Цирк

Об авторе | Юрий Петкевич — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказы «С птицей на голове» и «Майский снег» — № 7 за 2011 год.

 

 

В подъезде Кваснов наткнулся на дамочку с болонкой на руках и, умилившись, поцеловал собачку. Поднявшись на пятый этаж в старом доме без лифта, прежде чем позвонить, решил успокоить сердце и отдышаться. Наконец нажал на кнопку звонка — Тарайковская сразу же открыла, будто и она за дверью, прислушиваясь, затаилась.

В руке у нее электрические щипцы для завивки волос.

— Подержи!

Одной рукой Кваснов ухватил ее прядь, а другой расшнуровывал туфли.

— Не целую тебя, потому что поцеловал сейчас собаку!

— Хорошо, что ты сказал, — заметила Тарайковская. — Я никогда больше с тобой не поцелуюсь.

— Почему?

— Потому что ты поцеловал собаку!

Кваснов достал из портфеля флакончик духов и, хотя только что сам сказал «про собаку», тут же забыл и поцеловал Тарайковскую.

— Фу, ты, — смутился он, даже покраснел. — «Автоматом» поцеловал.

— Раз ты меня «автоматом поцеловал», — возмутилась Тарайковская, — забирай духи и убирайся к своей Ляльке!

— Не с той ноги встала?

— Да, — кивнула Тарайковская и вдруг поникла. — После обеда прилегла и только сейчас поднялась.

— Разве можно так спать? — удивился Кваснов. — Что будешь ночью делать?

— Ах, да, — вздохнула Тарайковская. — И все будет, как вчера… — Открыла холодильник. В нем пусто — разве что один огурец. — На — съешь его!

— Не хочу!

Зазвонил телефон — она подняла трубку и тут же передала Кваснову.

— Какая у тебя холодная рука! — удивился он.

— Огурец же из холодильника, — пояснила она.

— Алло! — Кваснов взял трубку и — обратно протягивает: — Разговаривай сама!

— А тебе трудно поговорить?

— Я с ней разговариваю каждый день.

— Тем более мог бы поговорить. — Тарайковская показала на завивку: — Ну как?

— Ты прямо помолодела.

— За это возьми меня к себе на дачу.

— Ты не хочешь с ней по телефону поговорить, — заметил Кваснов, — а что будет на даче? Вы же сразу поругаетесь!

— С чего это мы будем ругаться? — удивилась Тарайковская. — Это мы раньше ругались, а сейчас…

— Ну и что могло перемениться за это время?

— Ты пришел, чтобы доконать меня? Уходи! — Тарайковская готова была ударить Кваснова, но руки опустились — и она в слезах пробормотала: — Это же надо вот так испортить настроение...

— Не могу понять — чем я мог его испортить?

— Ты сказал, — напомнила она, — чего могло измениться за это время?..

— Ну и что?

— За это время годы прошли напрасно, — опять едва не расплакалась Тарайковская и показала в зеркале: — Видишь, какая я стала уродина?

Кваснов посмотрел на нее в зеркало и, увидев себя рядом, не узнал. Заглянул этому человеку в глаза и тут же отвел их, опустил. Надо бы утешить Тарайковскую, но он не находил слов, чтобы обмануть ее. Впрочем, никогда никого не обманывал, а только себя — на каждом шагу, невольно, нехотя, и вот сейчас Кваснов это очень отчетливо почувствовал и вернулся к незнакомцу в зеркале, чтобы удостовериться. Под сердцем собрался какой-то ком, где все сплелось, срослось; он мешал дышать, и Кваснов боялся глубоко вздохнуть. Вот так можно вздохнуть — и умереть.

— Почему молчишь? — пробормотала Тарайковская. — Скажи, как раньше, что я красивая…

— Ты красавица, — начал Кваснов, но таким голосом, что можно было не продолжать, и он тогда спросил: — Помнишь, как ты мне отказала?

— Как давно это было, — поморщилась Тарайковская.

— Если бы ты мне тогда не отказала, — заметил Кваснов, — и у тебя, и у меня по-другому бы сложилась жизнь, и мы вот так не стояли бы сейчас у зеркала. Разве ты не видела, что я тебя люблю?

