Каприччио

 

Об авторе | Нелли Григорян родилась 16 октября 1975 года в Баку. В декабре 1988 года ее семья вынужденно переселилась в Армению. Не имея возможности получить высшее образование, занималась самообразованием и литературным творчеством. С 2005 по 2008 год печаталась в газете «Информационный бюллетень», издаваемой в Армении Управлением Верховного Комиссара ООН по делам беженцев, затем издание закрылось. Дважды участвовала в Литературном фестивале молодых писателей Армении, организованном Фондом СЭИП. Рассказы опубликованы в сборнике «Новые писатели», журнале «Литературная Армения» и ряде интернет-изданий. Живет в городе Эчмиадзин.

 

 

 

Я ноги отморожу на ветру,
Я беженец, я никому не нужен,
Тебе-то все равно, а я умру.

Арсений Тарковский

 

Сколько там, на моих не золотых? Дай угадаю — семь ноль-ноль.

Каждое утро просыпаюсь в одно и то же время, как заведенная. Будильник вечность стоит на семь пятнадцать, но его услуги продолжают оставаться невос-требованными.

Чудно, однако, устроен мозг человека. Помню, мне на радостях выпало целых пять дней отдыха (относительного, разумеется), и будильник был запечатлен с восемью восемнадцатью. Отчего такое чудное время для пробуждения? А не знаю, так стрелки легли. И вот на протяжении всех этих дней я, как по зову, просыпалась в восемь четырнадцать. Было так обидно, ведь еще целых четыре минуты можно было поспать. Целых четыре потерянных минуты сна в день. И так — аж пять дней. Еще говорят, что старики рано просыпаются. Я что — старик или старуха? Хотя как знать.

 

Эх, время, tiempo, time… Как его ни назови — суть не меняется. Время — это то, чего мы не замечаем и замечаем одновременно. Его присутствие отражается на всем. От него не убежать, не скрыться. Расстояние ему не помеха. Но чем длиннее расстояние, тем больше надобно времени, чтобы его преодолеть. А сколько нужно времени, чтобы преодолеть расстояние от сотворения мира до его кончины? Не до конца сотворения, а до последнего конца. Впрочем, невелика разница, конец — он всегда конец. Но что, если мир бесконечен, как песок, без начала и конца? В таком случае, выходит, он неподвластен времени? А теория Данна? Плод ли это больного воображения или одномоментно-линейная природа времени — возможная действительность?

Темно. Глазам требуется время (и снова оно), чтобы освоиться и приступить к своим прямым обязанностям. В комнате кроме будильника находятся еще часы: двое настенных, двое ручных, и каждый из них, в свою очередь, поет «тик» и напевает «так». Не хор, а «кто в лес, кто по дрова». Но, как говорится, Господь первоначально сотворил Вселенную, а затем Хаос. Зачем? Неужто он был безысходен? Я не собираюсь вступать в дискуссию и анализировать поступки Прародителя. К тому же блеск райского сияния непереносим для смертных глаз, и любой осмелившийся заглянуть в тайны Божьего промысла рискует не только потерять зрение, но и лишиться разума. Но неведению неподвластно ослабить во мне веру. Никогда, ни при каких условиях я не ставлю под сомнение деяния Господа. Он тот, чья сущность величественно обходится без родословной и без облика. Жаль только, пропасть разделяет божественное и человеческое.

Хоть глаз выколи. Еще уйму времени световой день будет идти на убыль.

Мне вспоминается другая темнота. Тьма египетская, навевающая страх и ужас. Конец света. Хотя была ли тогда существенная разница между днями и ночами? Все как в сказке «Золотая пряха»: «И ночью ночь, и днем ночь» и Мартинко Клингач не панацея.

И как же ценилась солярка в те дни. Заметно больше денег. Покупать-то было нечего, прилавки бросались в глаза своей непривлекательной наготой, вот деньги и превратились в обычные бумажки. Сегодня глаза разбегаются от пестрящего разнообразием ассортимента, а этих самых бумажек-то и нет. Парадокс экономического развития.

И лампы тогда были в большом дефиците. Солярка заливалась в маленькие бутылочки, из ваты, повыдерганной из развалившихся стульев, скручивался фитилек, вставлялся в бутылочку, еще парочка деталей — и светильник готов. Мы называли его «псюсь». Откуда столь экзотическое название? Не знаю. Тогда меня это не интересовало. Вспоминаю, как мы сидели под крошечным огоньком этого самого «псюся» или свечки многоразового использования и…читали. Читали по очереди, вслух, с интонацией и жестикуляцией. Этакие сами себе и актеры, и зрители. А сегодня? Разве кто читает сегодня? Этот «недостаток» искоренился прогрессом. И не он один.

 

Брр… Холодно. Зима приземлилась на нашей станции, и не только календарная. Зябко, сыро и противно. Да еще этот ветер. От него не спрятаться, не скрыться. Он так и норовит войти сквозь щели незваным гостем. А как он любит заглядывать под юбки, задирать их. Мужчина — вот и хулиганит. Хотя сегодня в этом нет необходимости, все и без него задрано и открыто. А какие страшные были ветра в Баку. Сколько хочешь на себя надень, он все равно найдет лазейку и прижмется к телу.

 

Дождь хлещет по асфальту, крышам, стеклам… Уж лучше бы снег. И суше, и веселее. Но, как известно, природа нас не спрашивает. А кто спрашивает, правительство? Президент? Или, может, сосед спросил разрешения, прежде чем в десять вечера завести свою «болгарку»? Ладно спросить, хоть бы предупредил. А что поделать, у него ненормированный рабочий день. Работает, пока не обессилеет, и вот так, обессиленным, наклеивает кафель в ванной комнате.

А ведь, бывало, вся эта вытекающая из небесного океана жидкость прямиком обрушивалась на наши головы, причем в помещении. У нас была прямая связь с небом, прямо не выходя из комнаты. И после выхода в длинный темный коридор эта связь не прерывалась. Темный коридор и свет в конце. Нет, это не воспоминания пробудившегося от летаргического сна. Эта наша прошлая дейст-вительность.

Странная все же штука летаргический сон. Многие ведь просыпаются после того, как их накроют землей. При переносе старых европейских кладбищ делалась выборочная проверка гробов, и по тому, как располагались в гробах тела, стало ясно, что четверть похороненных вскоре пытались выбраться из могилы. Сегодня, для того чтобы подобные кошмары не случались, в Англии, например, во всех холодильниках моргов поместили колокол с веревкой, дабы оживший «покойник» (нет, не вампир) смог позвать на помощь. А вот в Словакии — там прогресс ушел еще дальше, в загробный мир. В могилу с покойником там кладут мобильный телефон. Во времена великого итальянского поэта Петрарки прогресс еще не достиг своих высот, и, если бы не чудо, позволившее гуманисту очнуться вовремя, его бы так и похоронили заживо в сорокалетнем возрасте. Кстати, именно Петрарка считается «отцом» альпинизма. Любуясь видом сверху, он читал отрывки из Откровения Святого Августина и размышлял о своем опыте восхождения на гору. О, эти Откровения! Всем Откровениям Откровения. Почему я вспомнила о скалолазании? Просто с детства мечтала взобраться на гору, все равно какую.

 

Хочешь — не хочешь, а идти надо. Сейчас выйду на заклание. Что ж, зима, вот она — я. Четвертуй или помилуй, тебе решать. Ветер вроде как успокоился. Устал, видимо. Да и кому понравится быть всеми нелюбимым. Подмораживает. Но не так, как в те годы: сидишь, на ногах по несколько пар носок, одни из которых обязательно вязанные шерстяными нитками, а ноги все равно коченеют. Дома коченеют. А чего бы им не коченеть, на улице минус Бог знает сколько, и в помещении аналогично. Или, может, на улице теплее? Ведь там хоть изредка из-за туч выглядывает солнышко.

Как-то я невзначай пролила воду на пороге комнаты. К утру на этом месте был самый что ни на есть каток. Удивительно, как это кровь не застывала. Ведь она замерзает при минус три целых девять десятых градуса по Цельсию. Влага же в поверхностных частях тела еще при меньшем минусе.

Слава богу, дело не дошло до расстройства восприятия и способностей мышления. Но кожа трескалась, бледнела, становилась безжизненной. Кровь с периферии устремлялась во внутренние органы, и все, что снаружи, оставалось незащищенным. Правда, мы были одеты и спали в одежде (а попробуй тут разденься), но это не могло полностью спасти нас от холода. Во всем теле чувствовалась такая слабость, и все время клонило ко сну. Казалось, нам только и оставалось, что ждать уготованной богами кончины.

Сейчас я не люблю спать. Точнее сказать, мне жаль потраченного на сон времени. Жизнь так быстротечна. «Каждая минута с закрытыми глазами — это потеря шестидесяти секунд света» — написал в своем прощальном письме Гарсиа Маркес. А теперь посчитайте, сколько таких секунд мы теряем, находясь во сне.

 

Что за чудаковатый замысел заполнил ум и душу Горбачева? Перестройка, гласность… Уже самое начало этой блажи вызывало подозрения и предвещало печальный, а то и траурный исход. У меня вся эта постановка ассоциируется с началом великих треволнений. Меченый всех нас пометил. Политическая активность граждан привела к катастрофе. Смерть многих тогда схватила за пятки.

«Человек — вольная птица, пока мертвец не свяжет его с землей», — говорил герой романа Маркеса. Нас с землей, на которой мы проживали, связывало не одно поколение мертвецов, но факты никого не трогают. Бог войны не обошел нас, и мы вынуждены были бежать из дома, каждый с одной кладью в руках, дабы не привлекать излишнего внимания. И сегодня человечество бредит войной. Нужен лишь повод для новой резни. И как появившаяся из солнечной туманности более четырех с половиной миллиардов лет назад голубая красавица может быть одновременно матерью героев, идущих на самопожертвование ради общего блага, и чудовищ, не признающих ни Бога, ни черта? Неужели Земля, на которой мы живем, — это просто ошибка, неумелая пародия?

 

Мы не были мрачными людьми, ворвавшимися чужеземцами, но берег, к которому мы причалили декабрьским днем, встретил нас как таковых. Надежды найти доброе пристанище и водрузить знамя в знак свободы на кручах гор исторической родины, всечасно ждущей нас, пали. Мы наткнулись на непонимание, сухость, бессердечие и закоснелость душ аборигенов новоиспеченной родины. Наутро наше знамя не плескалось под небом, а было растерзано и растоптано. Попали, как говорится, из дождя да под капель, почувствовав себя псами, выброшенными на свалку в лютый мороз. Не думаю, что нам следовало остерегаться яда или ножа в спину, но поворачиваться спиной как-то не хотелось. И вот тогда из активиста-подростка я превратилась в немногословное существо. Да, на какое-то время я перестала ощущать себя человеком. Окружающая действительность принудила меня к этому. Эфиопы предполагают, что обезьяны нарочно не разговаривают, чтобы их не заставляли работать, я же молчала, дабы избежать очередной порции издевательства и насмешек. Считается, что в мире полно порядочных людей, которые просто живут в страхе перед каким-нибудь подонком. Однако либо общество было не то, либо…

Те дни для меня как навязчивый липкий сон, который сначала стараешься не запомнить, а потом никак не можешь забыть. Они сыграли существенную роль в том, что мое некогда теплое гранатного цвета сердце стало морщинистым и вялым. Цвета пепла. Нет, оно не потемнело от злобы. Его выжгли боль и обиды. Не только сердце, но я вся устала. И от усталости совсем ослабла. Нераскрывшийся бутон, целомудренно закутанный в свои покровы, опал, так и не успев раскрыться. Могла ли я предположить тогда, что на меня и дальше будут продолжать сыпаться беды? Теперь — я изможденный, иссохший, точно земля, человек. В своем неизменном черном одеянии я похожу на монахиню, но, к своему прискорбию, не являюсь ею. Не настолько чисты мои помыслы, не столь безобидны. И ничего не изменить. Ведь, даже постигнув тайны высшего и низшего порядка, нам не свить веревку из песка, как не возродить из пепла некогда сожженный цветок. Мое сердце, как я уже говорила, испепелилось, а голова… Мысли, словно резвые кони, скачут среди ужасов пространства и времени. И где взять мастеров, способных заштопать эту сумасбродную голову?

Но ветра и течения лет не заставили меня забыть движение звезд, законы ветров и осадков, повадки птиц и зверей. Я помню разницу меж тучами и облаками, знаю луну в лицо, и все еще отбрасываю тень на противоположную стену и на асфальт. А значит — мной еще не подписан акт о капитуляции. Осталось немного — просто захотеть жить.

 

Итак, никому не нужные, словно алебастровые статуэтки языческих богов, мы забились в путах собственного униженья в местах, где за одиночеством не надо далеко ходить, и вели почти призрачное существование. Наше настоящее отныне состояло из зловещей тишины, приукрасить которую можно было лишь ностальгическими воспоминаниями.

И чем дальше в лес…

 

В 1989 году было объявлено об экономическом кризисе. С прилавков магазинов исчезло практически все, кроме разве что хлеба. Но поскольку Армения находилась в блокаде, мы и хлеба видели лишь малые крохи. И вот на рубеже девяносто первого года все закончилось. СССР не стало. Ничего не стало, лишь мир с сожженными и мертвыми богами. С какой целью была разрушена Империя? Дабы принести освобождение тем, кто втайне льет слезы и скорбит? Сегодня, подвешенные головами вниз, мы имеем лишь куцее подобие свободы. Знаю, злопыхательство — отвратительно, тем паче злопыхательство, рожденное в порыве горького самоуничижения.

 

Да, определенно, ветер обиделся на нелюбовь. Не обижайся, я люблю тебя. В летнюю знойную пору только ты и спасаешь. Но сейчас, когда и без того холодно…

Хорошо, я тепло одета, а главное, сапоги теплые.

А тогда у меня не было сапог. Точнее, были, замшевые, зеленые. Но когда на улице минус пятнадцать-восемнадцать и снег по колено — это только пародия на обувь. Автобусы тогда не ходили, а до ближайшего, еще не «высохшего» магазина надо было топать и топать. Вот я и отморозила себе ноги. Кожа на них воспалилась, образовались серо-коричневые, а местами фиолетовые пятна. Чувствительность почти сошла на нет. Помню, мы все тогда страшно перепугались. Спас меня, точнее, мои нижние конечности, сохранившийся с советских времен флакончик йода. Йодовая клетка утром и вечером, ванночки с йодированной водой и через недельку я снова была готова к эстафете.

Однако это не прошло бесследно. Последствия того обморожения беспокоят меня по сей день. Едва наступают холода — и фиолетовые звездочки тут как тут. Звездочки, которые не светят, а болят.

 

Оглядываясь назад, я всякий раз удивляюсь нашей выносливости, терпению и силе духа. Сегодня малейшая неприятность выбивает нас из колеи. Жить не хочется, свет белый не мил. А тогда? Лишенные всего, мы не унывали. В нас было главное — жажда жизни и вера в светлое будущее. Мы устраивали праздники буквально на пустом месте. Жарили сухарики, посыпали их солью и уплетали за обе щеки. А если еще удавалось выкопать где-нибудь на поле маленькие луковички или чесночок и натереть ими сухарики… О-о-о… Это уже был настоящий пир!

Дни были изнуряющими, поскольку мы были лишены элементарного развлечения — телевизора. А причина — отсутствие электричества. Оно заходило в гости часа на два, и то глубокой ночью. Этакая ночная бабочка. Вот тогда жизнь оживала. Просыпались все, и стар и млад. Никто не мог оставаться в постели, лишив себя удовольствия понежиться в лучах электролампы, погреться у плиты, наконец-таки включить старый разобранный приемник и, кое-как настроившись на нужную волну, поймать «Би-Би-Си» и послушать последние новости. И не важно, что там на одну осмысленную фразу или истинное сообщение приходятся тысячи бессмыслиц, груды словесного хлама. Главное — приемник включен и в нем кто-то разговаривает. Конечно, все это было далеко от идиллии, но промельк силуэта счастья мог заметить в эти часы каждый. Женщины затевали стирку, глажку, варку, мужчины наслаждались игрой в нарды, карты, домино. Они занимались этим и в темноте, но при свете это же совсем другой эффект. Даже ребятня просыпалась, несмотря на то, что многим наутро надо было топать по обледенелым улицам в промерзшие школы. Вообще-то школы отапливались. В классах стояли солярочные печки. Только вот самого горючего выдавалось так мало, к тому же это «мало» было бессовестно разбавлено водой. За-льешь жидкость в печь, подожжешь — и сразу все начинает шипеть и трескаться. В результате — вонь невообразимая, а тепла — на один вдох.

 

Кажется, доползла. Народу сколько. Остановка называется, хоть бы навес, что ли, сделали. Стою под дождем, довольная, как мокрая курица. И не я одна. Все в одинаковом положении, просто кто-то курица, а кто-то петух. Деток жалко. Они тоже мокнут. Правда, для них это не трагедия. Они веселятся и скачут по грязным лужам, абсолютно не обращая внимания на взрослых. «Газели» подъезжают с большим интервалом, отсюда и очередь, как в советские годы в московском универмаге «Прага».

И что это мне «Прага» вспомнилась? В те далекие, многими сегодня бранимые годы, отец каждое лето отправлял нас на отдых в Москву. У нас там были родственники. И сегодня, если хорошо покопаться, много где можно родственников отыскать. Вопрос — зачем? Нынче все держится на выгоде. С нас взятки гладки, вот мы никому и не нужны. А если не нужны, что навязываться?

Так вот, каждый раз перед возвращением мы отправлялись в этот огромный универмаг с целью накупить всем подарков. А как иначе, из столицы ведь возвращались. Так вот, там, даже если вам нужно просто посмотреть, что да почем, необходимо порядком отстоять в очереди. Разница в том, что то была очередь цивилизованная, все чин чином, а тут… Народ все прибывает, и каждый прибывший становится впереди. Уже на проезжую часть повылезали.

