Агота Кристоф. Толстая тетрадь/Пер. А. Беляк. — СПб.: “Лимбус Пресс”, 1997. — 386 с.
Агота Кристоф родилась в Венгрии; в 1956 году эмигрировала в Швейцарию; в 1986-м, в возрасте 53 лет, написала роман на французском языке под названием “Толстая тетрадь” и... “проснулась знаменитой”: получила премию “Почетная лента франкофонии”, книга была переведена на 15 языков, на ее основе осуществлены театральные постановки. В 1988-м появилось продолжение — “Доказательство”, а в 1991-м — “Третья ложь”.
Хотя и с опозданием, но теперь и нам предоставляется возможность познакомиться с этой трилогией, выпущенной издательством “Лимбус Пресс” в серии “Мастер”.
С первых же страниц текста читатель оказывается вовлеченным в придуманную автором игру: мы внимательно следим за ходом повествования, никак не подозревая, что писатель может воспользоваться нашим доверием и заманить нас в ловушку. Следуя условиям игры текста — “Толстая тетрадь” представляет собой записки двух близнецов — Клауса и Лукаса — о своей жизни в приграничном венгерском городке во время второй мировой войны.
“Мы едем из Большого Города. Мы провели в дороге ночь. У нашей матери красные глаза”, — так начинается повествование. Позже мальчики объясняют, зачем им нужен такой телеграфный стиль: “Слова, обозначающие чувство, очень расплывчаты; лучше избегать их употребления и придерживаться описания предметов, людей и себя, то есть точно описывать факты”, так как “...сочинение должно быть правдой...”
Агота Кристоф попыталась рассказать правду не столько о войне и советской оккупации, венгерской революции 56-го года и последующей реакции, сколько правду о душе человека. Исторические реалии — только фон. Недаром в книге нет дат и географических названий. Мы только догадываемся, что Будапешт — это “Большой Город”, что “Маленький Город” находится у границы с Австрией, что “иностранный офицер” — немец, а “новые иностранцы” — русские. И все же — не это главное.
Главным на протяжении всей трилогии оказывается постоянное противоборство правды и лжи и, в конечном счете, невозможность обретения правды. Желание любой ценой победить душевную и физическую боль — и невозможность преодоления боли. Желание любить и быть любимым и невозможность обретения любви. Желание не бояться смерти и невозможность преодолеть ее страх.
“Какой бы грустной ни была книга, она не может быть такой же грустной, как жизнь”, — размышляет Клаус в “Третьей лжи”. Этим высказыванием своего героя автор смягчает возможные обвинения в свой адрес, обвинения в жестокости по отношению к персонажам и их судьбам, в жестокости по отношению к читателю.
Герои Аготы Кристоф живут в мире постоянно совершаемых преступлений: они убивают из ревности, из-за справедливости, из сострадания, из-за невозможности осуществить свою мечту. Но на фоне массового истребления людей, арестов и репрессий — преступления героев не выглядят чем-то ужасным, а, наоборот, — бросают вызов, так как продиктованы глубоко личными и для каждого из них благородными устремлениями. А осуждая грехи других, люди лишь раскрывают глаза на свои собственные.
Так, в “Доказательстве” инцест — не есть грех, если Ясмина действительно любила своего отца. Греховны люди, которые, узнав, упекли ее отца в тюрьму. Плод этой любви — не грех, и только по вине злых людей Матиас рождается калекой. Лукас убивает Ясмину, чтобы навсегда оставить Матиаса себе. Маленький Матиас вешается из ревности к Лукасу. Знакомый Лукаса Виктор убивает свою сестру, мешающую ему написать книгу. Виктору принадлежит фраза: “Я убежден, что всякое человеческое существо рождается, чтобы написать книгу, и ни для чего другого. Не важно, гениальную или посредственную, но тот, кто ничего не напишет — пропащий человек, он лишь прошел по земле, не оставив следа”.
Узнав о смертном приговоре, Виктор говорит о его бессмысленности: “Но кому нужен второй труп? Богу, наверное, не нужен. Зачем ему наши тела?” Здесь речь не идет уже о душе, отходящей к Богу. Реальность заставляет людей мыслить лишь категориями мертвых тел, забывая о душах, ведь “со времени революции и войны в земле этой несчастной страны полно трупов...”
Журнал “Глоб” назвал прозу Аготы Кристоф “страшными сказками, обращенными ко взрослым”. “Сказка — ложь, да в ней намек...” В “Третьей лжи” читателю намекают, что и “Толстая тетрадь” и “Доказательство” были ложью, соответственно ложью первой и второй. Мы начинаем сомневаться, придумал ли себе Клаус брата, или же, наоборот, Лукас искал несуществующего Клауса. Тем более что имена Клаус и Лукас состоят из одинаковых букв, так что Клаус свободно превращается в Лукаса, и наоборот.
Ложь тесно связана с болью. “Я пытаюсь писать ..., как все было в действительности, но в какой-то момент рассказ становится невыносимым именно в силу своей правдивости, и тогда приходится исправлять. Я ... пытаюсь рассказывать свою жизнь, но не получается, не хватает мужества, мне слишком больно. Тогда я начинаю приукрашивать, описываю вещи не так, как они происходили, а так, как мне хотелось бы, чтобы они произошли”, — признается Клаус.
“Тетради” противопоставлены Библии (если брать дословный перевод этого слова — “Книжечки”). Именно Библию читали и учили наизусть Клаус и Лукас, когда у них не было других учебников. Именно Библию хранили на чердаке рядом с Толстой Тетрадью. Но на вопрос старого кюре “Значит, вы знаете Десять заповедей. Чтите ли вы их?” дети отвечают: “Нет, сударь, мы их не чтим. Никто их не чтит. Написано: “Не убий”, а все убивают.” В церкви, куда приходит Лукас в новогоднюю ночь, “холодно” и “почти пусто”. “Церковь отделена от государства, и мне больше не платят за работу, — говорит кюре. — Я должен жить пожертвованиями верующих. Но люди боятся преследований за посещение церкви. К службе ходят лишь несколько старых женщин.”
Вскоре священник вынужден навсегда покинуть Маленький Город, который для всех населяющих его героев является символом счастья, несмотря на перенесенные страдания, — “нигде на свете не бывает таких чудесных закатов, как в этом городе, ни в каком другом месте краски неба не бывают так ярки и прекрасны”, — считают они.
“Если подумать, жизнь любить нельзя”, — говорит Клаус брату во сне. “Не думай. Смотри! Видел ли ты такое прекрасное небо?” — отвечает брат. Но кроме “прекрасного неба” нелепости и бессмысленности жизни нечего противопоставить. К тому же очень трудно поверить в неживую красоту, ведь в книге почти полностью отсутствуют цвета.
В “Толстой тетради” мальчики поняли, что “от долгого повторения слова постепенно теряют свой смысл и боль, которую они несут в себе, стихает”. В “Доказательстве” становится ясно, что “боль стихает, воспоминания бледнеют, но не исчезают”. В “Третьей лжи” “воспоминания” слишком явственно присутствуют в реальности. Умершие или пропавшие без вести люди продолжают жить в сознании живых. Горькая правда такова, что чаще всего их любят больше и сильнее, чем тех, кто существует рядом.
Всю жизнь из-за этого страдал и мучился Клаусс (близнец, которого разыскивает вернувшийся из Австрии на родину после открытия границы Лукас, взявший себе имя Клаус в память о брате). Клаусс не смог простить своих страданий и не захотел признать в Клаусе своего близнеца, подтолкнув его тем самым к самоубийству. Узнав, что брат бросился под поезд, Клаусс думает: “Поезд — это хорошая мысль”. Это последняя фраза в завершающей трилогию “Третьей лжи”.
Этот роман был написан уже после падения Берлинской стены, и его трагическое мироощущение говорит нам о том, что каменная стена непрощения остается незыблемой в сердцах людей. “Кому что, но я отворачиваюсь от карнавала всех десятилетий нашего века, потому что у меня сильно развито чувство газовой камеры, лагеря, застенка и гнусной литературы, знающей, что надо видеть, а на что следует закрывать глаза” — эти слова могла бы произнести Агота Кристоф вслед за Надеждой Мандельштам. И тот, кто прочитает книгу, действительно найдет в ней эти зловещие тени времени: “газовую камеру, застенок, лагерь и... гнусную литературу”, которой всеми силами хочет противопоставить свои книги автор. Вот почему не надо слишком досадовать на столь мрачную картину, нарисованную им. Хочется верить, что это не дань моде, не конъюнктура, а действительное стремление сказать правду о человеческом сердце и его ранах, какой бы тяжелой она ни была.
