Собаки

Об авторе | Андрей Лещинский родился в 1952 году в Ленинграде. Окончил матмех Ленинградского госуниверситета. Работал инженером, затем в строительном кооперативе. С 1990 года занимается антикварным бизнесом.

Первая публикация — рассказ «Мелкий лавочник» в журнале «Нева» в 1996 году. Печатал рассказы в журналах «Нева», «Полдень. XXI век» и «Звезда». В издательстве «Невы» были изданы роман «Причина смерти» (1999) и «Три старинные английские повести о вампирах» (2005). Живет в Санкт-Петербурге.

 

 

 

— Ну что ты все время ноешь? — сказала Саше его любовница. — Что ты все время хнычешь, все тебе не так. Будь мужчиной, соберись, а то смотреть противно.

— Ну, так не смотри. Был бы я мужчиной, давно уже сидел бы. Дал бы в рожу какому-нибудь уроду и сел бы за нападение на должностное лицо при исполнении. Я потому и жив, что не мужик, а тряпка трусливая.

— Вечно ты все передергиваешь!

— А что? Закрутили до того, что и пикнуть нельзя. Вот помнишь, я недавно этой дуре из архива сказал, что нормальные люди так не делают. Потерял из-за нее три дня, нервов кучу извел, оказалось, что она сама все напутала, а виноватым вышел я. Теперь на коленочках надо стоять и говорить: Марианна Ильинична, возьмите, пожалуйста, конфетки, не побрезгуйте, пожалуйста, коньячком, обратите, пожалуйста, внимание на пятьсот долларов, что я в коньячную коробочку запрятал, потому что вы все напутали, потому что вы полная идиотка, а я чего-то вякнуть посмел. Ну, и как тут быть мужчиной?

— При чем это здесь? Нагрубил, теперь расхлебываешь.

— Сказать, что так поступать нельзя, — значит нагрубить? Она меня три дня мучила, а я ей три слова сказал: так поступать нельзя. Теперь я виноват, а она из себя принцессу обиженную корчит. Да ладно. А вокруг чего? Ты слышала, что со вчерашнего дня начали штрафовать, если при температуре меньше минус пяти пойдешь по улице с незавязанными ушами? Это же вообще…

— Чего вообще? Правильно. На холоде надо беречься. Я тебе сколько раз говорила: застегнись, завяжи, надень. А ты ходишь нараспашку, а потом кашляешь.

— Послушай, ты в своем уме? Ты слышишь, что говоришь? Меня, взрослого человека, мужчину, как ты выражаешься, пасут, как малолетнего ребенка. Представляешь, сейчас выйду на улицу, ко мне полицай подойдет: гражданин, завяжите уши, а то штраф.

— А ты сразу завяжи. И не простудишься, и не подойдет никто.

— И в таких условиях я должен быть мужчиной?

— Ты, как обычно, никому ничего не должен. На тебе шапку.

Женя встала на цыпочки и достала ушанку с высокой полки. В квартире было тепло, на Жене были домашние тапочки с носочками и короткая белая футболка. Саша шагнул вперед, захотел поцеловать, протянул руки. Женя ловко вы-скользнула из несостоявшихся объятий, сказала:

— Ну, ты что?!

— А что?

— Ты в пальто уже, а я голая. Иди уж, потом наобнимаешься.

Саша завязал уши и вышел на улицу. Настоящий мужчина, настоящий мужчина, думал он раздраженно. Трепотня все это. Никакие мужчины ей не нужны. Комнатная собачонка нужна, но чтобы все делала и подарки дарила.

Шла последняя неделя декабря. Саша сел в машину и решил по дороге на работу заехать в ювелирный магазин.

Тут начались неприятности. Пилюля в руке заболела, едва он дотронулся до ручки первой двери. Так уже бывало, он шагнул вперед. Боль подошла к пределу невыносимости, и женский голос прошептал из настенного динамика: «Заявленные вами доходы недостаточны для посещения этого салона. За более по-дробной информацией просим обратиться в налоговую инспекцию вашего округа. Благодарим вас за посещение и ждем вас снова».

Саша сел в машину, вытер пот с холодного лба и позвонил Геннадию:

— Гена, что за дела? Почему меня в твою лавку не пускают?

— Слушай, сам не знаю. Ну, просто чехол накинули. С утра ни одного чека, вообще никто зайти не может. И еще счет прислали за вневедомственную охрану. Ровно в три с половиной раза вверх. Понимаешь? Это я еще должен платить за то, что эти … меня практически закрыли. Ну, упыри поганые!

— Ген, мне очень надо. Пусти через черный ход.

— Там еще хуже. Слушай, Саня, решим как-нибудь. Погоди пару дней. Тебе чего, к Новому году надо?

— Именно.

— Ну, пара дней есть. Подожди, сейчас совсем ни до чего.

— Ладно. А это у тебя только?

— Ну, конечно. Конечно, только у меня. Ты чего? Я всех уже обзвонил. Всю ювелирку прикрыли, антиквариат, салоны красоты и теннисные корты. Больше пока не знаю. Ну, ладно, давай, звони через пару дней.

Дело сладилось назавтра. Гена позвонил Саше на работу и сказал, что надо заключить договор об оказании услуг на техническое обслуживание компьютерной сети. Оплату следует указать по факту выполнения работ, которые должны актироваться дополнительными соглашениями. Договор был пустышкой, но давал Гене возможность официально разблокировать систему и пускать Сашу внутрь.

— Ну, и сколько у тебя уже таких договоров?

— Ты — шестнадцатый, а так, думаю, около тридцати получится.

— Выкрутишься на тридцати покупателях?

— Первое время продержимся, а там что-нибудь придумаем.

Придумывали всю жизнь, сколько Саша себя помнил.

Когда ему было три года, вышел закон об обязательном получении идентификационного кода всеми гражданами Российской Федерации. Тогда ему в руку вживили ZUC-KA — Zaltsman Universal Controller-Kind A, в просторечии называвшийся жучкой, таблеткой или пилюлей.

Когда ему исполнилось четырнадцать, объявили подлежащим разовому налогообложению все личное имущество, на которое не сохранилось чеков или других документов.

Вчера вышел закон об усилении контроля над здоровьем граждан. Теперь надо завязывать уши, одеваться соответственно погоде. Если холоднее минус двадцати, то детям на улицу выходить нельзя, а граждане должны носить одежду с усиленной тепловой защитой. Что это такое, черт его знает. А если этого у гражданина вовсе нет? За нарушение грозили штрафами, которые обещали пересылать в фонд обязательного медицинского страхования для строительства очередного небоскреба с кучами толстомордых бездельников на всех этажах.

Как бы то ни было, кольцо и сережки Саша купил и теперь без страха смотрел в будущее.

Новый год он собирался встречать дома вдвоем со своей подругой. Тридцать первого утром Саша приехал в супермаркет, взял телегу и пошел к полкам, заранее морщась.

Хлеб и минеральную воду удалось взять без проблем. На соке слегка кольнуло — Саша взял тот, что получше. Когда он брал с полки кусок свиной вырезки, таблетка в руке завибрировала, и тихий голос с полки прошептал: «Ценовой коридор выбранного вами продукта превышает уровень заявленных вами доходов, ценовой коридор…».