А раньше не было этих очередей на остановках. Транспорта не было, остановки были ни к чему, и народу, как следствие, тоже не наблюдалось. Зато в часы, когда шла трансляция очередной серии мыльной оперы из цикла «латинос», то тут, то там появлялось скопление народа. Поскольку электричество страны вышло погулять и заблудилось, в определенные часы «икс» все зрители собирались либо у владельцев автомобилей, подключающих маленькие телевизоры к аккумулятору, либо у тех, кто имел возможность закинуть крючок и подключиться к «левому» свету. Это было возможно, если вы, к примеру, живете возле больницы, здания горсовета или водокачки.

Сериалы в те беспросветные годы смотрели практически все. Началось все с «Рабыни Изауры» и пошло-поехало. Ладно — женщины: у них, как известно, ума с две извилины, но ведь и мужчины смотрели. Усядутся в первом ряду, словно билеты на руках, а женщины ругаются, взывают к мужскому достоинству.

 

Все. Маршрутка едет. Теперь все мысли о том, как бы в нее влезть.

 

Какие-то два часа, и дождь перешел в снег, на дорогах гололед. Не хватало еще свалиться посреди улицы, вызвав смех и издевки окружающих. Впрочем, что мне до них, пусть смеются, смех продлевает жизнь.

Зима в этом году началась рано — первого декабря. И, главное, так неожиданно.

Первый день зимы, а у всех ощущение неожиданности, разве не парадокс? А между тем все проще простого. Дело в том, что тридцатого ноября было тепло, и сложно было понять, конец это осени или уже начало весны. А наутро, точнее, к вечеру первого числа пришла настоящая зима. Зима со снегом. Послед-ние годы в Армении не так-то часто можно увидеть снег. Даже к праздникам не выпадает.

Всякий раз перед новогодними торжествами я думаю о том, каково справлять Новый год и Рождество там, где нет зимы, точнее, есть, но только календарная. Например, в одной из передовых производительниц сериалов, Аргентине. Алехандра Писарник, аргентинская писательница и поэтесса, в своих «Недоумениях» писала, что не понимает, что такое снег, и это несмотря на свое русско-еврейское происхождение. Это же катастрофа! Ну что за праздники без снега?! Мне всегда было интересно, а наряжают ли в таких бесснежных закоулках елку? Сегодня благодаря всемирной паутине я точно знаю, что наряжают. В той же Аргентине восьмого декабря (в день Беловежского сговора, развалившего Советскую империю) наряжается главная елка в столице. И в домах, традиционно, наряжается в это же время. Рановато, я люблю, чтобы перед самым концом года. А в Германии — сезон рождественских праздников, называемый «пятым сезоном», начинается одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в одиннадцать часов одиннадцать минут. Осень на дворе, а они уже празднуют. Хотя праздники — это всегда хорошо, не чета войнам. Правда, елку там наряжают непосредственно перед Рождеством. У каждого свои правила и традиции. Финны, к примеру, перед тем, как сесть за рождественский стол, непременно посещают сауну. Сразу возникают добрые теплые воспоминания, не так ли? В большинстве стран настоящее празднество проходит в Рождество, в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря. В Аргентине этот праздник называется Nochebuena, что означает «Добрая ночь», в Финляндии — Йоулу. Думаю, все же это правильно, когда Рождество вперед Нового года приходит. Сначала Иисус, а потом уже Дед Мороз, Папа Ноэль или Йоулупукки. Но если правда, что Иисус родился в начале октября, то и вовсе путаница получается.

Конечно же, Рождество, как Новый год, семейный праздник. И в Аргентине, и в Германии за столом собирается огромная семья. К примеру, в Германии вы не сможете пригласить за рождественский стол подружку, с которой только недавно познакомились. Не положено, не родня. А аргентинцы, те вообще очень ревностно относятся к семье. Для них это не устаревшее и ничего не значащее слово, а нечто святое, почти такое же, как и само Рождество. За праздничным столом собираются представители сразу нескольких поколений. Бабушки, дедушки, дяди, тети — кого тут только не встретишь. На столе — традиционное асадо, сладкий хлеб pan dulce и turon de mani, сахарная плитка с орешками. Из напитков предпочтительно красное вино, и чтобы свое, аргентинское. В полночь, как только пробьет двенадцать, все пьют сидр или шипучку, целуют друг друга в щечку и желают всего самого хорошего. Делают они это с эмоциями, горячо, а не просто, обмениваясь учтиво-расплывчатыми фразами. И только потом, счастливые и умиротворенные, они подходят к разукрашенной елке и достают подарки. Все как у нас, только даты и повод — разные. Мне нравится Аргентина с ее традициями и понятиями. Хотя там практически не прекращаются народные восстания и то и дело случаются революции, аргентинцы народ доброжелательный и оптимистичный. Их излюбленное выражение: «Незачем волноваться сегодня — завтра всегда наступит». А вот я по этому поводу в вечных сомнениях. Может, стоит переехать в Аргентину?

Довольно грез. Это только считается, что мечтать не вредно. На самом деле вредно, еще как! Возвращение к реальности и неангажированное созерцание действительности приводит к депрессии. И Новый год не поможет.

Кстати, а как мы встречаем новогодний праздник?

Начну с того, что мы к нему тщательно готовимся, причем загодя. Уже в октябре у нас начинается чистка, мойка, полировка всего, что только возможно. Будто бы до этого мы валялись в грязи. С приходом ноября начинается самое интересное: закупка продуктов для праздничного стола. В магазинах яблоку негде упасть, до того там много посетителей. Правда, когда все так дорого, как сегодня, особо себя не побалуешь. Но парочка салатов, колбаска и шашлычок пока еще захаживают и к нам на огонек. Иногда может даже ветчинка заглянуть, орешки. Но вот такого, чтобы икринка, этого нет. Ее я не видела у себя на столе аж с… А с тех самых пор, как мы покинули свой дом, родной город. Хотя, должна заметить, далеко не все живут, упрятав руки в дырявые карманы. Для того чтобы поставить на праздничный стол свиную ногу — буд (не путайте с испанским хамоном — это блюдо из другой оперы), нужно прилично потратиться. Да и индейка обходится недешево. Мы этого не делаем и не только из финансовых соображений. Я люблю, когда на столе все красиво, а эти угощения Карабасу Барабасу под стать.