— Я ничего не видела, — перебила Тарайковская. — Я ясно видела, что ты меня не любишь и никогда не любил.

— Зачем же я приезжаю к тебе всю жизнь? — изумился Кваснов.

— Я не знаю, зачем ты ко мне приезжаешь, — ответила Тарайковская. — Между прочим, не к одной ко мне ты приезжаешь, и теперь совсем не важно, на ком ты женился — на Ляльке, или на мне, или на какой другой женщине. В нашем ли возрасте об этом говорить? — И с раздражением она добавила: — Лучше помолчи!

Тут же Кваснов нашел себе оправдание; он ведь обманывал себя, как все, как многие, — жизнь переменилась, все поехали на машинах, не замечая, как легко обмануться, и при этой кажущейся легкой, на машинах, жизни, действительно, совсем не важно, на ком жениться.

— Да-ааа, — не смог удержаться Кваснов, — жизнь поехала куда-то не туда, а назад уже не вернуться.

Он это сказал и тут же понял, что можно вернуться, но усомнился в себе; не знал, обманывает ли в который раз себя, и растерялся. Он уже не думал о женщинах, а всего лишь о том возрасте, когда никого — ни себя, ни других не обманывают. Кваснов боялся теперь на себя в зеркало посмотреть, хотя ему очень хотелось подсмотреть, что с ним происходит, однако не пожелал увидеть рядом старуху Тарайковскую, и та, почувствовав, вдруг изо всей силы ударила его по лицу.

— Уходи!

Спускаясь по лестничной клетке, старик опять налетел на дамочку с болонкой; они уже погуляли и возвращались домой, но сейчас взбудораженный Кваснов не обратил внимания ни на даму, ни на собачку. Выйдя из подъезда, не побоялся глубоко вздохнуть; навстречу стучит каблучками девчонка с букетом.

— Где здесь Электрическая улица?

— Садись в машину, подвезу! — Кваснов не на девчонку оглянулся, а на цветы. — Чудный букет!

— Бывают почуднее, — заметила она, усаживаясь в машину.

— Тебя забросали цветами?

— Это моя работа, — ответила девчонка. — Я должна доставить букет по адресу, чтобы вручить от имени заказчика.

Кваснов свернул с асфальта — дорога запылила; по сторонам начались огородики — их разделяли жерди, колья и между ними куски жести. В огородиках прятались дощатые хибарки с заплатами из той же ржавой жести, а дорога вела к монастырской стене; за ней свинцово-черные купола. В распахнутых воротах стоял монах и обеими руками дергал за веревки, привязанные к языкам колоколов, а ногой нажимал на педаль, к которой еще одна веревка привязана.

— Какой номер дома? — спросил Кваснов у девчонки.

Она вытащила из кармана бумажку.

— Двадцать пять дробь семь.

Кваснов остановил машину. Среди яркой зелени огородов торчали голые, без кроны, гладкие стволы засохших дубов. После того как в монастыре отзвонили, по безлюдной узкой улочке проехала милицейская машина — за ней столб пыли. В наступившей тишине едва слышно что-то бренчало и постукивало; после колокола и милицейской машины эти звуки достали до сердца.

— Вот — двадцать пять, — Кваснов показал на табличку на заборе. — А где же тогда дробь семь? Пройдем дальше.

Девчонка, недоумевая, протянула бумажку с адресом.

— Здесь написано: девятый этаж.

— Неважно, что девятый, — пробормотал Кваснов, разбирая каракули, — ты написала: Энергетическая, а мы приехали на Электрическую.

Они поспешили назад к машине, вдруг Кваснов остановился и приложил палец к губам. Посреди огородов понатыкали палок — и на них болтались пластиковые бутылки от дешевого пива, к ним еще привязаны консервные банки, и это они на ветерке позвякивали и постукивали, отпугивая птиц; при этом тоска нахлынула предсмертная.

— Чего на меня так смотришь? — спросила девчонка.

Кваснов на нее не смотрел, а сейчас глянул. Ему показалось, будто видел когда-то ее, но очень давно.

— Как тебя звать?

— Настя. — И она еще спросила: — Я — дура?

Кваснов не ответил, а Настя дулась всю дорогу, пока снова не приехали на улицу, где жила Тарайковская.