У полки с сырами начались неприятности.

Женя любила рокфор. Не какой-нибудь сыр с плесенью, а именно настоящий французский рокфор. Обычно удавалось, стиснув зубы, стащить кусочек с полки, но сегодня он набрал уже порядочно, и пилюля уперлась и ни за что не пускала. Насиловать себя было бесполезно. Все знали, что, если передавить, перейти границу терпимой боли, то потеряешь сознание и будешь минут двадцать валяться дурак дураком на полу магазина под присмотром местной медсестры. Никакого толку.

Саша пошел к отделу с надписью «Просроченные и уцененные товары».

— Помогите, пожалуйста.

Продавец пошел с ним. Он брал с полок рокфор, икру, хеннесси, осьминогов и складывал в служебную тележку. Вернулись в уцененный отдел. Продавец сосчитал сумму, добавил двадцать процентов. Затем вручную перебил коды товаров в локальной сети, обозначив все как переоцененные ввиду необратимых повреждений упаковок. Сосчитал новую стоимость, вычел ее из старой с двадцатипроцентной надбавкой и получившуюся сумму показал Саше. Тот молча заплатил наличными и двинулся к выходу. Контрольный терминал снял деньги с таблетки, все равно уколол на прощание и мерзким сексуальным голосом сказал: «Благодарим за сделанные покупки и ждем вас снова. Рассчитываем на более экономное расходование заявленных вами к налогообложению средств».

Поздним утром второго января они лежали в постели. Делать ничего не хотелось, да и не надо было. Женя вздохнула, сказала: «Жарко», — перевернулась на живот и сдвинула одеяло вниз. Саша пил очень мало, не любил никаких ночных тусовок. Всю новогоднюю ночь и следующие за ней сутки они предавались любовным утехам в кровати, на ковре, на кухне, в кресле, под душем, на столе, только что не под столом. Сейчас ему уже ничего не хотелось, но все-таки он повернулся на бок и потянулся к Жене рукой. Женя вздохнула еще раз и сказала:

— Тебе вообще нравится, как ты живешь?

— Сейчас очень нравится. А чего?

— Нет, ну я серьезно. Ты ничего не хочешь поменять?

— А что я должен менять?

— Что за манера отвечать вопросом на вопрос?

— А что за манера задавать вопросы с заранее известными ответами? Мне не догадаться, чего ты хочешь.

— Тебе не надоело покупать все с черного хода, вечно попадать во всякие истории, вообще жить тайком?

— А что ты предлагаешь?

— Почему ты не можешь вести дело открыто? Показывать свои доходы? Заплатишь налоги, ну, будет денег поменьше, зато прятаться не надо будет.

— Причин тому, чудесное дитя, несколько. Для начала я потеряю две трети клиентов.

— Это почему?

— Ну… если я начну показывать получаемые с них доходы, значит, им придется показывать соответствующие расходы.

— Неужели все живут так же, как ты?

— Многие еще хуже. Во-вторых, от оставшихся двух третей две трети сожрут налоги. Останется примерно две тысячи долларов.

— Как, всего две тысячи?

— На самом деле нет. Десять процентов я отдаю сама знаешь кому. Его, конечно, мое, так сказать, налоговое раскаяние сможет умилить, но на деньги это не повлияет. Как ношу от полутора до двух тысяч в месяц, так и придется носить. Итого?

— Господи, ну что за гнусная страна?

— Страна — это кто?

— Не знаю. Все гнусно.

— Вот именно. Кроме того, платить налоги безнравственно. Кто забирает себе деньги? Правильно, наша родная власть. Куда она их девает? Правильно, большую часть ворует, остальную тратит на чиновников, на оружие, на грабежи и на полицию, которая над нами измывается. Ты дашь добровольно деньги алкоголику, который их пропьет, все облюет, переломает, а потом тебе же и по лбу даст?

Женя встала, взяла халат, ушла на кухню и хлопнула дверью. Саша сначала дернулся за ней, потом решил обидеться и от злости пошел прогуляться. Затея была дурацкая — в начале января в Петербурге холодно и сыро. Он пошел в Удельный парк, стесненный гигантскими жилыми домами, изуродованный поваленными деревьями и новыми строительными площадками. На перекрестке двух нетронутых аллей на грязной лавке сидела стройная девочка и кормила голубей крошками сухого батона. Саша остановился, стал смотреть. Девочка, голуби, боже мой, неужели хоть что-то нормальное осталось?

У Саши не было ни детей, ни племянников, он не умел определять возраст, но подумал, что девочке, наверное, лет четырнадцать. Она была в пуховых штанах, куртке, лица не было видно под капюшоном. Саша захотел посмотреть, потом решил, что неудобно, потоптался по холодному парку и вернулся домой к своей недовольной подруге.

Ничего не изменилось. Власти на время успокоились. Граждане ходили с завязанными ушами и даже не при минус пяти, а при минус четырех и трех. Полицейские градусники были как-то удивительно отрегулированы и показывали штраф, даже если с крыш текло, а под ногами хлюпало. Приспособились подкладывать спичечные коробки под завязанные уши, чтобы хоть немножко остывать, приспособились и ко всему прочему, и следующий опасный рубеж — Восьмое марта — удалось миновать благополучно.

Это было ничего. Хуже было то, что Женя никак не могла успокоиться и все зудела и зудела про открытые доходы, уплаченные налоги и спокойную жизнь. Она хотела за Сашу замуж. Хотела на зависть всем ходить с мужем по дорогим магазинам и брать с полок рокфор и бриллианты без страха перед уколом таблетки.

— У тебя такая работа! — говорила она. — Кто только у тебя не отмывает доходы! Все всё через тебя делают, а сам себе ты помочь не можешь.

— Мне страшно, — сказал ей Саша в последний день перед капитуляцией.

— Чего тут бояться?

— Я сижу на хорошем месте. Очень неплохо зарабатываю. Все нормально, все хорошо. Зачем что-то менять? Никогда не знаешь, от какого камушка или от какой щепочки все посыплется.

— Делай как знаешь. Я тебе свое мнение высказала.

— Как ты думаешь, есть желающие на мое место?

— Не знаю…

— А ты подумай. Куча народу, известного мне и вовсе неизвестного, с удовольствием меня сожрет, как только станет можно. Ты этого хочешь?

— Поступай как считаешь нужным…

Разговор состоялся в субботу. Саша решил, что надо подышать воздухом, чтобы выгнать мрачную дурь из головы. Он хотел съездить куда-нибудь, потом, ни с того ни с сего, вспомнил про девочку с голубями, вспомнил, что тогда тоже была суббота, и пошел в парк.

Она была на том же перекрестке и снова кормила голубей. Напротив на лавке было пусто. Саша залез ногами на сиденье, сел на спинку — почему-то обычным образом на лавках никто не сидел — и стал смотреть.

Было тепло и солнечно. Менты к ушам не вязались. Девочка была в поношенной дешевой куртке, коротких сапогах и рейтузах. Она, наверное, была еще ребенком, но грациозные движения и высоко открытые ноги потащили Сашины мысли в опасную сторону. Девочка почувствовала напряжение, посмотрела на Сашу и сразу отвела взгляд. Ее глаза смотрели серьезно и невесело.

Саше очень понравилась эта голубиная кормилица. Понравилась, как женщина нравится мужчине. Поэтому он отвернулся и пошел прочь. Он не хотел смутить ее или напугать, не хотел нажить неприятностей — его пилюля могла поймать сигнал ее пилюли, обнаружить по отсутствию других сигналов, что они были наедине… В общем, спасибо, не надо.

Странное новое чувство вмешалось в его отношения с Женей. Саша стал задумчивее, пасмурнее. Не всегда откликался сразу. Лежа с Женей в постели, он иногда представлял себе девочку из парка, сразу прогонял этот образ, отчего дергался всем телом и вызывал неудовольствие своей подруги.

Он сдался на ее нытье и отослал в налоговую инспекцию декларацию о доходах, в которой указал, что продал принадлежавший ему на праве личной собственности антикварный резной шкаф из красного дерева за двести восемьдесят семь тысяч рублей. Он отнес в сбербанк восемнадцать процентов от этих денег, положил остаток на свой таблеточный счет и стал ждать, чем кончится дело.

Серьезных оснований для беспокойства у него не было. Закон об обязательном разовом налогообложении личного имущества граждан, обращенного гражданами в личную собственность до вступления в силу этого закона, был его союзником. Простыми словами, каждый гражданин, желавший стать официальным собственником неизвестно откуда взявшейся вещи, должен был заплатить восемнадцать процентов налога.

Бриллианты в ушах любимой дамы, дорогие часы, картины, антикварная мебель — все эти и многие другие роскошные вещи покупались с рук, за наличные и без всяких документов. Кто-то не хотел показывать доходы, кто-то хотел купить подешевле. Купив, новые владельцы иногда оказывались перед необходимостью легализации своего имущества.

Надо было платить налог. Но с какой суммы? Вся эта роскошь, как правило, объявлялась семейным достоянием, наследством, полученным от скончавшейся в начале века тетушки. Сколько стоит вещь, всегда было неизвестно, и всегда перед уплатой налога следовало ее оценить.

Саша был директором и единственным владельцем небольшой конторы, имевшей все необходимые лицензии на проведение оценки заявленных к налогообложению предметов. Он понимал, что работает мерзавцем и подонком, но приемлемого выхода не видел.

Половина работоспособного населения была государственными служащими. Из оставшейся половины половина не служила, а прислуживала. Подметала за чиновниками пол, носила им кофе и доставляла прочие радости. Примерно два с половиной процента населения составляли, так сказать, элиту, которая питалась выделениями государственного аппарата, помогала ему тянуться к пище, находила жертвы на растерзание. Остальные торговали, обслуживали друг друга, бедствовали, сваливали подальше, да и там сладко не было.

Саша был в самом низу элиты, глубоко и искренне себя за это презирал, но выхода не видел. Клиенты у его фирмы были, и меньше их не становилось. Схема была проще простого. Официальная оплата экспертизы шла в кассу и к Саше отношения не имела — ее тут же отбирали чиновники. Дальше делались две оценки — официальная, с которой клиент платил налог, и реальная — то есть сколько вещь действительно стоила. С разницы Саша брал три процента наличными. Клиент экономил пятнадцать процентов. Крышевавшему чиновнику Саша относил десять процентов от своих доходов. Он не загибал реальную оценку, никогда не требовал больше трех процентов, официальную оценку его фирмы всегда принимали все учреждения. Все были довольны. Саше тоже хватало.

В начале июля Саше позвонил Гена из ювелирного магазина.

— Знаешь, Шурик, кажется, мы приехали.

— Что?!

— Подъедь ко мне. Не заходи, я выйду.

В машине Гена сказал.

— Пришли из прокуратуры, забрали наш с тобой договор.

— Только мой?

— Да, только один.

— А что в нем плохого? По нему же денег не проходило.

— Это полбеды, даже меньше. Они сняли кассу на день подписи и протокол отключений системы безопасности. А это, сам понимаешь…

— То есть выходит, что я к тебе зашел, денег у меня не было, система меня не пустила. Ты ее отключил, мы подписали договор, а потом кто-то купил этот долбаный гарнитур. А в это время еще кто-нибудь заходил?

— То-то и оно, что нет.

— Ну… Что ж мы так, не подумали?

— Ну, знаешь… Они никогда так не копали. Кто мы такие, чтоб под нас так рыть? Кому мы нужны?

— Значит, нужны. Тебя не спрашивали, кто купил?

— Пока нет.

— Ну, чего делать. Спросят, говори, что я. Зашел, подписал договор, а потом взял, да и купил за наличные.

— А ты как будешь выкручиваться?

— Пока не знаю. Но одному проще, чем вдвоем.

Саша с Геной были молодцы. Говорили спокойно, не дергались. Умели себя вести в сложных ситуациях. После разговора Саша ехал домой, изо всех сил стараясь не дрожать и не выть от страха.

«Сдал декларацию, придурок паршивый!.. Женька, зараза поганая!.. Генка скот!..» Он понял, что перестает контролировать себя, что сейчас въедет в столб или в чужую машину, сумел остановиться у обочины и выйти на свежий воздух.

Опять была суббота, и вышел он у главной аллеи того же парка. Было жарко, с него тек холодный пот, дорожка подпрыгивала под ногами, деревья скрывали в кронах маленьких злобных чудовищ. Он понимал, что от паники добра не будет, что надо держать себя в руках, что всегда можно откупиться, отболтаться, отмазаться, если не потерять голову и не показывать страха. Саша дышал глубоко, старался не бежать и даже заставил себя сесть на спинку лавочки на перекрестке аллей.

Девочка кормила голубей. Она немного загорела и стала старше. На ней была очень короткая джинсовая юбка и спортивная маечка. Саша привычно отвел глаза в сторону. Потом решил, что в такой мрачный день можно дать слабину и разрешить себе что-нибудь приятное. Девочка была очень красива. Серд-це перестало дергаться, он почувствовал подобие покоя, и тут же привычка к самоограничению опять надавила на шею, требуя отвести взгляд.

Вокруг никого не было. Девочка крошила булку, не обращая на Сашу внимания. Он заставил себя смотреть на нее, ведь этого никто не видел, и его взгляд никого не задевал и не беспокоил.

Вдруг бродячая дворняжка выскочила из-за лавки, кинулась в кучу голубей и схватила одного голубя за крыло. Девочка бросила булку и прыгнула в сторону собаки. Она успела схватить голубя, потянула к себе, другой рукой схватила собаку за холку и стала вырывать птицу. Собака выпустила крыло, оскалилась и зарычала на девочку.