А как мы встречали Новый год в те страшные годы? С распростертыми объятиями! Мы его очень ждали. Ждали, потому что верили в чудо, в то, что перевернем страницу, войдем в новый год — и все изменится к лучшему. Нынче уже не надеемся, и не потому, что лучше не бывает. Просто на смену надеждам пришло безысходное отчаяние.

 

Какой год тогда приближался, девяносто четвертый? Точно помню, что год Собаки. Из еды у нас был только хлеб из отрубей, «комбикормовый», как мы его называли, немного подсолнечного масла, остатки роскоши, оставшиеся от гуманитарной помощи, горсть пересохшей фасоли оттуда же да штука-другая картофелин. И вот мы отварили овощи, нарезали помельче, залили все постным маслом и… Настоящий винегрет!

Готовили мы на дровяной печке, ею же и отапливали помещение. Двадцать седьмого, то ли двадцать восьмого числа отец уехал в деревню, к своему брату, с уверенностью, что к праздникам вернется. Но, как известно, человек предполагает… Пошел снег, дороги замело, и жизнь остановилась. Не то чтобы она до этого бурлила, но все же какое-то движение происходило.

И вот мы остались одни. Все женщины. Точнее, мама, я и девятилетняя сест-ричка. Как у Некрасова: «Всего мужиков-то: отец мой да я…».

Печь, чтобы отапливать жилье, у нас была, и в дровах недостатка не наблюдалось, вот только были они не пилены, не рублены. И на мои плечи легли тяжелые мужские обязанности. С вечера напилю, нарублю, а утром разжигаю. Я так уставала, что даже тень моя, казалось, волочила за собой ноги. Время отбоя — девятнадцать ноль-ноль. А что делать? Света нет, дрова на счет, и есть нечего. Посидишь подольше — чего доброго проголодаешься. А это было недопустимо. Как часто голодная икота разрывала нам грудь. Наши тела стали сродни покорным домашним животным и обходились жалкими подачками, раз в день, что Бог пошлет. Обычно это были сухарики в маринаде. Сначала ели маринованные помидоры с хлебом, а потом оставшийся рассол разливали по тарелкам, крошили туда сухари и отправляли этот деликатес прямиком в желудок. Тогда мы на собственной шкуре ощутили, что означает «подкрался, как голод к нищему». Но, нищие и голодные, мы были так гостеприимны. Любой сосед, заглянувший на огонек, сразу же становился почетным гостем, и мы с готовностью и удовольствием делились с ним последним куском хлеба. А сегодня? Так ли мы щедры сегодня? Столь ли дружелюбны?

 

Э-э-эх. Странная штука — жизнь. И память человеческая удивительна. Считается, что она избирательна, но только не у меня. Нет, я не претендую на то, что могу написать правдивый рассказ о собственной смерти и реинкарнациях, или же помню, заплакала ли я в чреве матери или только после того, как увидела людей в белых халатах. Но о событиях тех дней в моей голове расположен целый музей отзвуков и теней. Иногда мне кажется, что лучше было бы забыть случившееся, дабы не лишиться рассудка. Но потом в памяти всплывают радост-ные моменты, и я понимаю, как же хорошо, что она не слабнет. Помню заиндевевшие окна, и снег, и безлюдье. Помню, как пробирались в коридорах в темноте по стеночке; как падали, споткнувшись о вздыбившийся паркет; как, несмотря на темень и холод, поднимались среди ночи, чтобы опустошить ванны, тазы, чашечки от влившегося сквозь отверстия в потолке дождя или талого снега. А под ногами шныряли крысы. Поначалу я жутко их боялась, но со временем привыкла и к их присутствию. Крысиное шмыганье поочередно со всплесками дождевой воды и шорохом осыпающейся крыши будило нас по ночам. Я хорошо помню, как все вокруг, включая нас, застывало от холода, и только слезы оставались теплыми. И как болел живот. Звуки, которые он издавал, отнюдь не были похожи на пение тенором. Скорее бас-баритон. Тандем голода и холода.

Но я также помню, как радовались мы всякий раз, когда зажигалась лампочка в комнате и когда после продолжительных морозов начиналась оттепель, водопроводные трубы оттаивали и из крана наконец-то начинала сочиться вода. Сначала по капелькам, потом все больше и больше, до тех пор, пока не начинала течь непрерывной струей. Так продолжалось не один год, но даже сверхъестественность, когда она повторяется, перестает внушать страх.

Определенно, одна часть моих воспоминаний является пародийным пересмешником другой.

В зимние морозы, когда снег достигал колен, мы ходили за водой с санками. Ставили на санки огромные бочки, ведра, канистры и направлялись к водокачке. И там, с трудом открыв примерзший массивный вентиль, мы набирали наши сосуды тем, без чего в хороших климатических условиях человек может прожить примерно два-три дня. А бывало, замерзала центральная система водоснабжения, и воду нам заменял снег. Мы набирали его во все что только можно, тщательно утрамбовывая, чтобы вышло больше воды. У нас была большая кастрюля. Впрочем, почему была? Она и сейчас есть. В нее мы тоже набирали снег, а потом ставили на печь. Снег оттаивал, превращался в воду, и мы эту воду заливали в бочки со снегом. Затем снова набирали в кастрюлю снег и все повторяли заново. Нам даже пить талый снег пару раз приходилось. А что поделаешь, если пить страсть как хочется. То, что за окном минусовая температура, еще не повод для отсутствия жажды. Правда, мы его кипятили по нескольку раз, но муть, специфический вкус и запах все равно оставались. Сегодня сладкая вата имеет похожий привкус. Пили прямо из посуды, в которой кипятили, из кружек всевозможных, из тазиков, кастрюлек. Бывало, погрузишь лицо в мутную воду, и пьешь взахлеб, забавы ради, как дикие звери на водопое. Лишь нос пальцами прижмешь, чтобы, во-первых, вода не попала, а во-вторых, запах не особенно ощущался.

Сегодня уже не запасаемся снегом. Да и нет его в таком количестве. Вода, слава Богу, пока в стране не закончилась. Можно ли ее пить — не знаю. Никто не знает, но все пьют. А что поделаешь? Закупать дистиллированную в бутылках — никаких денег не хватит. А на водосточную кое-как наскребаем. Вода, газ, электроэнергия. Вкупе это целое состояние. Состояние, которое негде заработать. У нас негде. Многие зарабатывают в России, а у нас тратят. Пополняют казну Армении российскими сбережениями. Спасибо России. Старший брат как-никак. А почему брат? Россия — она, следовательно, сестра. Но это только если по-русски. А по-армянски понятие «род» отсутствует, поэтому — брат.