— Наверняка вот эта башня, — показал Кваснов. — Только разве может быть пятая квартира на девятом этаже?

— Может, все-таки зайдем?

— Зачем? — старик пожал плечами. — Надо просто позвонить тому, кто дал тебе этот адрес…

В те годы еще не придумали карманных телефонов, и позвонить с улицы можно было только из автоматных будок. Однако на Энергетической улице не установили ни одной будки. Настя увидела дворничиху и выбралась с букетом из машины. Кваснов взял портфель и тоже вылез. Выслушав Настю, дворничиха провела ее в подъезд и, открыв квартиру, показала на телефон. И Кваснов вошел вслед за ними. Настя стала набирать номер. Из другой комнаты выглянул мальчик. Кваснов вытащил ему из портфеля апельсин.

— Что тебе дядя дал? — спросила дворничиха у сына.

Тот поднял на дядю глаза.

— Это я! — закричала в трубку Настя. — Здесь нет дома номер двадцать пять дробь семь… Минуточку, я запишу…

Кваснов спросил у мальчика:

— Я дал тебе апельсин?

— «Пельсин», — прошептал мальчик, не сводя глаз с дяди.

— Или ананас?

— Да, «нанась».

— Или банан?

— Да, «нанань».

Они так играли в слова, пока Настя записывала адрес, а затем, когда слов стало не хватать, Кваснов начал кривляться перед мальчиком, будто немой, — и они еще так успели поиграть… Потом, выйдя с Настей из подъезда, Кваснов поинтересовался у нее:

— Тебе со мной весело?

— Не очень, — ответила она весело.

— Почему?

— Видишь ли, — начала объяснять Настя. — Дело не в тебе и не во мне, а в чем-то другом, от нас не зависящем, а мы от этого — ни на шаг. Ничего не поделаешь, — добавила она, увидев на лице у Кваснова недоумение, и сама, опечалившись, вдруг остановилась и всплеснула руками.

— Что такое? — не понял Кваснов.

— Забыли цветы.

Пришлось повернуть назад.

— Почему: ни на шаг?

— У каждого из нас есть ангел-хранитель, — пояснила девчонка. — Иногда он так близко оказывается рядом, облегает, будто кожа, и мне хочется вывернуться наизнанку, чтобы…

Кваснов нажал на кнопку звонка.

— Кто там? — отозвался за дверью мальчик.

— Это дядя, который дал тебе апельсин.

— Мамы нет дома.

— А где она?

— «Ушля».

— Открой, пожалуйста, — попросил Кваснов, — нам мама твоя не нужна; мы забыли букет.

— Я не «отклою».

— Почему?

— Ты меня не обманешь, — сказал мальчик. — Ты не тот дядя!

— Тот, — заверил Кваснов.

— У тебя ничего не выйдет.

— Почему?

— Тот дядя дал мне «нанань», — сказал мальчик, — и даже, если бы ты был тот дядя, все «лявно» я не умею «откливать» новый замок.

— А куда пошла твоя мама?

— К «люлюбнику».

— К кому? — переспросил Кваснов.

— К «люлюбнику», — повторил мальчик. — А ты знаешь, что у меня в «люке»?

— Не знаю.

— «Нозь».

Настя заревела на улице.

— Если на работе узнают, что я поехала с тобой, меня уволят...

— Откуда они узнают? — удивился Кваснов. — Не плачь, — начал утешать ее. — Купим сейчас другой букет или поехали ко мне на дачу за цветами! Ну, да, поехали на дачу!

Настя заревела сильнее.

— Что с тобой? Почему плачешь? Миленькая, ну скажи, — обнял ее Кваснов. — Пожалуйста! — Он вспомнил мальчика у дворничихи, когда тоже не находил слов, и, вплотную приблизившись к лицу Насти, так что в глазах все стало расплываться, начал, как тогда с мальчиком, поднимать и опускать брови и кривляться…

— Не надо, — попросила она. — Я умоляю.

— Разве можно так переживать из-за пустяка? — продолжал Кваснов, однако Настя никак не могла успокоиться, и он, сознавая, что не из-за цветов она плачет, стал допытываться: — Ну расскажи, что еще; не надо ничего скрывать — тогда и тебе, и мне будет легче. — Слезы у Насти не иссякали, и прохожие оборачивались. — Думаешь, я не переживаю, — не выдержал Кваснов. — Открой глаза — и я сейчас заплачу!

— Все это уже было, — пролепетала она. — Уже такое было — и поэтому я плачу. Когда это прекратится?

— Это никогда не прекратится, — усмехнулся Кваснов. — Да, конечно, когда-то это все, безусловно, прекратится, но пусть это подольше не прекращается. — И он добавил: — Значит, не один я приглашал тебя на дачу?

— Не один ты.

— И ты ездила?

— Ездила, — вытерла она слезы и тут же, спохватившись, вытащила из кармана новую бумажку и, развернув ее, протянула: — Разве может быть во втором подъезде пятая квартира?

— Действительно, во втором подъезде на девятом этаже не может быть такой квартиры, — согласился Кваснов. — Ну так что — поехали на дачу?

— Я буду ждать дворничиху!

Кваснов пожал плечами, сел в машину и уехал. Никак не мог понять, кого ему Настя напоминает. Немного опущенные уголки рта с твердо сжатыми губами; попробуй подступись, но это как для кого, а так лицо обыкновеннейшее, если бы не странная полуулыбка. Веки напряженно полусомкнуты, лишь только щель между ними, и взгляд из-под ресниц вдруг блеснет, пронизывая насквозь, — и его Кваснов не мог забыть. Невольно он заскучал и увидел, какая наступила черная ночь. Мелькавшие огни по сторонам наполняли сердце тревогой. Она все разрасталась, и вот так с ним еще никогда не было. Беспокойные мысли овладели им, и старик не заметил, как подъехал к даче.

Выбравшись из машины, Кваснов подошел к калитке, но, услышав сзади шорох, обернулся. Глаза начали привыкать к темноте, и старик заметил под липой белую шапочку, а потом увидел мальчишку, который обнимал девочку. Перед тем как поцеловать ее, мальчик передвинул шапочку козырьком назад. У Кваснова, глядя на юных влюбленных, так запрыгало сердце, что он схватился за грудь рукой. Он осознал, что у них все в первый раз, и невольно оглянулся на свою жизнь, вспоминая себя таким мальчишкой, однако не мог вспомнить первого поцелуя и ужаснулся: а что, если его и не было...

Наконец сердце успокоилось. Кваснов подошел к железной калитке и несколько раз сильно дернул ее, прежде чем распахнуть. Когда оглянулся, мальчика и девочки уже не оказалось под деревом, и он так же громко, бесцеремонно стуча железом, стал открывать ворота… Однако, едва лег в постель и закрыл глаза, снова увидел, как длиннющая прядь распущенных волос девочки зацепилась за ремешок на шапочке мальчика, когда тот обнял ее — и она после поцелуя отступила на шаг. Так получилось, что и Кваснов недавно купил такую же дурацкую шапочку; чтобы поцеловаться — ее надо передвигать козырьком на затылок. Опять он попытался вспомнить свой первый поцелуй, однако не то что — первого поцелуя, не мог даже припомнить, какие раньше носили шапочки, — и не заметил, как уснул.

Ему приснилось, будто едет куда-то на машине. В жуткой темноте впереди зажглись фары, стремительно приближаются, но он не на дорогу смотрит; рядом сидит какая-то девчонка, и, если бы не букет, не узнал бы Настю.

— Что это у тебя на лице? От шариковой ручки, — разглядел в ослепительных лучах от фар. — Кто это у тебя писал на щеках и даже на шее? — Она пожала плечами. — Сама нечаянно? — Девчонка кивнула, боясь разрыдаться. — Чего плачешь? Давай вытру, — Кваснов плюнул на палец и, как ребенку, стал вытирать ей лицо.

— Не надо, — попросила Настя. — Я умоляю, — губы у нее задрожали. — Пожалуйста! Если на работе узнают, что я поехала с тобой, меня уволят...

Вдруг что-то страшно загрохотало рядом, и — промчалась мимо машина. Кваснов успел разглядеть в ней в раскрытом окне вместо локтя крыло, затем, подхватившись с постели, увидел роющуюся в шкафу жену в ночной сорочке. В зеркале в створке шкафа уже сияло солнце.

— Как быстро прошла ночь! — изумился Кваснов, а Лялька добавила:

— Как жизнь!

— Что ты ищешь?

— Те ложечки, которые вчера купила.

— Я не брал.

— Еще вечером я их видела, — вздохнула Лялька. — Кто взял мои ложечки?

— Кому они нужны? — удивился Кваснов. — Куда ты их положила?

— На вторую полочку с краю.

— Вот эти? — поднялся он.

— Нет, не эти.

— Зачем они тебе?

— Почистить уши.

— А зачем две? — Кваснов опять сел, натянул штанины сразу на обе ноги. — Почему именно эти?

— Они маленькие.

— Извини, я не подумал, — пробормотал Кваснов. — А вообще, зачем сейчас чистить уши? Кстати, — заметил, — можно одной ложечкой поковырять в обоих ушах, зачем тебе две?

— Почему это тебя так интересует? — возмутилась жена. — Помоги найти варежки.

Кваснов поспешил выйти и во дворе на свежем воздухе глубоко вздохнул. Сел в машину, включил зажигание, потом вылез, чтобы открыть ворота. Опять глубоко вздохнул, и тут — будто ножом в грудь, под самое сердце; затем ослепительной острой болью отозвалось по всему телу. «Еще раз вот так, — испугался Кваснов, — и — все…» Он распахнул ворота и сел в машину, боясь пошевелиться. Уставился на дерево за забором на улице, где всего лишь несколько часов назад целовались мальчик с девочкой, но тогда черная была ночь, а утром, в ярких солнечных лучах, словно в первый раз увидел эту липу, которую сам когда-то посадил. И тут вырвалось: «Нет, не в первый раз вижу, а, может, в последний…» Сразу подступила вчерашняя тоска, когда никак не мог понять после колокола, что это еще позвякивает и постукивает на ветерке на огородах на Электрической улице, где искал с Настей дом 25/7; и сейчас вдруг ему открылось, кого напоминает она.

Однажды, когда еще учился в школе, Кваснов возвращался после уроков домой, а ему навстречу девчонка. Он и раньше ее встречал; она жила где-то неподалеку, но училась в другой школе. Кваснов даже не знал, как зовут эту девочку; ни разу не осмелился с ней заговорить на улице. Но тогда, уже пройдя мимо, Кваснов не выдержал и оглянулся, а эта девочка почувствовала и тоже обернулась. Уголки рта у нее вечно опущены, и нос повесила, и глаза из-под недетски тяжелых, может быть, от слез, век, смотрят в землю; кажется, вместо глаз щель, но тут девочка подняла голову и распахнула глаза, и — что в них? Едва Кваснов глянул ей в глаза — вдруг его всего пронзило подобно тому, как сегодня, когда, открывая ворота, глубоко вздохнул — и ему «будто ножом под сердце». Но тогда с сердцем было все нормально; юный Кваснов только испугался, однако как ни в чем не бывало, с невозмутимым выражением на лице, повернулся и пошел дальше… Сразу за железной дорогой на пустыре поставили шатер цирка, загородили забором; вход сквозь арку со стороны улицы, которая за пустырем. На арке лицом к улице буквы, а за железной дорогой Кваснов увидел их перевернутыми наизнанку: .

Больше никогда этой девчонки Кваснов не встречал и вскоре, закончив школу, уехал насовсем в большой город. Жизнь закрутилась и завертелась; поначалу Кваснов еще вспоминал свою первую любовь, когда «будто ножом под сердце», однако вскоре появилось у него много девушек, которые сами на шею бросаются; наш герой начал встречаться то с одной, то с другой; дальше можно не описывать, но того «ножа под сердце», отчего молния в душе, никогда больше не ощущал.

Спохватившись, старик выехал на улицу. Над рекой поднимается солнце. Змейками плывет туман над водой, под мостом тонет в сумраке, в котором спряталась, умирает ночь, затем вываливает дымными клубами на простор и вдали течет, как молоко. К перилам на какой-то невидимой нитке привязана бутылка. Иногда она сверкнет на солнце, пока ее опять не унесет под мост, и она там вертится на нитке, которая раскручивается то в одну сторону, то в другую.

Кваснов едет дальше. На буграх трава выгорела за лето, только внизу зеленые заплаты. Повсюду скомканные бумажки, обрывки газет, консервные банки, чешуя рыбы, в кустах проржавевшие кузова легковых автомобилей, и, навевая тоску, свистит ветер в горлышках бутылок. Под мостом, где гулкие звуки, показался велосипедист и пронзительно скрипит, а когда выезжает на простор, вместо скрипа остается режущий ухо писк. Кваснов вылез из машины и раздевается на берегу. Велосипедист остановился неподалеку и поднял с земли пустую бутылку, которых у него уже целая сумка. Кваснов каждое утро встречает его здесь, шагнул навстречу и уже положил руку на сердце, чтобы открыть душу, — не мог же он Ляльке рассказать, что не помнит своего первого поцелуя, но тут нечаянно у него вырвалось:

— Знаешь, друг, когда-то у меня было много женщин…

— И это, извини, с такой физиономией? — удивился тот, глядя на Кваснова. — Не верю.

— Зачем же мне тебя обманывать? — в свою очередь удивился Кваснов.

— Не знаю, — «друг» подбирает еще одну бутылку.

— И я не знаю, — пробормотал Кваснов. — Зачем ты собираешь бутылки?

Бедняга сделал вид, будто не расслышал, но не удержался и съязвил:

— Куда же теперь подевались твои женщины?

— Ты что, дружок, вообще? — покрутил пальцем у виска старик. — Ты что — не понимаешь, куда они подевались? Ты что, вообще?

Еще раз покрутив пальцем у виска, Кваснов бросился в воду. Река текла не из города, а в город, из лесов, голубеющих вдали, и в этом измаранном месте, когда-то прекрасном, вода струилась чистая. Едва Кваснов прыгнул с берега, солнце скрылось за тучей. По реке поплыли расходящиеся круги с пузырями. Начинается капля за каплей дождь, и вскоре вода будто закипела. Бедняга с бутылками сел на велосипед и нажал на педали. Под дождем велосипед не скрипит. Как только несчастный оборванец спрятался под мостом, дождь перестал, а когда Кваснов, искупавшись, вылез из воды, ничего уже не напоминало о нем.

Через полчаса — выбритый, в выутюженных брюках, сияющий после купанья Кваснов заходит к жене. Она все еще в постели, но услышала, как вошел муж, и, не открывая глаз, улыбается. Кваснов, наклонившись, поцеловал Ляльку и почувствовал у себя на плече ее варежку.

— Нашла?

— Да, — кивает.

— Зачем летом варежки? — спрашивает Кваснов. — Ах, да! — достал из портфеля флакончик духов — точно такой, какой оставил вчера у Тарайков-ской.

Тут зазвонил телефон; Кваснов поспешил в коридор и схватил трубку. Жена наконец поднялась, шагнула за ним, но Кваснов, прижимая телефонную трубку к уху, оглянулся, и Лялька, словно тень, исчезла за стеной, открыла шкаф и опять стала рыться, а когда муж вернулся, не выдержала:

— Кто звонил?

— Будто ты не знаешь — кто, — проворчал Кваснов.

— Что случилось?

— Бессонница.

Проходя мимо зеркала, Кваснов нечаянно заглянул в него и вспомнил, что увидел вчера на своем лице рядом со старухой Тарайковской в слезах, затем прогнал неприятные мысли и, подмигнув сам себе, взял с тумбочки флакончик духов.

Лялька заметила:

— Подарил, а сам пользуешься!

— Я же немножко, — оправдывается Кваснов. — Лицо спрыснул…

— Да у тебя же лошадиная физиономия, — ухмыльнулась Лялька.

Кваснов не удержался и хлопнул дверью. Пока жена выскочила за ним — он уже в конце коридора. Скорее бы сесть в машину и уехать; даже не знал — куда, но тут вспомнил про Настю и осознал, что она все еще стоит на Энергетической улице и ожидает дворничиху, которая ушла к люлюбнику.

Кваснов взял нож и, выйдя в сад, нарезал букет. Положил его на заднее сиденье в машине, затем сел за руль и, выезжая из ворот, опять невольно вспомнил подсмотренный вчера первый поцелуй.