Мария Ряховская. Выйду замуж за психа, йога или пьяницу. Рассказ. Мария Ряховская
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024
№ 12, 2023

№ 11, 2023

№ 10, 2023
№ 9, 2023

№ 8, 2023

№ 7, 2023
№ 6, 2023

№ 5, 2023

№ 4, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Мария Ряховская

Выйду замуж за психа, йога или пьяницу

Об авторе | Мария Ряховская родилась в Москве

Об авторе | Мария Ряховская родилась в Москве. Училась в Литературном институте. Работала на радио «Свобода» и в газетах. Как прозаик, эссеист и публицист печаталась в «Октябре», «Дружбе народов», «Новом мире», «Юности», «Новой Юности», «Вестнике Европы» и пр. Всероссийская Астафьевская премия за 2012 год (цикл рассказов «Дура фартовая»). Горьковская премия-2013 (роман «Записки одной курёхи»). Премия им. Дельвига-2014 (книга документальных новостей и очерков «Россия в отражениях: Сербия, Крым, Казахстан»). Последняя публикация в «Знамени» — рассказ «Архангел Михаил» (2015, № 2).

 

 

 

Ольга уже собралась уходить, — как вдруг продиравшаяся вперед тетка в капюшоне резанула ее по груди фанеркой с лозунгом.

— Что за рохля! — взвыла от боли Ольга. — Тащи свой транспарант по улице, а не по чужим сиськам, труперда кособокая!

Не только баба, а и пять десятков человек, замерзших и уставших топтаться на одном месте, обернулись вслед Ольгиному пронзительному голосу.

— Пили отсюда, ветрогонка баламутная! — уже весело продолжала Ольга, мигом согревшись. — Растетеха! Колупаха! Визгопряха!

Тетка наконец обернулась, и Ольга увидела, что она в старомодных очках с зелеными фильтрами. «Слепая, что ль? Полуслепая... Не видит, куда идет».

— «Простите» — хотела сказать Ольга, но баба неожиданно заорала ей в ответ:

— Сама басалайка! Урюпа никудышная! Стоит, как пень Божий!

«Машкин голос?! Нет, показалось… — думала Ольга. — Да ее голос, ее! Как не узнать?! Хоровым пеньем в студенчестве занималась. И ругательства эти мы с ней-то и нарыли в институтской библиотеке — для курсовой».

— И орет, колупай недоделанный! Божедурка полоротая! Разлямзя! — продолжала голосить на всю площадь подружка, опуская фанерку, засовывая очки в карман и уже вовсю улыбаясь: признала Ольгу.

Ольга и не верила свершившейся с Машкой метаморфозе. Тощая шея сиротливо торчала из дырявой марлевки шарфа, как перебинтованная конечность. Где ямочки на круглых щеках? В институте была подруга знаменита вздернутым носиком и голубыми глазами чуть навыкате, над которыми легким карандашным росчерком были будто нарисованы удивленные, вверх летящие брови. Все это придавало Машкиному лицу трогательно-глуповатое выражение. «Худеть, худеть было ей никак нельзя! — с жалостью подумала Ольга. — Да еще в тридцать шесть лет! Как лицо-то вытянулось!.. Из прелестницы превратилась она в некрасивую женщину».

Ах, какой завлекательной была Машка для старшеклассников элитной гимназии, где они с Ольгой преподавали после института! Газпромовский сынок так увлекся ею, что увез в Ниццу кататься на яхте, — и вот уже Машкина божественная попа, обтянутая коллекционным купальником, красовалась в «Мегаполис-экспрессе». К большому сожалению учеников, после этого из школы ее выставили. Неужели же теперь она против коррупции в «сырьевой корпорации Лубянка»?..

