству. Удалось ли нам найти хоть одно «общее место» для них, таких оригинальных и необычных? Мне кажется, да. «Евдокия» привечает авторов, чурающихся признаков «массовой поэзии»: ясной широкому кругу неподготовленных читателей, «окрасивленной» несложными художественными приемами и трафаретными образами. В их стихах не найдешь роз, слез, поцелуев и прочей пошловатой, но извечной поэтической «начинки». Авторы, подобно Кабиру, презирают то в искусстве, что искусственно. Высокомерно? Не без того. Но стратегия издательства оправдана тем, что оно постоянно находит близких по духу авторов.

Елена Сафронова


Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru