Об авторе | Геннадий Александрович Русаков — лауреат национальной премии
«Поэт», давний автор журнала. Предыдущие публикации в «Знамени» — № 5, 2014; №
2, 2015.
*
* *
На шорох трав, крадущихся бугром,
я просыпаюсь в самой волчьей теми.
Куда они? И дальний этот гром,
который, судя по всему, не в теме...
Хоть глаз коли — такая непроглядь.
Дождей не слышно, потому не встану —
устал я их на место направлять
согласно установленному плану.
Чему свершиться — то произойдёт.
Что ж путаться у Бога под ногами?
Он при нужде всегда тебя найдёт
и различит в многоголосом гаме...
...Я подожду, как травы пробегут,
и вновь засну без всяких сожалений.
Но буду слышать этот дальний гуд
сместившихся за травами селений.
*
* *
Дерюга дней ещё не порвалась.
Ночные звери ворошатся в норах:
они, как мы, наверно, тоже всласть
досуги коротают в разговорах.
А тут апрельский гневный снегопад
метёт стеной уже вторые сутки.
И под землёй кроты и всходы спят
до самой окончательной побудки.
Что ж, и меня спасал от жизни сон —
уснул, так спи: со спящих взятки гладки.
Я до сих пор ещё держу фасон,
но не даются прежние повадки:
и сон не тот, и снятся старики.
А женщин мало, и в приличном виде.
Ночами слышен мерный ход реки...
Наверно, Стикс. Но до чего ж обыден.
*
* *
Приходит день другому дню в затылок,
листая свой казённый кондуит:
дела села, щербатый звон бутылок...
На спуске храм порушенный стоит.
Сегодня нам, ей-богу, не до храма:
у нас пора гражданственных страстей.
Зачем визжит в Сосновке пилорама,
мешая чтенью теленовостей?
Зачем страна опять полна раздора —
то делит деньги, то опять про Крым?
Винит виновных или ловит вора,
грозя при этом первым и вторым.
Я слушаю, как прежде, но вполслуха:
наверно, нужен этих распрей жар
для поддержанья ропщущего духа
и ровного горения Стожар.
*
* *
Значительность мысли даёт направленье строке
и учит слова открываться навстречу друг другу.
Я тоже хотел бы остаться в родном языке,
но поздно, и время смещается с птицами к югу.
Вон мается рядом до нитки обобранный сад,
а тяга к общенью скудеет по мере сезона.
Уже не до птиц — всё равно воротятся назад
к высоким местам отведённого им гарнизона.
Я нынче проснулся в каком-то счастливом часу
с желанием жизни и тягой к мужицкой работе.
И жалко, что втуне весь этот запал растрясу
на хлеб мой насущный и праздные хлопоты плоти.
Упорством души достаётся большая строка.
Значительность мысли — итог возмужавшего духа,
гляденья, как низко бегут над землёй облака,
и пятые сутки на свете просторно и сухо.
*
* *
Я жить хочу. Я требую повтора.
Продленья. Возмещения затрат.
Заткните уши, чтоб не слышать ора:
«Я жить хочу — трикратно, впятикрат!»
Я быть хочу и говорить об этом.
Терять дыханье от биндюжных гроз.
От пьяных лун над нашим сельсоветом.
Быть, чёрт возьми! Я возраст перерос.
Мне мало дней по Божьей разнарядке,
Его добавок — пары лишних лет.
...Довольно, больше не играю в прятки —
кончается классический балет.
Погашен свет, ушла с цветами прима.
Фанаты стихли, всё уже не то.
Из раздевалки смотрит нелюдимо
последнее бездомное пальто.
*
* *
...И я мой век мучительно люблю
и с детства дорожу его харчами.
Мне только дай — я Горы заселю
саврасовскими чёрными грачами,
раскину вологодские снега,
pазвешу красноярские
метели...
Зима ещё по-прежнему долга,
и озими пока не отпотели.
Душа как будто и взаправду спит,
но зорко видит нужные детали.
Ей странен нашей местности прикид,
которым мы гордиться перестали
из-за упрямства наших январей
и бездорожья непосильных странствий.
Из-за больших и маленьких зверей,
живущих с нами на одном пространстве.
*
* *
Я слушал время и душой твердел
для дела жизни и цветенья сада,
но поздно понял цену малых дел,
касанья рук и утешенья взгляда.
Для жизни нужен выверенный срок,
упрямство, горечь и пристрастность знанья.
Руке — уже привычный мастерок...
И праздничное чувство начинанья.
Всё остальное — после и потом:
само притрётся, сделается важным.
А ты дыши разгорячённым ртом
и занимайся промыслом бумажным:
корпей над строчкой, выправляй нажим.
Трудись над смыслом — беспричинно тёмным.
Над телом, что становится чужим.
Над временем, что стало неподъёмным.
*
* *
Мне снится мама из того столетья,
на снимках остающаяся там.
И ветер хлещет понизовой плетью
по мелекесским брошенным местам.
Там что-то происходит или длится.
А нас там нет. Те окна не для нас.
В них светятся возвышенные лица.
В бесхозном доме не отключен газ.
Как хорошо в моём вчерашнем мире!
Я в нём ещё, наверно, не забыт.
На абловской покинутой квартире
всё так же длится непрожитый быт.
И месяц май, сезонно холодая,
то ровен, то дождями засбоит.
И мама, беззащитно молодая,
стоит и смотрит. Смотрит и стоит.
*
* *
Эх, жизнь моя! Сплошной парад-алле.
Идёт себе и оставляет меты...
Я мог бы силой мысли на столе
передвигать доступные предметы.
Да никому не нужен этот дар —
одно фиглярство, форма выпендрёжа.
Но я хочу, пока ещё не стар,
башкой работать стоя или лёжа.
(Во интеллект! Чапаев на коне!
И конь вполне сойдёт по интеллекту.)
А ведь порою хочется и мне
внести в развитье молодёжи лепту:
уметь вести, учить и вдохновлять.
Формировать для жизни поколенья.
...И силой мысли вилки выпрямлять,
погнувшиеся от употребленья.
*
* *
Настало время возвращать долги:
нам, не прося расписок, их давали.
Ты, принимавший помощь, помоги!
Ты звал — и вот теперь тебя позвали.
У мёртвых — ни долгов и ни хлопот.
Лишь у живых между собою счёты.
А там лежит страна длиною в год:
одни ухабы или повороты.
Под старость чаще думаешь о ней —
я прожил век с её замесом крови.
Меня сжигали до последних дней
её неотвратимые любови.
Она мои напасти до сих пор
отводит благодатными руками...
...Каким бы ни был наш семейный спор,
я никогда в неё не брошу камень.