Подойдя к Ольге, как обычно, безо всякого приветствия, Машка грубовато начала:

— И не подошла, если б я не стала горло драть? Эх, ты!.. А если нам щас словарь русских исконных ругательств издать, а? Матерные-то изданы, — а нематерные?.. В 90-е, понятно, — он был никому не нужен. А теперь пойдет на ура! У меня до сих пор курсовик лежит — на том потянет.

Машка говорила весело, но опять надела свои чудовищные окуляры, чтоб скрыть слезы.

— Что за очки такие страшные? — спросила Ольга, и сама с трудом справляясь с клокотаньем в горле.

Дак будут страшные… Минус девять какая оправа удержит? — отвечала Машка, шмурыгая носом.

— А зачем затемнение? Солнце и так раз в месяц выходит.

— А! Не хочу смотреть ни на что! А когда все в зеленой дымке — будто сон видишь...

Позади подруги топтался двухметровый, похожий на жердь парень, заросший моджахедистой бородой, и безразлично посматривал на Ольгу поверх Машкиной головы.

— Иван, — представила его Маша. — Пойдем к нам, а? Мы тут рядом, на Мясницкой, живем, вот прогуливались. Только мы… это… сыроеды.

Сыроеды?! Ольга поняла: совсем худо Машке, поклоннице кулебяк, — денег нет вообще — или шизофрения у парня. А скорей всего — и то и другое. И к чему сыроедам митинги? Они, наверно, непротивленцы, да и сил на протест у них нету.

Иван вяло тащился позади подруг, глядя на свои стоптанные кроссовки. Маша цеплялась за Ольгу, но каждые пятьдесят метров убегала назад, заглядывала в лицо Ивану и возвращалась хмурая. И опять начинались воспоминания, и она снова улыбалась. Было ясно: Машка и ее парень ходили на митинги от невозможности долго выносить друг друга. А еще от безденежья и одиночества — друзей, видно, не было, на кино и театр нужны деньги, а митинг бесплатный, — да еще в пяти минутах от дома. Гулять-то надо для здоровья.

Когда Ивановы шнурки совсем развязались и он присел их завязать, Машка шепнула на ухо Ольге:

— У него квартира своя, значит — не снимаю. У меня уже 730 тысяч!

Ольга вздохнула, но промолчала: облезлые «однушки» в хрущобах Капотни по семь лимонов идут…

Родом-то Машка была из крошечного городишки, где мужики круглый год ходили в синих трениках и тапках на босу ногу. И с первого своего рабочего дня она начала собирать на квартиру. В гимназическом эпизоде с газпромовским сынком она приблизилась к своей мечте близко как никогда. И тут же слетела вниз, когда ее поперли: пришлось бегать по урокам, и едва хватало на аренду комнаты.

— Мне судьба судила родиться у матери-одиночки! Проводницы! — повторяла Машка не без гордости. — В самом маленьком городе России, Чекалине! Из инфраструктуры там есть только дом престарелых и похоронное бюро!

И вот годы идут — а покорение Москвы жительницей Чекалина не продвигается. Ни угла своего, ни семьи, ни ребенка. Поиски пресловутой любви, как и инстинкт создания семьи, превратились у Машки в маниакальную идею купить квадратные метры. Этой идеей были заменены все прочие чувства.

 

Зато у Ивана была квартира в дореволюционном доме на Мясницкой, и при взгляде на лепнину в большой комнате Машка всякий раз преисполнялась благоговения.

Сели хозяева на пол, сложили ноги по-турецки. Ольга сначала пристроилась на диван, но вскоре сползла вниз: неудобно было видеть их лица у своих колен. Маша сходила на кухню, вернулась с начищенным медным подносом. На нем пиалушки вроде как из игрушечного сервиза, в них на донышке что-то желтоватое бултыхалось, зеленый чай, видно. На большом фарфоровом блюде красиво, как в ресторане, лежал единственный банан, разрезанный на десять частей. Иван палочки благовонные зажег перед изображением Шивы и попросил хозяйку меда принести. И не то что попросил — а приказал.

А Машка ему отказала, да еще с возмущением — мол, мы сыроеды, в гармонии с природой живем, никого не обижаем и отсюда силу свою черпаем, — и пчел мы эксплуатировать не будем!

Иван разозлился, тапки, говорит, убери со стола, — то есть с паласа, — и гневно так прибавил: Почему пол… то есть стол! — не пропылесосила, у меня, мол, аллергия на пыль!

И Машка сразу затихла и вспомнила, что он не просто Иван, а хозяин двухкомнатной квартиры на Мясницкой! Он палец вверх поднял, поучая ее, а Машка машинально взглянула, куда он показывает — и опять увидела лепнину с завитушками, и взор у нее стал возвышенно-печальный, и откуда-то она принесла сразу мед.

Когда у Ольги ноги занемели и коленку скрутило, она дотумкала, для чего эти двое на полу кушать придумали — чтоб меньше есть. Когда за столом сидишь — можно часами пищей наслаждаться, а в этаком положении скорей бы закончить. Ольга проглотила банановые кусочки: в животе так бурчало, что соседям было слышно.

Прощаться стала. А Машка с Иваном так испугались ее ухода, — что заговорили разом. Машка тараторила:

— Система называется «дарсенинг». Организм тратит много энергии на переваривание вареной пищи… и чтоб энергию высвободить, надо перестать эту дрянь есть…

Иван посмотрел на пустой подрамник, стоявший у окна, в котором был будто заключен унылый пейзаж холодной, дождливой московской весны.

— Сидишь в темной комнате один — аки во гробе, — гнусавил Иван, — соседний дом пишешь. Потом с ничтожествами разными пьешь водку, чтоб твою картину на подмосковную выставку всунули, где учителя рисования выставляются! И сам же карябаешь рецензию в газету «Подмосковье» об этой выставке… Маша одна статью твою и прочтет. Абсурд какой-то. Да и какой тут свет?

Иван раздраженно ткнул пальцем в сторону окна, откуда тянулся слабый, одинокий мартовский луч.

— Главное — иметь свет внутри! — перебила его Машка.

— Что можно написать здесь? — вопрошал Иван. — В вечно сумрачном, сыром нутре этого города? Где клубятся и перепутываются, как комок паразитов, судьбы ленивых, несчастных, ищущих место посытнее горожан! Вот если б в Италии! Или на Балканах! Говорю Машке: давай сдадим квартиру, переедем!..

— Ванечка, везде хорошо, где нас нет! — перекрикивала его Машка. — Куда ни переезжай — из кармической ловушки не выбраться!

— Не под силу мне это… — сник Иван. — Безденежье, одиночество, мрак небесный. Был я и художником, и рабом, — в Америке стены штукатурил, — хватит с меня. Уж лучше сдать квартиру, уехать в Черногорию, к морю… Или в Сербию. С криком «Мать-Россия!» бегут к тебе знакомиться, зовут за длинные накрытые столы. А как много света там! — поднял голову Иван, улыбнулся. — И горы фиолетовые, и крыши черепичные. Не хуже, чем в Италии, — а дешевле в десятки раз!

На лицо Ивана будто пал отсвет балканского солнца, зато Машкина физиономия потемнела: где она жить-то будет, если они апартаменты сдадут? Как копить на вожделенную «однушку» тогда? В заграничной провинции ее уроки не нужны! И замуж ей никто не предлагал, стало быть, права на благородную квартиру с лепниной она никакого не имеет.

— Живем же, хлеб жуем! — обиженно взвизгнула подруга. — По ученикам бегаю, как савраска! В следующем месяце будет еще один гаврик!

— Копейки, — отмахнулся Иван. — Я тебе предлагал вложиться в Парк Мечты! А ты что сказала? Оль, это ж золотое дно!