Однако многие продолжают глядеть на запад, ждут знака с небес и не видят его. А он очевиден и оповещает о начале умерщвления души.

 

Люблю Новый год. Вообще люблю праздники. У нас их сегодня немного. А праздников выходных — и того меньше. Говорят, государство не может позволить себе такой роскоши.

А несколько дней независимости — может. Страна стала похожа на сито. Обширные миграции, сравнимые лишь с катастрофическими переселениями времен войны. И средств на существование у нее не осталось. Казна опустошена. Сегодня воруют все, кто только может. Пример же подают те, кто наверху: все до единого рыцари наживы, с крестом в руках и ненасытной жаждой золота в душах и сердцах.

 

Погрузившись в размышления, я практически перестала воспринимать окружающий мир. Мысли путаются в голове. Она переполнена воспоминаниями, в которых непрестанно всплывают родные места, хотя, учитывая, сколько прошло лет, они давно могли бы быть похоронены и забыты. Но нет, они зияют в моем сердце, как беззвучный крик. Я полна сожаленья о той поре, когда все вокруг было моим: мой город, мои улицы, моя школа, мой дом… О если бы суметь вернуть былые времена!

 

Мой дом остался далеко и плачет обо мне.
И мне в разлуке нелегко, я вижусь с ним во сне.
В другом краю мой кров теперь, он тоже мне родной.
К нему я сердцем прикипел, но… не прирос душой.

 

Хотя бы издали увидеть их, пусть даже мне не суждено на них ступить.

Я родилась в большом, просторном и светлом городе. Может, отчасти в этом причина того, что я задыхаюсь в городе, в котором живу сегодня. Стены давят, хотя какие у города стены. Горы? Но и они далеки.

Больше всего, конечно, я скучаю по морю.

Стоять у причала, откуда открывается восхитительный вид на огромное, необъятное водное пространство, вдыхать запах моря, принесенный утренним ветром, — что может быть лучше? Предвижу возраженья, мол, Каспий-ское море — не море вовсе. Может, по признаку выхода в Мировой океан — это и так, однако Каспий имеет ряд морских признаков. К примеру, вода в нем соленая, а общая площадь лишь немногим уступает площади Черного и Балтийского морей. Огромная масса воды в озере, наличие приливов и отливов, частые свирепые штормовые ветры, порождающие огромные волны, — все это говорит в пользу того, что Каспий близок к морю. Что же до его флоры и фауны, то они и вовсе идентичны морским.

Между прочим, некогда это огромное соленое озеро и впрямь было морем. По мнению ученых, на протяжении миллионов лет Средиземное, Черное, Азов-ское и Каспийское моря в совокупности составляли огромный морской бассейн, соединявшийся с Мировым океаном, который многократно изменялся в очертаниях, площади и глубине, дробился на отдельные части и снова восстанавливался. Обособление Каспия от Черного и Азовского морей произошло всего несколько десятков тысяч лет назад, а это не так уж и много, учитывая возраст Земли.

Вообще, Каспийское море является одним из уникальнейших мест на Земле, ведь оно расположено на стыке Европы и Азии и имеет свою собственную историю уровня моря, независимую от уровня всемирных океанов. На его берегах расположены пять государств, что лишь немногим меньше, чем на берегах Черного. Помимо этих стран через реки в бассейн Каспийского моря выходят еще четыре страны, среди которых, помимо Турции, Узбекистана и Грузии еще и Армения. Знают ли об этом ее жители? Может, и знают, но вряд ли задумываются об этом. Природа идеальна. Она подтверждает истину, что все мы произо-шли по воле Единого Творца и Родителя, вот только человечество упорно продолжает отрицать действительность и руководствуется в своих рассуждениях и поступках не любовью, а ненавистью. Такая позиция не только искажает прошлое, но и губит настоящее, бросая тень на будущее. История подтверждает это, но она же является самым деспотичным и кровавым диктатором для всего человечества. К тому же она продажна и непостоянна, как ветреная женщина.

Но возвращаюсь к драгоценному воспоминанию. Из всего вышеперечисленного я прихожу к выводу, что имею полное право относиться к Каспию как к морю.

Наблюдая за грациозно танцующими друг с другом в унисон величавыми волнами, испытываешь чувство полного умиротворения, гармонии и единения с Вселенной. Блаженство и восхищение, коими переполняется душа, помогают забыться и отбросить вереницу проблем и неурядиц, сопутствующих жизни.

Что же все-таки такое это море, гигантский сверхвместительный бассейн или неизведанная и полная опасностей стихия? С самого детства я задаюсь этим вопросом, пытаясь отыскать в дебрях мыслей хоть малость достойное определение этому явлению, и не могу. Оно всегда разное: то волнуется и будто грозит, то спокойно дремлет, а бывает кажется, что оно поглощено думами и о чем-то мечтает. Одно очевидно — оно совершенно, и ничто не в силах опошлить это чудо! Термины «море» и «океан» порой синонимичны, и неудивительно, ведь суть у них одна: вода, много воды. Сама по себе вода, каждая ее капля — это животворящий источник силы и энергии. Вода есть сама жизнь. Так сколько же жизни в море! И, несмотря на свое величие, могущество, оно не возгордилось, не возвело себя на пьедестал, а щедро, с любовью, делится с нами своими дарами, своей мощью и волей. Подчас довольно постоять на берегу, окинуть взглядом ширь морских просторов — и боли как не бывало. Она испаряется, улетает восвояси, не в силах устоять пред сумасшедшей властью водной стихии. И это не самовнушение, не желаемый самообман. Причина всему — необъяснимая и неразгаданная магия моря, восхитительным образом соответствующая сокровенным порывам сердца.