Саша потерял остатки разума, тоже спрыгнул с лавки и бросился на выручку. Он все-таки обезумел не до конца и понимал, что его бешеные прыжки излишни — достаточно было прикрикнуть, и трусливая собачонка убежала бы. Но справиться с собой не мог. Он схватил собаку двумя руками, поднял высоко в воздух и хотел швырнуть ее куда-нибудь, тут девочка закричала пронзительно и громко: «Не надо, не убивайте!», он замер с собачонкой в руках. Та извернулась и сильно цапнула его за предплечье. Саша выронил собаку, и она, прижав уши и поджав хвост, убежала и спряталась в колючих и грязных кустах.

Девочка бросила булку и побежала за собакой. Саша остался одни. Он хотел бы тут же, на месте, умереть, но понимал, что так просто это не бывает.

Он пошел к машине, мечтая хотя бы упасть в обморок, но и это было ему недоступно. Когда он открывал дверцу, жучка несильно кольнула его в руку. Она никогда не мешала ему пользоваться машиной, но Саша слышал много страшных историй и знал, что это означает и чем это может кончиться. В почтовом ящике его квартиры лежал конверт с печатями районной налоговой инспекции. Он взял его онемевшей рукой и снова почувствовал укол. Стало больно, он понял, еще не вскрыв конверт, что его ждут завтра утром, что церемониться с ним не собираются и что деваться ему некуда.

* * *

Через год Саша получил повышение по службе. Его вызвал к себе техник-смотритель и сказал:

— Смотри, Саня. Мы тут подумали и решили. Вот какое дело. Значит, так. Ты у нас работаешь недолго, можно сказать. Сколько?

— Да уж полгода скоро.

— Да… в самом деле. Ну, мужик ты непьющий, грамотный. Хотим предложить тебе стать бригадиром. Ты как? Смотри, справиться ты справишься, тут слов нет. Зарплата больше, премии будем давать. А мне легче станет. Все-таки на нормальном мужике хозяйство будет. Ну, так что?

— Работы больше.

— Да какое больше? Ну, больше. Так и зарплата.

— В колясочную разрешите переехать?

— Просил за тебя. Разрешили временно. А временное, сам знаешь…

Зарплата и в самом деле становилась больше в полтора раза. Теперь Саше полагалось в год примерно в четыре раза меньше, чем он раньше зарабатывал в месяц. Кроме того, у него появлялась своя отдельная комната.

В общем устроился он неплохо. Все имущество и все деньги пришлось отдать. Он смирился с этим сразу, после первого же похода в налоговую инспекцию. Он отдавал сдержанно, не вываливая все сразу, но и не зажимаясь настолько, чтобы власти рассердились и слетели с катушек. Он хмуро, но толково вел себя на допросах, без слез и воплей отсидел полтора месяца в Крестах. У него были небольшие заначки для небольших взяточек. Он вел себя абсолютно правильно, и через пять месяцев после начала мучений вышел из следственного управления со справкой о налоговой очистке в кармане. У него осталась одна смена одежды, шесть тысяч рублей и паспорт с пропиской. Его прописали, как и всех, так сказать, легальных бомжей, в общежитии какого-то социального фонда при социальной комиссии какого-то департамента какой-то службы какого-то министерства. Саша туда не собирался и вообще полагал, что общежитие существует только на бумаге и служит для единственной цели — ликвидации проблемы бездомных граждан.

Он легко устроился дворником. Получил зарплату и возможность ночевать в подвале вповалку с другими несчастными. На еду денег хватало, на одежду тратиться не приходилось — Саша ходил в ватнике и рабочем рванье. Пить он не начал, курить тоже. Конечно, ни о каком приличном жилье мечтать он не мог — самая дрянная квартирка равнялась его зарплате за двадцать пять лет.

Вначале он мучился без душа, возможности ежедневно менять белье и пользоваться дорогой косметикой. Потом привык, а потом эта проблема и еще одна немного рассосались. Помощница воспитательницы детского сада, находившегося на первом этаже Сашиного дома, жила тут же на четвертом в однокомнатной квартире с пятилетней дочкой. Конечно, бомж был ей не пара, но мужиков вообще не хватает, кроме того, ясно было, что Саша не совсем бомж и что как-нибудь в скором времени устроится.

Саша и вправду мог бы как-нибудь устроиться. Мог бы найти работу получше, мог бы переехать к этой воспитательнице. Он не сломался, силы были, а прошлую свою жизнь он вспоминал не только без сожаления, но даже и без горечи. Все можно было устроить, но он не мог терять свободу, он не мог себя ничем и никем связывать, ему необходимо было собственное помещение, в котором жил бы только он и он один. Именно поэтому, соглашаясь на должность старшего дворника, он вытребовал себе колясочную — пустую комнатенку в вестибюле одного из подъездов. Колясок там не было. Дворники хранили там метлы, стоял диван, телевизор, стол и несколько стульев. Все было ветхое и грязное. Все смердело и выглядело ужасно. Оттуда выселили разжалованного старшего дворника, и за эту комнатенку вблизи от парка Саша готов был терпеть многие неудобства.

Он искал собаку.

Она укусила его тогда, было немножко больно, но эта боль растворилась в невыносимости последовавших событий. Саша замечал, что рука опухла, что рана заживает не слишком быстро, мазал чем-то, но думать приходилось совсем о другом. Когда он пришел в себя, стал работать, стал кое-как спать в вонючем подвале, он посмотрел на свою руку, на затянувшиеся красные рубцы, увидел то, что должен был увидеть с самого начала, и стал сильно бить себя кулаком по лбу.

Собака укусила его рядом с таблеткой. Кажется, один зуб даже задел ее. Таблетка от этого не сломалась. Саша знал это совершенно точно, потому что его много раз после этого проверяли. Впрочем, сломалась бы, так и черт бы с ней. Важно было то, что он не только не потерял сознание, но даже не почувствовал по-настоящему сильной боли.

Он не был уверен в том, что нужна именно эта собака. Он плохо представлял себе, как надо будет действовать, когда и если он ее найдет. Он не знал ничего, но решил искать ту самую сучку, хотя не был уверен и в том, что укусила его сука, а не кобель.

Саше не надо было спешить, у него не было бизнеса, не было обязывающих отношений, работал он несколько часов в день, да и то без особого напряга. Непьющих бригадиров дворников с петербургской пропиской взять было негде, и за свою зарплату и за колясочную он не особенно беспокоился. Он был в таком низу, на таком дне социального колодца, настолько мало был связан с окружающим миром, так мало был интересен ему и так мало от него хотел, что вдруг начал жить спокойно и неторопливо, украшая жизнь одним-единственным серьезным занятием — поиском в Удельном парке бездомной сучки.

Он искал, но все-таки не мог понять, что он, собственно говоря, ищет. Пилюлю вырезать невозможно. Самому себе не получится — потеряешь сознание от ее сигнала. Попросить никого нельзя — потеряете сознание оба. Запустить какую-нибудь машинку можно — машинке по фигу, в ней пилюли нет, но тогда — смерть. Пилюля ни за что не даст себя вырезать, убьет, и все. Руку отрубить? Говорят, доходили люди и до такого, да толку? Человека без левой руки остановит первый же патруль. Отсидит и выйдет с пилюлей в другой руке. Вторую рубить? Чем? Этим самым, что ли?