Он смотрел на полюбовницу умоляющим взором:

— Представляешь — юг! Курские леса. Покупаешь участок пять гектаров и сажаешь на нем сосны и ели. А когда они вырастают — ты каждое дерево продаешь за две тысячи долларов! И у тебя уже миллионы!

Ольга оторопела от наивности Ивана:

— Да кто же купит дерево в России? Да еще за две тыщи баксов! Когда его из леса принести можно?

— Ты какую елку принесешь? Метр от силы! А там сосны и ели растут до тридцати метров! Их себе на участки богатеи покупают. Московскую квартиру сдал, четыре года в Сербии пожил, деньжат подкопил, участок приобрел — и жди…

— Да они сколько растут-то? До тридцатиметровой высоты? — спрашивала Ольга, сочувственно глядя на Машку.

Ну… растут… не знаю, лет пять. Может, шесть или десять. А не хотим в Сербию — можем Машины деньги вложить.

— Дорогой, а давай я тебе огуречное смузи сделаю, — резко сказала Машка, вскочила и побежала на кухню.

Иван встал и подошел к окну, прислонился лбом к стеклу. Голос его дрожал: он боролся с подступающими слезами.

— Отец написал пять картин, две попали на выставку МОСХа. Потом головы Ленина лепил в Азии. Узбекистан, Туркмения. Все дешево, везде почет, принимали как начальника… Приехал — квартиру трехкомнатную на Соколе получил. Поменял вот на двухкомнатную эту. По полгода жил в домах творчества художников, — жизнь беспечная, художницы на все согласные…

Ольга встала и ласково коснулась плеча Ивана:

— На работу тебе надо устраиваться. Срочно. В книжный, продавцом, а?

Иван мотал головой:

— Ну чем я хуже отца, ну чем?..

На кухне подруга ожесточенно дробила лед в миксере, и плечи ее сотрясались то ли от электроприбора, то ли от нервных судорог. Сунула в миксер огурец, яблоко — и вдруг резко развернулась к подруге. Лицо у нее было перекошенное.

— А? Каков?.. Мало ему, малоумному пустобреху, истории с зажигалками! Приехал из Америки в 97-м, и на все заработанные деньги купил кремниевых зажигалок! Оптом, в Набережных Челнах! Когда и за рубль их было уже загнать непросто! Когда газовые и бензиновые в моду вошли! С тех пор и не работал… Умная голова сто голов кормит — а глупая и себя не накормит!

Ольге стало вдруг стыдно. За подругу, за себя... Хоть у нее-то дела были получше: и квартира своя, и работа в журнале, и муж официальный. Однако без компромиссов постыдных тоже не обходилось. «Да у нас разве постыдные? — спросила она себя. — Вот во вчерашнем объявлении на Вуману: передаю любовника в хорошие руки, 60 лет, лысый, проблемы с лишним весом и потенцией, содержание 5000 долларов в месяц… Да и это не постыдное — если человек не может на еду заработать, дети! Если старик — не извращенец, почему нет? Сказать Машке. …Но ведь Ивашка-то без нее пропадет, разлямзя!» Произнести это Ольга так и не смогла, только повторила:

— Раз-лям-зяСлу-ушай, а давай и правда предложим рукопись словаря ругательств в издательство? Сейчас русское снова в моду входит.

Машка не ответила, а Ольга разглядывала бумажные пакетики на кухонном столе.

Семя льна, пшеница для проращивания, сныть сублимированная, 21 рубль. Ценник в лавке, видно, не сняли. Знать, всю сныть Машка скупила, — до последней. Сныть — это ведь сорняк, первым в начале мая из земли лезет, — а они едят его, да еще сублимированный какой-то!.. На куске брезента лепешки зерновые сушатся.

Ольга руку к ним протянула — а Машка как закричит:

— Не трогай, убьет! Это ессейские лепешки! Специальная сушка дорого стоит, мы вместо нее электроковрик для ног употребляем. А изоляцию сняли, иначе не сохнут они…

«Сказать! — стучало в висках у Ольги. — Куда уж дальше!.. Лепешки из сныти на электроковрике для ног!»