Прогуливаясь по кромке берега, вдыхая упоительную морскую свежесть и аромат, наслаждаясь аккордами чистой высокой симфонии, наигранной созвучием пенистых волн и громогласных чаек, которые то и дело, закинув за спину крылья, ныряют в воду в поисках рыбешек, невольно сознаешь всю слабость и раздробленность человеческого существа. Ведь даже подумать страшно о том, что всего лишь одна не самых крупных размеров волна способна поглотить нас с головой, унося в пучину бурного волнующегося водного царства. Но в тех случаях, когда оно спокойно, можно, не опасаясь, опустить в него руку и наблюдать за тем, как ее мерно обтекает соленая вода.

Что же заставляет его бурлить и волноваться? Неужто зашкаливающая сила ветра? Это она побуждает море к подобному, пугающему нас, смертных, действию? Не исключено, хотя, возможно, иные, куда более возвышенные и одухотворенные причины становятся источниками непрерывного движения. Такие, к примеру, как желание оставаться свободным. Быть может, агрессия, ярко выраженная волнением, — не что иное, как способ запугать силы, жаждущие поработить его мирное течение? Человечество властно и ненасытно. Стоит морю расслабиться, сделаться доступным и предсказуемым — мы поспешим заковать его в железные оковы, примемся измываться и раздерем его на куски, отдирая каждый себе побольше. Даже сейчас, под страхом смерти, мы нет-нет, да и укрощаем его. Как тут не остерегаться?

С другой стороны, может, это и не агрессия вовсе. Может, это любовь? Да, да, именно любовь. Впадающие в море одержимые любовью реки при встрече создают массовое волнение. Одна волна догоняет другую, они равняются, сталкиваются, разбрызгиваясь белой пеленой. Их чувства настолько велики и грешны, необузданны, что не умещаются в привычные рамки и вырываются из намеченного русла. А теперь предположим, что все не так, что постоянное неуемное движение — это всего лишь способ скрыть свое бессилие. Бессилие от невозможности распознать, что там впереди, на неподвластной ему территории. Ведь и мы страдаем от того же.

Как бы там ни было, море, бесспорно, — одно из величайших чудес природы. Оно важнейшее и совершеннейшее из творений Господних. Оно и… небо, олицетворение бесконечности, текущее, как море, горизонтальным потоком. Какого оно цвета? Тут сразу и не ответишь. Разное — в зависимости от времени года и суток. В зависимости от настроения. А каков цвет неба с той, невидимой для нас стороны? Я часто думаю об этом, гадаю, фантазирую…

 

Лежу в траве, вдыхаю аромат и мысленно блуждаю в небесах.
Что там, в невидимой дали? Что скрыто в солнечных лучах?
Плывет, ласкаясь в воздухе, белесая подушка
Окрещенная облаком в обыденных кругах.
А что там глубже, в недрах иль хотя б в низах?
Мне страсть как хочется в ту глубь свой взор направить.
Ах, мне б зрачков взамен радиотелескопы
Я б наизусть освоила космические тропы
И Солнце рассмотрела вдоль и поперек.
Не обратившись в жалкий уголек.
Ну, пусть не Солнце. Я максималист в желаньях.
Но хоть Луну, неиссякаемый маяк и светоч,
Искрящийся на полотне ночи,
Красотку, что купается в признаньях в любви,
Иль звезды.
Да, конечно, их я рассмотреть желаю,
Понять, откуда свет манящий, завлекающий, пьянящий,
Их тайну разгадать я с юных лет мечтаю.
Но… призрачны мечты.
Минуты сочтены
Реальность приземленная стучит набатом в мысли.
Но грезы не умчались прочь. Они в мозгу зависли.

 

А гляделась ли я в небо в те беспросветные годы?

Да, всякий раз, когда пролетал самолет. Пристально всматривалась я в голубую синь и молилась. Временами меня посещало отчаяние, я начинала думать, что милосердный Бог попросту не нуждается в нас. Но я все равно продолжала молиться. Я молилась, чтобы не началась война и пролетавший над головами самолет не оказался вражеским бомбардировщиком. И не то чтобы я боялась. Происходящее вокруг вытеснило из моей души всякий страх. Но он был в огромных глазах моей маленькой сестренки, и тревога за нее то и дело стучалась в мое сердце. Думаю, такое происходило не только со мной. Мои родители, скорее всего, испытывали схожие чувства, и, думаю, они боялись не только за младшенькую. Но мы никогда не говорили об этом. Не говорили тогда, не говорим и сегодня.

Недобрые были времена, но чужая война никого не учит. В глубокий траур нынче погрузилась наша планета. Освободительные движения, являющиеся параллельно и захватническими, истязают, рвут на части несчастную землю, вынуждая родителей хоронить своих детей. Потоки материнских слез, которыми они ежедневно орошают землю, — это ли достойная скорбь? И какие могут быть аргументы в оправдание? Борьба за правое дело, восстановление справедливости? Насильственные методы борьбы были и остаются за пределами моего понимания. Те же, кто поддерживает их, или, чего доброго, горят желанием дать разгуляться клинку, вызывают лишь опасение и недоверие. «Вся земля не стоит даже одной капли бесполезно пролитой крови», — некогда сказал великий полководец. Принимать болезненную мечту за великий призыв Господа — паранойя, которой больны не только террористы-смертники.

Все беды и страдания, выпадающие на простой народ в результате войн и революций, как правило, лежат на совести определенной группы людей, так называемой хунты, состоящей в основном из нуворишей, стремящихся к единовластию и вульгарным щедротам. Они не признают ничего, кроме собственных амбиций, а от истины их тошнит, как пьяниц от воды. Будоража умы и как силком смерти направляя общество в кровавое русло, они тем самым превращают его в кровавое месиво. И общество с завистливой глупостью кричит как оглашенное, не понимая, что, очнувшись, увидит перед собой не рай, а эшафот. Сепаратизм, поднявший голову во многих бывших республиках СССР и, кстати, его разваливший, — двулик. Поддерживая одно его лицо, мы, так или иначе, принимаем и второе. Добро вперемежку со злом или рука об руку?

 

В те дни в Армении была всеобщая мобилизация. Согласно указу призывались все мужчины от восемнадцати до сорока пяти лет, но на деле все было иначе. Мужчин вылавливали, как бродячих собак, пихали в машины и автобусы, не интересуясь ни возрастом, ни состоянием здоровья. И по домам ходили.