Собака куснула по самой пилюле, теперь Саша точно помнил, что клыки клацнули о металл, но пилюля не среагировала. В зубах была свобода, но, конечно, хотелось проверить, не подойдет ли любая собака. Он не знал, как, но случай подвернулся очень быстро и даже слегка навязчиво.

Около мусорной пухты в рваных пакетах ковырялся старый алкоголик, а рядом с ним глотал кусок засохшего хлеба его пес. Алкоголик был привычно пьян, но странно было то, что пес тоже плохо стоял на ногах и при слишком азартных движениях челюстей нетрезво припадал на задние лапы и чихал.

— Чего это, папаша? На двоих, что ли, с песиком на грудь приняли?

— А что ж… Как не поделиться?

— Чего, собака твоя вправду пьет, что ли?

— А ты налей.

Старик попробовал засмеяться, сердце и легкие разом прихватило, получилось глухое гы-гы-гы, после которого он побледнел и уселся на раздавленный пакет.

Да, не на самом дне был Саша, да и на самом ли дне был старик? Все-таки его помойка была в Петербурге, не в самом бедном районе города.

— Не, я правда хочу посмотреть. Покемарь тут, я за бутылкой схожу.

Старик сразу напился и заснул. Воняло от него крутовато даже в колясочной. Собака съела кусок колбасы, вылакала граммов сто водки из блюдца, повалилась на бок и захрапела.

Саша раздвинул ее челюсти, приблизил клыки к пилюле и стал нажимать. Все стало ясно через секунду. Заболело разом в ушах, глазах и затылке. Он отдернул руку, плюнул от злости на собачью морду, посидел минут десять, встал и пошел командовать дворниками.

Иногда он встречал свою голубиную девочку. Она росла, стала девушкой, ей было уже, наверное, шестнадцать. Она кормила голубей, иногда шла через парк с матерью — они были очень похожи, и Саша не сомневался — один раз прошла совсем рядом с ним, взглянула ему глаза в глаза и не отвела взгляд. Господи, неужели узнала. Летом Саша встретил ее в компании друзей. Мальчишки были в комбинезонах с лямками на голое тело и в кепках, имитировавших строительные каски, — такая мода началась год назад. Девчонки были почти голые — в полупрозрачных коротких футболочках и юбках длиной с широкий пояс. Они стояли на перекрестках дорожек, гоготали, пили какую-то гадость из банок, но стояли вразброс, на расстоянии не меньше полуметра друг от друга. Они были несовершеннолетними, и таблетки не разрешали им сближаться. Это называлось борьбой с педофилией. Саша чувствовал прилив бешеной ревности к этим парням, один из которых наверняка скоро, через год с небольшим, станет любовником его красавицы. Он почувствовал ярость, желание лезть в драку и убивать, привычно подавил эмоции, вспотел, прибавил шагу и исчез. Детвора его не заметила, просто искренне не увидела — старый дворник! Плевали они на него и на его никчемные желания.

Потом он обругал себя старым дураком, потом подумал, что ему всего-навсего тридцать шесть лет, и не такая уж это разница, но дворник, конечно, никуда не годится.

Начиналась осень. Вечером прорвало трубу в подвале. Аварийка приехала быстро, ключи от подвала были у Саши, ему пришлось два часа сидеть на ступеньках, светить фонариком, разрешать ругать себя за плохую работу предыдущих ремонтников и мечтать, чтобы вся эта компания поскорее провалилась ко всем чертям.

Во втором часу ночи все закончилось. Он запер подвал, вышел на Коломяжский проспект. Парк был напротив. По ночам он собаку ни разу не искал, решил попробовать и пошел.

Сразу стало темно и тихо. Саша прошел метров триста, понял, что никаких собак нет, а если есть, то спят, что ничего он не найдет. Повернулся, чтобы идти назад, тут увидел свет фонарика и услышал голоса. Он перепрыгнул через канаву, чмокнул ногами по грязи, выбрался и спрятался за кустами. Полицейские его не заметили. Они прошли мимо, громко и резко переговариваясь по-китайски. Саша не знал китайского, только несколько слов, ничего не понял, зато понял сразу, что? китайцы несли в руках. Это была мертвая, то есть убитая ими, собака. Саша слышал о том, что китайцы ловят и едят бродячих собак, но сам такой гадости никогда не видел. Он стоял, согнувшись и замерев от осторожности и страха. Китайцы ушли, голоса затихли, он хотел выбираться на дорогу, но тут услышал новые голоса и почувствовал новое движение. Из парка шла группа людей, они светили фонариками вперед и по кустам, стали слышны отрывистые звуки китайской речи.

Он не делал ничего незаконного, он вообще был чище чистого, но вылезать из кустов навстречу полиции не хотелось. Один дурак нажмет с перепугу кнопку болевого шока, может на всю жизнь хватить. Еще меньше хотелось, чтобы его застали прячущимся в кустах. Они были уже близко. Саша попятился назад, ут-кнулся задом в ствол дерева, развернулся, перепугался собственных шорохов и на цыпочках побежал в лес. Он обегал кусты, перепрыгивал через ямы и стволы деревьев, гонимый ужасом человека перед властью и желанием спастись. Наконец он остановился в полной темноте, сообразив, что скоро добежит до следующей дорожки и, может быть, до следующих китайцев. Снова стало тихо, и снова тишина нарушилась звуком. Скулила собака. Он успокоился, понял, что она убежала от китайцев, может быть, ранена, забилась, как и он, в чащу, только ему помощи просить и ждать неоткуда, а она, почуяв человека, скулит и надеется на подмогу.

А вдруг??? Ну, должна же быть какая-то гармония в этом чертовом мире! Неужели зря он живет в колясочной, работает за три копейки в месяц, шляется ночью по этим поганым скользким кустам? Неужели зря он поил водкой этого алкоголика и его кобеля шелудивого? Ну, все, все он отдал за встречу с этой сукой, весь уклад жизни, знакомых, любовницу эту долбаную с толстой попой. Ну, хоть бродячую дворняжную суку он может получить взамен?

Саша медленно пошел на звуки, сунул руки в темноту, нащупал мокрую шерсть. Кровь? Собака заскулила громче. Сейчас, поскули, полиция тебе покажет котел с супом, дура. Он понял, что она действительно ранена, сунул руки в грязь, поднял ее и понес в колясочную.

Ну, в общем, собака оказалась той самой. Это было какое-то навязчивое совпадение, в случайность трудно было верить, с другой стороны, что ему оставалось? «Так обстоит с желаньями. Недели мы день за днем горим от нетерпенья и, вдруг, стоим, опешивши, у цели, несоразмерной с нашими мечтами». Ну, опешил, но не отказываться же теперь. Переселиться к помощнице воспитательницы, подсидеть техника-смотрителя, а там — новая карьера, зацепиться за бизнес… Да ну их всех. Одного раза хватит.