Вернулись в гостиную. Иван смузи скушал, настроение его повысилось — какие-никакие, а калории. Разлегся на ковре, мечтает:

— В кумранских свитках написано: «… и Ангел Жизни Вечной войдет в вас с этой смиренной травой». Это про пшеницу пророщенную сказано. «А когда Земная Мать очистит и обновит тело ваше, вы сможете вынести свет Отца Своего Небесного».

— Иисус велел не есть мяса и тщательно пережевывать пищу, — суетливо прибавила явившаяся с кухни Маша. — Когда медленно жуешь, быстро насыщаешься и пища лучше усваивается. Значит, не пойдет половина ее в отбросы. Таким образом Христос и накормил пять тысяч одним хлебом.

— …ну, это гипербола, — поморщился Иван, — не больше пятидесяти — и то, судя по тому, какие были хлебы.

— Голод живота не пучит, а, Оль? — подмигнула Ольге Машка и продолжала: — Еще Иисус рекомендовал семидневное голодание. И «почитание» трех Ангелов: Ангела Воздуха через йоговское дыхание, Ангела Света через солнечные ванны и Ангела Воды через омовение в реке и клизмы. Знаешь, из чего Христос конструировал клизму? Из тростника и тыквы.

— Слушай, а если нам семинары по сыроедению организовать? Это нетрудно, и деньги будут! — опять воззвал Иван к Машке. — Выездные семинары? В Сербии?

— Нет, — отрезала Машка и долгим недобрым взглядом посмотрела на него. — Кармические ловушки так не работают. Из кармической ямы можно выбраться, лишь совершив что-то необычайное! Потрясти самого себя и окружающих своим поступком! Вот ты сидишь здесь, мечтаешь, — а в Донецке борется за чужие жизни Игорь Иванович Стрелков! Такой же человек, как ты! Почти тех же лет! И его называют новым Гарибальди!

— Читал его «Боснийский дневник», — нехотя произнес Иван.

— Да! Он еще и поэт, и писатель! А какие у него стихи! Не жди приказа! Не сиди, ссылаясь на покой! Вперед! Сквозь ветры и дожди…

— …сквозь вьюги волчий вой! — подхватил Иван, у которого Интернет всегда был под рукой.

— Он не только настоящий русский офицер, как о нем пишут, но и писатель! Как и этот… второй. Его представитель в ДНР. Берязев? Березин! Фантаст. Автор десяти книг, изданных в ЭКСМО и АСТ. Он пишет: у нас сейчас настоящая Испания!.. Ты будешь с лучшими людьми нашего времени!..

— Где я буду? — обалдело спросил Иван.

— …Сможешь подружиться с ними! А потом они возьмут тебя художником-оформителем! Сделаешь себе судьбу! Выпрыгнешь из кармической ловушки!

Не только Иван, но и Ольга остолбенела от Машкиного напора.

— Да и солнца на Украине достаточно! Не хуже Сербии! Одно плохо… Кормят там ополченцев традиционно: каждый день тушенка, суп с мясом. Гуманитарная помощь — шоколад, сгущенное молоко!

Иванов взор при словах о тушенке и шоколаде перестал расползаться в стороны, обрел осмысленность.

 

Ольге стало нехорошо. Она быстро пошла в прихожую: страшновато было оставаться. Но тут Машка за ней подхватилась. Как в прежние годы, быстро, весело в джинсы вскочила:

— Я Олю провожу!

Повела Машка подругу в кафе через дорогу, а потом передумала и сказала: пошли в другое, тут чай плохой. Видно, опасалась, что Иван ее выслеживать будет. В кафе она полкило жареной картошки с кетчупом навернула, на спинку кресла откинулась и калькулятором защелкала.