Несмотря на то что мы сами, в некотором роде, были под стать бродячим псам, и к нам пришли. Зимней морозной ночью. Мы с сестренкой уже спали. Мама с папой и брат были в другой комнате. Сначала послышались дикие крики, брань, грохот перевернутых ведер и разбитых дверей, а потом стали вламываться и в нашу дверь, сопровождая действия похабщиной, указывающей на полную утрату человеческого достоинства. Сестра спряталась под одеялом и зарыдала. О, обездоленные! Мне совсем не хотелось впускать к себе этот сброд, но в противном случае они бы вышибли дверь. С отчаянием в сердце, как человек, идущий на казнь, я зажгла «псюсь» и подошла к двери. И тут по ту сторону раздался голос, которого точно не было среди галдящей оравы. Через секунду все стихло и в дверь тихонько постучали. Я спокойно отворила замок и впустила незнакомца. Ночной гость был молодым человеком в военном обмундировании, точное описание которому — большой. На плече у него висел автомат, что чуть не лишило чувств сестренку, выглядывающую из-под одеяла. Войдя, он поздоровался и представился. «Большого» звали Юра. Он был красивым русским парнем. Я успокоилась. Я знала, зачем он здесь: «К тебе стучатся в дверь: “Дать сына нам изволь!”» (А. Рембо). Им был нужен не мой сын, но брат. Я предложила ему единственный имеющийся в комнате стул, и он присел. Какое-то время в комнате царило гнетущее молчание. Затем, заметив всхлипывающий комочек под одеялом, «большой» улыбнулся. «Не бойся, милая. Я не сделаю вам ничего плохого». И сестра поверила ему. Осмотрев комнату, подивившись тому, как мы тут живем в таком холоде и прямым соединением с небом, он сделал то, зачем пришел: поинтересовался местонахождением брата. Я хотела было ляпнуть «внизу», но спохватилась и ответила, что он в Риге, у дяди. Я уже приготовилась к дальнейшим расспросам и понимала, что обман будет раскрыт, так как врунишка из меня никакой, но он, казалось, поверил мне на слово. Он не стал проверять шкаф, не заглянул под кровать, ничего, только вскинул на плечо свой автомат, смерил взглядом меня, посмотрел ласково на сест-ру, попрощался и вышел вон, крикнув дикарям, что все чисто. Наутро я узнала, как же мне повезло, что моим гостем оказался Юра, а не один из оголтелой шайки. Хотя я не единственная, к кому он заглянул, и то, что рассказывали о нем соседи, шло вразрез с тем, что видела я. Нет, он не вел себя как неотесанный мужлан, но был крайне настойчив и раскрывал любую ложь. Даже не верилось. В одном теле два разных человека, этакий симбиоз добра и зла. К счастью, при встрече со мной лидирующая позиция принадлежала добру.

Интересно, что движет людьми, которые ведут себя подобно диким животным? Что хотят они доказать, ведя себя по-скотски? В глазах ночных визитеров было столько звериного, а ведь они зеркально отражают душу. Ужас охватывал меня при попытке угадать, на что они были способны. Я согласна, мальчише-ская тяга к битвам и сражениям присуща всем мужчинам, но все ли они готовы убивать? Хотя как часто в последнее время смерть — это спасение. Когда человек потерял своих детей, всех родных, продлевать его жизнь означает продлевать агонию и заставлять его умирать множество раз, снова и снова. Многие сходят с ума от горя, что давит на одеревеневшую душу, кто-то сохнет, как земля без дождя, а некоторые остаются с днями и ночами, со здравым смыслом, с окружающим миром. Но в радость ли им этот реальный мир? Когда голова как кунсткамера, может, лучше затеряться в неведомом?

 

Мне неизвестно, что сталось с «большим» Юрой. Первое время я часто о нем вспоминала. Вспоминала с теплом и благодарностью за проявленное милосердие и сострадание. Сегодня боевые будни остались позади, за исключением единичных случаев на границе, но качества, за которые я ему благодарна, встречаются в людях все реже и реже. Определенно, нынешний мир — это не рай до грехопадения. Зло и не знающая удержу мерзкая распущенность шествуют по миру триумфальной дорогой. Коварные планы вынашиваются в душах особой группы с большей тревогой и гораздо трепетней, нежели мать вынашивает свое чадо в чреве. Пройдя обряд омовения и замолив грехи, они с легкостью срубают головы неугодным. В результате смерть пляшет и празднует свое восхождение. Конечно же, и по многим из них взревут виселицы. Вопрос только — когда? Не было бы слишком поздно.

К счастью, остались еще на земле и те, кто, не имея недостатка в мужестве, все же не в состоянии вознести меч и опрокинуть его на головы себе подобных. Они не противятся закону патриотизма, а просто не приемлют рабски все его теории. Патриотизм в последнее время вошел в моду, наряду с курением, наркотиками, сексом. На кого ни укажи, в кого ни ткни пальцем, все сплошь патриоты. Я же человек немодный, следовательно, и не патриот.

Если быть патриотом означает считать свою нацию превосходящей над другими, то да, я не патриот. Если патриотизм подразумевает вынесение оправдательного приговора любым поступкам, совершенным твоим народом, то я снова не в списках его участников. Если, чтобы быть патриотом, нужно ненавидеть всех, мстить сыну за преступление отца и требовать ответ с внука за преступление, совершенное его дедом, то и тут я не у дел.

Одним словом, как ни крути, с какого ракурса ни посмотри — я не патриот. Хотя с другой стороны… Для меня нет высшей и низшей расы, достойной и недостойной нации, справедливого и несправедливого народа. Я живу по убеждению, что все мы дети Бога Единого, все одинаково Им любимы, и все достойны мирного неба над головой, счастья и процветания. Зачем делить землю, если в конечном итоге все мы окажемся в ней? Тела наши пожрут черви, а души… Они будут летать над землей, не зная границ, ибо я надеюсь, что хоть там узаконен безвизовый режим.

Так все-таки патриот я или нет? Думаю, что могу считать себя таковым за одним отличием: я патриот не какого-то там одного народа, не одной нации из тысяч. Я — патриот всего человечества.