У собаки была рана на шее и, скорее всего, была сломана левая задняя лапа. До ветеринара Саше было не добраться — не было денег на справки, лицензии и свидетельства, тем более не было денег на левый прием. С раной он справился с помощью бритвы, перекиси и бинтов. Зажило как на собаке. Лапу закрепил между двух дощечек. Тоже помогло. Собака — он, не мудрствуя лукаво, назвал ее Жучкой — отъелась, привыкла к колясочной и по уши влюбилась в Сашу. Через две недели он снял шину, и фигура молодого и статного старшего дворника с прихрамывающей дворняжкой скоро стала местной диковинкой.

 

* * *

Жучка ни за что не хотела пить ни водку, ни бормотуху, ни пиво. Представить себе, что она согласится укусить Сашу, было совершенно невозможно. Если он трогал ее, когда она спала, Жучка радостно вскакивала, лизала руку, готовая к ласкам, играм и прогулкам. Нужен был наркотик, но Саша плохо представлял себе, как с его деньгами и спецовкой, хотя бы и чистой, к нему подобраться. В конце концов кое-что выяснилось, как-то начало срастаться. Оказалось, что купить наркоз можно, но стоит это триста долларов. Саша в месяц зарабатывал сто восемьдесят. Как-никак есть было надо, какие-то деньги, как ни экономь, все равно куда-то девались. Брать в долг он не хотел, даже если бы техник-смотритель или помощница воспитателя вдруг решили выручить. Ни к чему это. У него было тридцать два доллара. Двадцать в месяц он мог бы откладывать, но это целый год. Тут снова и как-то подозрительно вовремя повезло. Оказался нужен ночной дежурный сантехник. Саша оставался спать в той же колясочной, но каждую третью ночь считался дежурным и должен был вскакивать и суетиться, если где-то что-то протечет. Собственно говоря, он делал это и раньше, поскольку сантехники все ночи были пьяны, деньги получали, а на вызовы глаза не продирали. Саша получил первую зарплату и — бах! — вместо тридцати двух долларов стало сто четыре. Да еще двадцать, итого — сто двадцать четыре доллара. Еще два месяца, и готово!

Одним весенним деньком он решил прогуляться с Жучкой в Удельном парке. Ничего хорошего там не было, но жизнь становилась такой невыносимо скучной, что даже прогулка по разбитым и загаженным дорожкам среди немногих сохранившихся деревьев, пней, гнилых кустов и куч мусора давала развлечение. В самой середине парка у остатков детской площадки было чище, там гуляли люди, и там он, как и следовало ожидать после череды предыдущих совпадений, встретил свою голубиную знакомую. Она шла ему навстречу, она посмо-трела на собаку, она подняла глаза и внимательно посмотрела на Сашу, она узнала и его, и собаку, прошла мимо. Они одновременно оглянулись и разошлись в разные стороны.

Наконец состоялось. Ветеринар жил в том же доме. Он знал Сашу с самого начала дворницкой карьеры и был почти уверен в том, что это не подстава. Он очень удивился тому, что Саша хочет усыпить вылеченную и откормленную Жучку, еще больше удивился тому, что усыпление надо понимать в смысле, предполагающем последующее пробуждение, ничего не понял, да и понять не мог, поскольку Саша ничего ни объяснять, ни придумывать не собирался. Ветеринар взволновался, успокоился, сделал укол и даже не за триста, а за двести пятьдесят долларов, поскольку для временного усыпления требовалась меньшая доза.

Он пообещал три-четыре часа мертвого сна. Саша притащил Жучку в колясочную. Был вечер. Работа кончилась. Этой ночью он не дежурил. Пора!

Самое удивительное, что он ухитрился не орать. Пилюля была в нескольких миллиметрах под кожей, и выкусывать ее тупыми зубами спавшей собаки было дико больно и неудобно. Ему удалось захватить пилюлю четырьмя передними резцами и начать сжимать челюсти, как зубастые тиски. Жучкина морда выскальзывала, падала и ударялась о борт старого таза, принесенного с помойки для сокрытия кровавых улик процесса. Ему было страшно жалко себя, он скулил, плакал, сжимал Жучкины зубы, ронял челюсти, с ужасом заново засовывал зубы в уже прокушенные дырки. Наконец зубы лязгнули о металл, он нажал, потянул, испугался, что не сможет выдержать боли. Хорошо бы надрезать острым ножом. Раз! — и достал до пилюли, а там уже просто, но тут была бы боль не чета этим соплям и стонам. Да, мать твою!.. Он нажал, дернул, собачья морда отлетела в одну сторону, пилюля свалилась на пол, из руки потекло, как из мокрой губки. Саша мало что понимал в медицине, но заранее выяснил, что артерий и вен в этом месте нет.

Он схватил бинт, он знал, что больнее не будет, он надеялся, что кровь вымыла в таз собачью слюну и прочие вредности, и стал кое-как бинтовать руку. Получилось! Он выдрал пилюлю! Намотал три упаковки бинта, тянул изо всех сил, и кровь, кажется, остановилась. На первых слоях кровь сразу проступала и начинала капать. Потом были только расползавшиеся пятна. Потом они стали уменьшаться, на последнем слое даже пятен не было, а так, розовая муть под редким переплетением ткани. Саша проглотил две таблетки антибиотика. Посмотрел вокруг. Собака с окровавленной мордой, несколько пятен на полу. Ничего. Все уберется и спрячется под грязью.

Саша заранее подготовил две кувалдочки. Нашел пилюлю, осторожно взял в руку. Ничего. Ну и черт с ней. Положил на одну кувалду, взял другую, ударил, голова закружилась, он потерял сознание и упал на грязный пол.

На следующий день рука с повязкой спряталась в рукаве брезентовой куртки. На вопросы: чего морщишься? — он отвечал: зубы болят. Так сходи к врачу — так дай денег. На этом жалость окружающих заканчивалась.

Он не знал, что теперь будет, не отходил от дома, бродил по подвалам, чердакам и черным лестницам. Рука болела, но не воспалялась. Никто ничего не замечал, Жучка ничего не помнила, он приходил в себя, подошло воскресенье — выходной. Он питался дешевыми полуфабрикатами из ларька, но тут захотелось чего-то вкусного, да и деньги на небольшое пиршество остались. Маркет был через дорогу. Жучку он запер в колясочной. Взял телегу, подошел к полке с сырами, потянулся к рокфору. Ничего. А чего он ждал? Взял миноги, хороший хлеб, небольшую коробку шоколадных конфет, пошел к кассе. Он был третьим в очереди. Первый покупатель рассчитался, подошла очередь второго. Тот переступил через красную черту с надписью «стоп», и на экране кассы появилось его имя: Смирнов Александр Иванович. Саша громко сказал, что забыл взять мыло, потеснил двух человек с телегами, занявшими за ним очередь, и вернулся в магазин.

Через кассу ему не пройти. Выход есть. Вон, пожалуйста, написано «Выход без покупок». Саша оставил телегу, вышел. Правильно, никакой товар без его пилюли не читался, воротики его выпустили. Он вернулся, взял у кассы мешок, погрузил в него свои вещички из телеги, вздохнул, собрался с духом и вышел снова.