В Реутовской школе зарабатываю я 26 тыр, ученики еще восемь в месяц приносят. На еду у нас тратится двадцать — я наем на двенадцать и он на семь—восемь. Если оставшиеся 14 тыр умножить на два года — 336 тысяч выходит… Надо больше откладывать! А как? Ну не протяну я с ним еще два года!.. Не работает и не хочет, Оль! Полтора года его кормлю, паразита!.. Хотя… вот сыроедение это придумала и на квартире экономлю 30 тысяч, на него трачу не больше семи — восьми в месяц. Выходит все-таки с ним экономия. Двадцать две тысячи.

Ольга стала урезонивать ее: и себя угробишь, и его! Лучше б ребенка завела.

— Ребе-о-онок? — взвыла Машка. — От него-о??? Издеваешься! И жениться на мне не собирается. Про регистрацию пять раз заговаривала — как не слышит!.. Я каждую ночь во сне вижу, как нищая вонючая старуха умирает в переходе! И это — я! Как там сказано, а? Приведи Бог и собачке свою конуру… А мне Бог судил родиться в самом маленьком городе России, у матери-одиночки, проводницы!

У Машки мелко тряслись руки, перекосило лицо. Она сняла свои окуляры, кинула в сторону:

— Видишь, ослепла я на своей словесности!

По проторенным дорожкам-морщинкам текли слезы. Эх, какие громадные голубые глаза у нее когда-то были! Уменьшились, запали будто. И вздернутый носик теперь только простил ее.

— С тринадцати лет работала, за бабушку почту разносила! С шестнадцати джинсами торговала! Когда в педе училась — всю общагу стригла! А ночью в кафе работала. Из кафе тебе на лекции котлеты таскала, помнишь? Ты ведь тоже непросто жила… В Московский пед сама поступила! Потом школа, частные уроки, наша газпромовская гимназия. Мне тридцать шесть, а что я заработала? И с мужиками ужас как не везет. У Ивана такая депрессия, комплексы… Слово боюсь сказать. Чуть что — закричит, вскочит, побежит из дома. И так три раза на дню. Большая это цена за двадцать тысяч экономии! Я как полусумасшедшая белка в колесе — белка, понимаешь? Куда бегу, зачем — не знаю, бегу по инерции, — хотя впереди ничего не вижу… Я тебе еще не то скажу!..

Машка наклонилась к Ольге, горькая усмешка появилась на ее лице.

— Ты знаешь, какое объявление в газету «Из рук в руки» я подавала пять лет назад?.. «31 год, красивая, в/о. Зарабатываю деньги сама. Выйду замуж за йога, пьяницу, психа — с условием прописки на жилплощади мужа». Мне было нестрашно такую объяву подать — раньше я уже состояла в гражданском браке с чокнутыми и алкашами. Йог и сумасшедший в одном лице проживал в двухкомнатной хрущобе в Кузьминках и был одержим чистотой. Для поддержания чистоты ауры он делал по утрам асаны, для гигиены тела мылся два раза в день, каждое утро делал мокрую уборку и шесть раз обливал посуду кипятком. Однажды я взяла его чашку — так он так взбесился, что выгнал меня! Через два месяца помирились, а через три он умер от сердечного приступа у меня на руках. Причем на его похороны пошла изрядная часть моей заначки! Еще полгода после того по ночам мне снились микробы в виде пауков, жуков и червяков. Он был одинокий, завещание на меня написать не успел. Квартира отошла двоюродной племяннице.

По Ольгиному лицу текли слезы. Но подруга не давала ей передышки:

— Следующий, пьяница, служил на овощебазе товароведом и был большим патриотом. Каждый вечер напивался и орал: «Едрен батон! Почему русский человек должен есть литовский сыр? Мы что, сами сыр делать не умеем? А яблоки?! Почему они польские? В России что, яблони негде сажать? Едрен батон!» Товаровед отравился алкоголем перед самым ЗАГСом, и я сбежала, чтобы не хоронить еще одного...

Машка стиснула Ольгину руку:

— Я уже ничего не хочу, ни во что не верю, хоть бы передохнуть от очередного мужика — и все! Хоть недели на две! Пожить одной, подумать, как быть. Иван был последней надеждой. Увидела его на улице, шел, улыбался своим мечтам. Цвели каштаны. Познакомились. Я думала, он художник, человек духовный, тепло будет с ним, не пусто. Ребеночка рожу… Пусть одна я буду нас кормить — даже так, да! Но он принесет с собой новое, — людей, жизнь, творчество! А будет движение — не пропадем! Но ведь он как мертвый, хоть забор подпирай! С ним я поняла: больше ничего никогда не будет. Ни-че-го и ни-ког-да! Весь день думаю, как бы поскорей спать лечь. Все, со мной покончено!..

«После такой-то исповеди не постесняешься предложить роль содержанки, — размышляла Ольга. — Только ведь... у Машки одна гордость в жизни, одно достижение: сама поступила в институт, сама зарабатывает. По морде еще съездит!.. Но чем любовь за деньги хуже жизни с Иваном? У него, небось, тоже проблемы мужские от голода, как у того, в объявлении на «Вуману». А его еще корми, терпи! Вишь как накинулись бабы на объявление! С десяток ответов на форуме! Сколько еще в личку?.. Еще бы и тендер Машка не прошла… Но как же Иван без нее?»

Ольга уже было открыла рот, но Машка преобразилась: разрумянилась, распрямилась, глаза страстно смотрели вперед. Она продолжала подсчеты!

— 15 тысяч долларов у меня лежит с наших с тобой гимназических времен, — бормотала Машка и опять защелкала калькулятором. — Это, значит, 480 тысяч. И еще двести пятьдесят я накопила. Стало быть, если я протяну с ним еще два года — у меня будет 2 миллиона 46 тысяч.

Пропикала эсэмэска.

— Вот! Подписка пришла по квартирам. В Кузьминках на первом этаже пятиэтажки продают однушку за 4 миллиона 900 тысяч. Значит… — у Машки опять задрожало лицо, — если через два года я накоплю 2 миллиона, — мне будет не хватать еще почти 3… Или 4… Или 5… Потому что цены через два года еще вырастут.

Ольга опять хотела сказать про объявление. Но внезапно вспомнила эпизод с директором гимназии. Машка бежала по коридору с вытаращенными глазами, за ней широким шагом шел Павел Вадимыч с красным лицом, сжатым от обиды ртом. В туалете, где укрылись девушки, подруга призналась: «Не выношу дряблого тела, вот воротит, как от гнилого, — и все».

 

Через месяц Ольга навещала Машу в больнице. Упала она в обморок прямо в квартире ученицы.

В больничном коридоре Машка схватила Ольгу за руку, посадила на банкетку рядом с собой и час ее руку не выпускала. Тараторила:

— Уже месяц лежу! Кормят хорошо, сегодня борщ давали, котлету и пюре. На десерт — яблоко. Не хуже, чем мы в студенческой столовке питались. Помнишь то зеленоватое порошковое пюре?.. Эх, середина 90-х!.. Люби-и его-о, пока он живо-ой, — запела вдруг она. — Прорвемся! Знаешь, сколько я тут сэкономила? 40 тыщ! И еще ученик тут, рядом, образовался, на троллейбусе две остановки. Меня к нему отпускает завотделением в тихий час. Два часа в неделю! Значит, в этом месяце 46 тыщ отложу!

За спинами приятельниц загрохотала по кафельному полу больницы тележка на колесиках, дребезжали на железном столике кружки и тарелки.

— Мне усиленное питание прописали! Анемия! И эта… как ее? Аменорея. Месячные пропали. Говорят, ранний климакс: в анамнезе аборты и плохое питание.