Он был свободен! Он обдурил этих уродов! Он был в восторге от своей смелости, решительности, от своего интеллекта. Он дышал холодным весенним воздухом, не боясь простудиться, он жмурился от яркого солнышка, не смотрел туда, куда смотреть было надо, и налетел, чуть не сбив его с ног, на полицейского китайца.

— Эй, здрастье, стоять!

Один китаец достал градусник, на котором синий столбик показывал минус пять. Кажется, он был подрисован чернилами. Саша дернулся руками к ушам, да уж поздно было. Второй китаец стал смотреть в экран сканера, забормотал что-то, толкнул напарника и заорал на весь перекресток:

— Начальник! Начальник!

Дальше начался полный бред. Русский сержант подошел, взглянул на сканер, сказал что-то по-китайски, и все трое пошли от Саши в сторону супермаркета. Сержант достал телефон, нажал кнопку и стал говорить что-то, оглядываясь на Сашу.

Саша секунду подумал и бросился бежать в сторону своего дома. На бегу он соображал, что взять с собой. Пытаться продолжать работать дворником, делать вид, что ничего не произошло, было глупо и безумно страшно. Он хотел убежать куда угодно, лишь бы подальше, но ему позарез, хоть сдохни, была нужна Жучка.

Переночевали в подвале неподалеку. За время работы дворником Саша научился видеть незакрытые подвальные двери, незаметные проходы и пролазы, научился понимать, где будет тепло и сухо, а где течет вонючая вода и кусают комары. Они поели. Саша успел похватать какие-то тряпки, немного денег, за-прятанных в пустой банке из-под машинного масла, свои документы. Паспорт теперь никуда не годился. Без таблетки он Сашу не узнавал, и толку с него не было никакого. На следующий день Саша и Жучка пошли в большой торговый центр. Саша боялся наглеть, брал понемногу, но спер себе приличной одежды, два дорогих мобильных телефона, сменил белье, бросив старые тряпки в примерочной, в общем, вышел из магазина довольно респектабельным, хотя и небритым господином.

Слухами земля полнится, и Саша с Жучкой двинулись на Сенную площадь. Денег на такси хватило бы, но Жучка была страшно грязной, помыть ее было негде, навязываться на неприятности Саша не хотел, так что потопали пешком. В районе рынка он легко нашел покупателя — низкорослого мужчину средних лет, чья, так сказать, подозрительность была видна за несколько десятков метров. На нем было пальто, надетое прямо на рубашку. Он был небрит, а пахло от него хуже, чем от Саши. Он без долгих разговоров купил телефоны за четверть магазинной цены, и Саша получил пятьсот долларов рублями. Пока Саша считал деньги, подошел еще один неприятный тип и стал говорить первому что-то про искалку и взломы. Саша понял, что речь идет об удалении защитных чипов из телефонов.

Пятьсот долларов неплохо, но нужно было больше. Торговый центр был рядом, Апраксин и Гостиный дворы неподалеку. Охранников было полно, но следили они за порядком, за тем, чтобы вещи не пачкали, чтобы никто не съел чего-нибудь прямо в магазине, не вытащил из упаковки. Выходные воротики караулить было бессмысленно. Ни один человек с жучкой в руке пройти через них с товаром не мог. Покупали у Саши быстро, платили четверть цены без обмана. Поняли они про таблетку или нет, Саша догадаться не смог. Впрочем, мужики всем были очень довольны, руки натурально тряслись от жадности. Коротенький забирал вещи и платил деньги, а его напарник все бегал куда-то и приносил новые пачки пятерок и десяток.

Наконец Саша решил остановиться. Теперь он сам был готов платить, и это не встретило никаких затруднений. Коротенький позвонил туда, позвонил сюда. Сашу с Жучкой отвезли обратно на Комендантский. Всего за один квартал от Удельного парка сдавалась чистая и обустроенная двухкомнатная квартира. Обычная цена была семьсот долларов в месяц, с него спросили тысячу двести, а о документах и временной прописке даже не заикнулись.

На следующий день Саша спросил и узнал, что подержанную машину тоже можно купить. Коротенький хотел сосканировать Сашину пилюлю и перепрограммировать чип в машине. Узнал, что надо не так, сказал безо всякого удивления: а, так тебе чистая нужна, и на следующий день небольшой «Ситроен» в очень хорошем состоянии ждал Сашу у его нового дома.

Ну, и чего теперь? Обязанностей никаких. Деньги, жилье, Жучка — все есть. Хотелось бы избавиться от страха, но Саша понимал, что это невозможно. Не государство прихлопнет, так общество. Не общество, так государство. Страх жил с ним постоянно, Саша помучился немного, потом решил, что лучше со страхом, чем с таблеткой, привык и успокоился. Он не искал покоя в вине, пытался найти его в хорошо оплаченных женских объятиях, но не находил. Он понимал, что долго так не проживет, думал о том, как свалить, но начинать было страшно, да и хотелось сперва попытаться довести до конца то, что когда-то началось.

Он часто гулял с Жучкой по Удельному парку, ходил на место, где раньше была детская площадка, и все искал, искал эту девушку. Ей должно было быть уже лет девятнадцать, она была уже взрослой, да хоть бы и нет. Пилюлю-то он выдрал, значит, и присматривать за ним некому. Девушку он не нашел, но через несколько недель поисков с ним случился странный случай. Они пошли гулять вечером. Было прохладно, но не холодно. Белые ночи уже прошли, было сумрачно, но не темно. Вбок от аллеи уходила протоптанная дорожка. На ней стоял сильно пьяный полицейский и, высунув из штанов член, с удовольствием мочился на траву и глину. Он посмотрел на Сашу, сказал, еле ворочая языком: «А ну ко мне. Сейчас я...». Ему нечего было бояться, пилюля берегла его надежней надежного. Саша пошел к нему. Полицейский решил, что Саша выполняет его приказ, и решил почти правильно — все были бы вынуждены подчиниться этому уроду. Все, кроме Саши. Полицейский перестал писать и стал мотать членом в разные стороны, стряхивая с него капли мочи. Посмотрел на Сашу и презрительно плюнул в его сторону. Саша не умел драться, не знал, как бить людей, но тут оказалось достаточно легкого тычка. Полицейский повалился на траву, ударился головой о выступавший еловый корень и замолчал, не шевелясь. Саша ударил просто так, от злости, но вдруг увидел кобуру с торчавшей рукоятью пистолета.

На Сенной он за полторы тысячи долларов купил сканер, который нашел в пистолете чип и начисто его стер, убил. Пистолет стал обычной стреляющей железкой, которую не могли обнаружить другие чипы и таблетки полицейских. Саша долго возился со сканером, получилось не сразу. Возился он и думал, кому бы это, кроме него, могло понадобиться. Ни один человек с пилюлей в руке не смог бы взять полицейский пистолет, только сам полицейский. То ли были еще такие же, как он, то ли, что более вероятно, полицейские чистили свои пистолеты и загоняли их на черном рынке. Темна вода в облацех...

Еще он думал, что убивать никого не собирается и что пистолет ему нужен только для того, чтобы успеть застрелиться, если дело станет совсем плохо. В этом он ошибался.

Через несколько дней он шел с Жучкой по Коломяжскому проспекту вдоль Удельного парка. Девушка шла ему навстречу. Она была в просторном комбинезоне, пестрой рубашке и в красном платке на голове. Рядом с ней шел худой парень в шортах и футболке. Она держала его за руку. Она была беременна. Ей было, в самом деле, не больше двадцати лет, но она была беременна от этого невзрачного паренька. Она посмотрела на Сашу, на Жучку. Она узнала их обоих. Они встретились глазами, он понял, что не нужен ей, не нужен был никогда, да и вообще уже поздно. Она, не отводя глаз от Саши, обняла руку своего спутника двумя руками и нежно к нему прижалась. Они разошлись в разные стороны. Саша ушами услышал, как лопнула струна. Он понял, что больше ему ждать нечего, что ему здесь никто не нужен, что он здесь тоже никому не нужен, в этом он, кстати, ошибался, и что Жучка ему тоже больше не нужна.

Саша давно выяснил, в каких странах люди живут без пилюль. Ближайшей была Эфиопия. То есть она была не самой близкой по расстоянию, но в Аддис-Абебу один раз в неделю из Петербурга летал самолет. Саша несколько раз ездил в аэропорт, оставив Жучку дома. Он ходил через служебные воротики за пилотами и стюардессами. Научился выходить на поле и мог, не привлекая к себе внимания, пешком дойти до самолета. В самолетах тоже были воротики, и Саша был уверен, что они его пропустят. Самолет вылетал послезавтра.

На следующий день Саша сидел дома у компьютера, пытаясь понять, что ждет в Эфиопии белого человека с российским паспортом и большой суммой в наличных долларах. В дверь позвонили. Ему никто никогда не звонил. К нему никто никогда не приходил. Он никого не звал и не ждал. Саша достал из-под шкафа пистолет, положил его на стол, накрыл салфеткой и пошел открывать.

Во рту было кисло, в голове тяжело, страх был бешеный, но что было делать? Стрелять через дверь и пытаться убежать? А вдруг там кто-то безопасный? Он открыл, и в квартиру зашли двое мужчин в приличных чиновничьих костюмах. Им было примерно по сорок лет, они не были похожи на полицейских, поздоровались, сказали, что хотели бы поговорить, получили разрешение войти в комнату и сесть, вошли и сели.

— Александр Николаевич, — сказал один из них, — скажите, вы довольны своей жизнью?

— Простите, я не понял вашего вопроса.

Саша тоже сел. Кажется, сразу убивать или хватать не будут. Он сел рядом с пистолетом. Визитеры не видели пистолет и, судя по их спокойному виду, не знали, что он заряжен, готов стрелять и лежит в сантиметре от Сашиной правой руки.

— Ну, вы хорошо устроились, ни в чем не нуждаетесь. Мы присматриваем за вами, видим, что вам не надо работать, вы все просто так берете. Константина вашего сегодня, кстати, арестовали.

О, господи! Позавчера он продавал Константину ай-ди восемнадцать, а сегодня, значит, уже всё. Саша сдвинул руку еще на полсантиметра вправо.

— Кто это «мы»?

— Да что там долго разговаривать, — сказал второй мужчина. — Ты же сам понимаешь, что долго так не протянешь. Тебя уже со всех сторон пасут. В общем так, давай к нам, а то... В общем, деваться тебе некуда.

— А кто вы такие?

Опять заговорил первый мужчина. Он начал нести какую-то чушь о преступном диктаторском режиме, о необходимости всем немедленно вскочить и бежать куда-то отстаивать свои гражданские права, об организации истинных патриотов, которые, рискуя жизнями... Если бы не было так страшно, Саша мог бы заснуть от тоски этих речей. Он понял, что эти два человека какие-то депутаты, что им чего-то надо, то ли действительно они стряпают политический заговор, то ли просто денег хотят заработать. Главное, что они знали про Сашу, и Саша был им очень нужен.

Первый говорил долго, убеждал. Второй иногда вмешивался и говорил: «Смотри, мы всегда тебя найдем» или: «Тебе деваться-то все равно некуда, ты нас бортануть не думай», — и тому подобное.

Саша не возражал, мычал в ответ: «Ну, да, ну, конечно...». Он не понимал, чем все это закончится. Стрелять ужасно не хотелось. Хотелось, чтобы как-нибудь само собой рассосалось, и, к его изумлению, так оно и вышло. Двое встали, назначили Саше встречу назавтра на два часа дня в ресторане на Невском, еще раз пуганули и ушли.

Саша подождал полчаса, собрал свои вещи, половину дорожной сумки заняли пачки денег, взял Жучку за поводок, взял сумку в левую руку, положил пистолет в карман брюк, сунул в этот карман правую руку и пошел к машине. Ему никто не пытался помешать. Самолет в Аддис-Абебу вылетал в девять утра, сейчас было пять вечера. Саше было все равно, чем заняться, и он решил попробовать пристроить Жучку.

С сумкой, пистолетом и Жучкой он зашел в магазин к Гене. Гена сидел у себя в кабинетике. Они не виделись несколько лет, Гена вскочил, попытался изобразить радость, но Саша понимал, что с человеком, попавшим под конфискацию и теперь неизвестно откуда взявшимся, дело иметь нервно, а то и опасно.

Он в двух словах рассказал Гене свою историю, ничего не сказал только про сегодняшний день. Сказал, что на днях уезжает в другой город, что не хочет брать с собой Жучку, может быть, единственную в своем роде собаку, и готов подарить ее Гене.

— И что мне с ней делать?

— Не хочешь то же, что и я?

— Извини, зачем? Ты сделал. Много ты с этого поимел? Что у тебя за жизнь?

— А у тебя?

— А что у меня? Ну, да. Уши надо завязывать. Но у меня бизнес, я как-то устроился, ко мне претензий нет, прятаться не надо. А у тебя что? Живешь воровством, скрываешься, сам понимаешь, что рано или поздно, а скорее рано, тебя возьмут. И для чего это? Зачем ты вообще это сделал? Люди и не с таких ударов поднимаются.

— Сделал... Да надоело все это. Захотел быть свободным.

— И от чего ты освободился?

— От всего. От пилюли этой поганой, от присмотра, от полиции, от гадости всей этой вашей. Ты прав, конечно, получилось не очень хорошо, у меня многого нет, но есть свобода, а она дороже всего.

— Да нет у тебя ничего. И свободы этой нет вообще. Что такое свобода?

Саша с середины разговора стал присматривать за Геной, но, вроде бы, тот никуда не пытался звонить. Впрочем, доносить тоже опасно. Потом на допросы не находишься.

Саша и Жучка переночевали в машине. В восемь утра подъехали к аэропорту. Саша думал, думал, потом все-таки достал из дорожной сумки вторую сумку и спрятал в ней Жучку.

Он шел к самолету через многие служебные воротики, его никто не замечал и не пытался остановить, но он спиной чувствовал, как за ним, не отставая и не приближаясь, идет его вечный спутник — страх.

Через полчаса самолет взлетел, а еще через четыре часа сел в Аддис-Абебе.