Когда старуха в высоком голубом колпаке протянула Маше банан и кружку с клюквенным киселем, она, наконец, отпустила Ольгину вспотевшую ладонь и, как зверушка, вцепилась обеими руками в банан, очистила его и вмиг уничтожила. Было видно, что сообщение о климаксе — в тридцать шесть лет! — ничуть не расстроило Машку.

Потом она высосала из кружки кисель, чмокая и сербая. Машкины глаза бессмысленно смотрели вперед, не моргая, двигались только губы. С губ на подбородок потекла тонкая розовая струйка киселя, свесилась вниз, утонула в толстом махровом халате. Напротив банкетки на стене висело зеркало, Машка на мгновение увидела в нем себя, но ни испуга, ни удивления — вообще никакого чувства не отразилось на ее лице.

Ольга вспомнила, что последний раз была в больнице, когда умирала бабушка, и что она, уже бывшая в маразме, так же жадно и некрасиво ела, инстинктивно пытаясь остановить увядание тела усиленным питанием.

Ольга спросила Машу об Иване. «Он на Украине», — только и сказала она.

Ольга отпрянула:

— Ты… его все-таки выперла? Там же война!!!

— Война, — ответила она равнодушно. — Его товарищ уехал добровольцем в Донецк, мы ездили на вокзал провожать. Потом он рассматривал иллюстрации к книжкам Березина и Стрелкова. Сказал, никудышные. Я говорю: вот и хорошо, ты прекрасные сделаешь. Ты у меня талант! — на этом месте она захихикала. — Еще десять дней я ему мозги компостировала…

Через миг Машка забыла о разговоре и стала рыться у Ольги в сумке, по запаху отыскивая картошку фри и гамбургер из «Макдоналдса», которые любила с юности.

 

Ивана привезли в военный госпиталь через двенадцать дней после того разговора в больнице. В зале прощаний при морге было неожиданно много народу и пахло нашатырем. Ольга подошла к Ивану и встала возле его гроба. Машка жалась к Ваниной матери, и выражение лица у нее было испуганно-изумленное.

 

Она позвонила Ольге через три дня, и она почуяла, что Машкин короткий звериный испуг прошел через час после похорон. Сидя рядом с несостоявшейся свекровью, она слащаво повторяла в трубку:

— Коля и Саша говорят: пока Маша с Полиной Ивановной, мы за мать спокойны. Мать у нас не одна. Площадь позволяет мне здесь находиться и ухаживать за ней.

 

Через два года Ольга увидела подругу случайно в Елоховском, на Пасху. Она стояла рядом с грузной старухой в черном — Полиной Ивановной. Машка была в таком же фиолетовом полосатом китайском платке, как и «свекровь», — их продавали в переходах в ту зиму по всей Москве, — так же мелко и поспешно крестилась, как и Полина Ивановна, и на лице ее было то же привычное выражение тупой тоски, как у Ваниной матери. Она потолстела, расплылась. Подойдя, она по-русски картинно три раза поцеловала меня и, отведя в уголок, шепнула, что Ванину квартиру сдают, и ей перепадает шестьсот баксов в месяц, «слава Господу Богу». Ведь учеников пришлось оставить — у Полины Ивановны был удар, и за ней нужен уход. Еще Коля и Саша, — «слава Богу!» — дают деньги матери на питание. «И, знаешь, столько дают, «святые угодники!» Я… мы все не тратим — мы ведь вегетарианцы, как Ванечка, «упокой Бог его душу». «Пироги печем с капустой, винегреты кушаем, ну и рыбку когда», — она сладко сглотнула слюну, перечисляя меню.

— У меня уже 3 миллиона 52 тысячи. Господь не оставляет меня, — шепнула Машка на прощание, выйдя на паперть проводить меня, и лицо ее осветилось озорной улыбкой, которую я еще помнила.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru