Ирина Чайковская. «Свойственная ему ложь преобразилась». Евгений Никитин. Какие они разные… Чуковские: Корней, Николай, Лидия. Ирина Чайковская
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 11, 2024

№ 10, 2024

№ 9, 2024
№ 8, 2024

№ 7, 2024

№ 6, 2024
№ 5, 2024

№ 4, 2024

№ 3, 2024
№ 2, 2024

№ 1, 2024

№ 12, 2023

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


Ирина Чайковская

«Свойственная ему ложь преобразилась»

 

Евгений Никитин. Какие они разные... Чуковские. Корней, Николай, Лидия. — Нижний Новгород: Деком, 2014.

 

Как вы думаете, о ком автор книги о Чуковских написал фразу, данную мною в усеченном виде в заглавии статьи? Догадались? Нет? О Корнее Чуковском. Так Евгений Никитин подытожил «апофеоз» Корнея Ивановича, его «звездный час», «когда в результате порыва вдохновения родился “Крокодил”» (стр. 58). Вот тут-то и настал момент истины. Оказывается, Чуковский только в тридцать четыре года, написав «Крокодила», наконец-то нашел себя…

«Его главная причина (успеха поэмы.И.Ч.): литератор Чуковский, наконец-то, нашел себя, обрел свое истинное призвание. Свойственная ему ложь преобразилась — превратилась в благородную фантазию, задиристость и наглость преобразовались в поэтическую смелость...» (стр. 59).

Однако прерву цитирование: автор уже высказал две достаточно спорные мысли, на которых стоит остановиться. Итак, «свойственная ему ложь»... Сам Чуковский в своих дневниках неоднократно укорял себя в этом пороке. В книге Никитина приводится несколько таких мест: «Эта тогдашняя ложь, эта путаница (вследствие незаконного происхождения.И.Ч.) — и есть источник всех моих фальшей и лжей дальнейшего периода» (стр. 15). Или: «И отсюда завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь — никогда не показывать людям себя — отсюда, отсюда пошло все остальное» (стр. 16). Это Корней Иванович сам о себе.

Однако автор, берущийся рассказать о жизни человека такой сложности и такого масштаба, должен кое-что знать о нем, иметь представление о его личности, привычках, особенностях. Странно, что Евгению Никитину ничто неведомо о присущем Чуковскому «самомучительстве», как называл эту черту Станислав Рассадин. Был Корней Иванович знаменитый «самогрыз», о чем говорят и его Дневник, и мемуарная литература. Кстати, о последней. Никитин приводит воспоминания Ольги Грудцовой, где она обвиняет Чуковского если не во лжи, то в «двойственности»: «Вы были двойственный человек, Корней Иванович!»*  (стр. 16)

Открываю воспоминания Ольги Грудцовой «Он был ни на кого не похож»** и выписываю из них высказывания Чуковского о себе: «Я разучился писать... Я старый... Я никуда не гожусь...», «Я ночи не сплю, вспоминаю все дурное, что делал людям», «Терпеть не могу цветов», «Мой первый импульс плохой, хорошее я делаю пораздумав»... Каждый из этих самообличительных тезисов «вспоминатель» оспаривает или объясняет. Например, нелюбовь к цветам объясняет нежеланием любить общепринятое. Про «первый импульс»: «На деле было наоборот: первый импульс — помочь, одарить, похвалить. А потом вдруг сожалеет, зачем это сделал. Помню, написал восторженную статью о поэте. А назавтра: — Чего это я его так расхвалил?!»

Для чего все эти цитаты? Хочу показать, что вспоминающий может приводить любые факты, главное — как он их интерпретирует, какой портрет из его воспоминаний складывается. То же можно сказать и об исследователе, и об авторе жизнеописания. Самооговорам не только в судах не верят.

Да, Корней Иванович был человеком многосложным, часто противоречивым, присутствовала в нем и пресловутая «двойственность», причину которой можно увидеть не только в психологической травме, полученной в детстве, но и во времени, требующем приспособляемости, бесконечной перестройки, существования в мире пишущих и приглядывающих за ними, а стало быть, в ситуации двойных стандартов и оценок, когда даже Дневнику нельзя было доверять свои истинные мысли... Ну и что? Разве пишущий о Чуковском не должен расставить все по своим местам? Не обязан следить за тем, чтобы отдельные высказывания не исказили портрет до неузнаваемости?

Все это относится к фразе о «свойственной Чуковскому лжи»*. Теперь — о ее «преображении» в фантазию в «звездный час» писателя, в момент создания «Крокодила». Здесь позволю себе отступление.

В самом начале перестройки я написала письмо Лидии Корнеевне Чуковской, среди прочего я выражала в нем восхищение критическими работами ее отца, собранными в одном из томов его собрания сочинений, которое было у нас в доме. Добравшись до этих статей, я не могла от них оторваться, так живо они были написаны, так много мыслей содержали. Ответ Лидии Корнеевны помню хорошо, хотя само ее письмо в наших скитаниях где-то затерялось. Она писала, что неудивительно, что мне так понравились критические работы Корнея Ивановича, ведь по своему призванию он был литературный критик — к сожалению, ему пришлось отказаться от этой деятельности.

Сейчас, роясь в своих записях, я обнаружила поддержку этой мысли в опубликованной переписке Лидии Корнеевны и Давида Самойлова. Дочь Корнея Ивановича пишет, что одним из несчастий отца было то, что он, «рожденный критик, должен был этот главный свой талант закопать в землю». Евгений Никитин то ли не знает об этом, то ли пытается доказать, что это не так. Вот его доказательства: «Писатель признавался, что каждая литературоведческая работа стоила ему “больше труда и душевного напряжения”, чем шестьдесят “Мойдодыров”». Далее следует пояснение автора: «...потому что он (Чуков-ский.И.Ч.) при этом шел против своего жизненного призвания. Когда же Чуковский сочинял стихи для детей, он становился самим собой, одолевавшие, мучившие его вихри лжи преображались, превращались в неудержимые взлеты фантазии» (стр. 56). Дались же автору эти «вихри лжи»! Сдается, они берут начало от «вихрей», притом «ядовитых», из шварцевского памфлета «Белый волк»... Но я сейчас о другом. Может быть, Никитин прав, говоря, что легко, на лету, сочиняемые детские стихи и были «истинным призванием» Чуковского? С точки зрения сегодняшнего читателя, не подозревающего, что «дедушка Корней» был когда-то ведущим литературным критиком, прекрасным литературоведом, — все правильно.

Но непростительно писать такое исследователю-филологу.

В «Книге об отце» Лидия Корнеевна много страниц посвящает упорной, долгой работе Корнея Ивановича над статьями. А вот снова свидетельство Ольги Наппельбаум-Грудцовой, приводящей слова Чуковского: «Я не могу выпустить из рук книгу, статью до тех пор, пока не уверен, что лучше не в силах написать...». Это стиль работы. Чуковский называл себя «рабочей машиной», шлифовал свои тексты. Странно, что это вызывает непонимание у коллеги, считающего, видно, что — чем легче, тем лучше.

Став к концу 1900-х годов одним из самых влиятельных критиков, после революции Чуковский «не нашел себе места» в литературной критике, как справедливо пишет Никитин, но не дает никаких пояснений этому обстоятельству, посему читатель недоумевает: не нашел себе места — потому что критика не была «призванием»? Потому что понял, что его призвание — творчество для детей?

Скажу так: «Крокодил», сочиненный полуслучайно для развлечения больного сынишки, не был ни «апофеозом», ни «обретением призвания». Он показал «выход» из тупика в ситуации, когда литературная критика практически перестала существовать, превратилась в цеховую перебранку и даже в опасную для жизни сферу. В этот момент работа для детей стала для Чуковского прибежищем и спасением, как для Пастернака и целой плеяды поэтов 1930–50-х годов — работа над переводами поэзии народов СССР. Считаем ли мы при этом, что собственная лирика не была для них «призванием»? Нет, конечно, просто, сочиняя свои стихи, они не имели возможности напечататься и получить литературный гонорар. Что до призвания... Ну да, в итоге для Пастернака, Заболоцкого, Липкина, Тарковского переводы стали «вторым призванием», а для Чуковского таковой стала детская литература. Но к этому выводу нужно было прийти...

Вообще автор книги, как мне кажется, слишком узко и ограниченно понимает свою задачу, обозначая лишь контуры жизни и творчества трех членов фамилии Чуковских. Читателю, интересующемуся предметом, хочется большего. Материала на удивление много. Не так давно (2006) в серии ЖЗЛ появилась почти тысячестраничная, на мой взгляд, не слишком удавшаяся книга о Корнее Чуковском Ирины Лукьяновой; существует великолепная «Книга об отце» Лидии Чуковской; издаются многостраничные сборники воспоминаний... Это все о «корне» рода — Корнее Ивановиче. О «ветвях» написано поменьше.

Но даже и о Корнее Чуковском мы знаем далеко не все. Простейший пример: до конца не прояснена история о широко распространенной «сплетне», что Чуковский, посланный пригласить Илью Репина в Советскую Россию в 1924 году, его от возвращения отговорил. Очерк на эту тему написала Елена Цезаревна Чуковская*, Евгений Никитин излагает этот эпизод в полном соответствии с ее рассказом. Между тем, мне всегда казалось, что, будучи настоящим другом Репина и желая ему добра, Корней Иванович вполне мог отговаривать художника от реэмиграции**. На огромную юбилейную выставку картин, проходившую в Русском музее в 1925 году, Чуковский Репина активно звал, и художник на нее, кстати говоря, думал приехать, но советская бюрократическая машина этот приезд сорвала; а вот переселиться насовсем...

Сын Николай рассказывает, как взволновался отец, как задрожали у него руки, когда он услышал, что искусствовед Бродский в 1939 году после войны с Финляндией оказавшийся в Куоккале, обнаружил там какое-то письмо Чуковского к Репину с советом не возвращаться... Невольно возникает мысль, что Корней Иванович не зря так испугался. Письмо до сих пор не найдено***. Вполне возможно, что оно существовало, но его могло и не быть — опасность давать такие советы «в письменной форме» все понимали. А вот в устной... Косвенным аргументом для подтверждения этой гипотезы может послужить письмо Чуковского к Репину, написанное в апреле 1925 года, через несколько месяцев после их свидания: «Мудро вы сделали, что провели эти годы в Куоккале».

Это лишь один пример «незакрытых» тем в биографии Корнея Чуковского. Биография же троих Чуковских — огромное поле для открытий!

«Какие они разные» — стоит в заглавии. Вот, казалось бы, и задача: показать, насколько разными были трое Чуковских, как неодинаково сложились их судьбы, как по-своему каждый из них смотрел на мир. Но, сдается мне, автора эта задача не увлекла. В книге — множество подробностей, имен (особенно в главе о Николае Чуковском), отрывков из писем, в том числе и архивных, — но не хватает авторской позиции, оценок и выводов.

Так, рассказывая о фронтовой дружбе Николая Чуковского с Анатолием Тарасенковым и приводя вполне дружеские письма Николая к Анатолию, Никитин дает затем выдержку из воспоминаний Николая Чуковского о друге... И здесь выясняется, что Анатолий Тарасенков сочетал в себе нежную любовь к творцам Серебряного века (мы знаем из воспоминаний жены Тарасенкова Марии Белкиной, как ее муж собирал и хранил рукописи Цветаевой и других «запрещенных» тогда авторов) с их критикой в своих печатных работах. Он, по словам Николая Чуковского, «...безудержно хвалил поэтов, которых искренне считал бездарностями, и ругал других поэтов, которыми восхищался всей душой».

Что думал сам Николай Чуковский о таком «двоемыслии»? Не был ли пример друга для него заразителен? И не сыграло ли подобное лицемерие с ним злую шутку, когда, став «значительным лицом» в Союзе писателей (членом правления) на собрании, посвященном «Доктору Живаго», он предложил исключить Пастернака из писательского союза? Любя Бориса Леонидовича и высоко ценя его творчество, смог произнести совершенно жуткие слова: «...он сорвал с себя забрало и открыто признал себя нашим врагом. Так поступим же мы с ним так, как мы поступаем с врагами». Комментария автор не дает, только приводит мнение сына писателя, что Николай Корнеевич хотел «оградить поэта от худшего — от выдворения из СССР» (стр. 203). Как-то стыдновато это читать. В «Книге прощаний» Станислав Рассадин рассказал, как старик Чуковский уже после смерти старшего сына в 1965 году мучил его вдову, сознательно в ее присутствии прося Александра Галича исполнить песню «Памяти Б.Л. Пастернака», кончающуюся словами: «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку» — имеется в виду голосование писателей об изгнании Пастернака из СП…

Судя по всему, автору книги Николай Чуковский импонирует больше, чем его неуемная сестра. В судьбе Николая, казалось бы, все складывалось нормально: писание книг для юношества, переводы (великолепные «Литературные воспоминания», написанные в 1960-х, будут опубликованы только в 1989-м), женитьба, фронт, работа в Союзе писателей…

Между тем, не все было так гладко. В не напечатанном при жизни автора памфлете «Белый волк» Евгений Шварц с возмущением говорит об отношении Корнея Чуковского к сыну Николаю, с которым Шварц дружил, оказавшемуся в войну на тяжелом участке фронта без надежды на работу в газете*. Тогда Чуковский отказался помочь сыну, и это при том, что его младший сын Борис уже погиб на войне…

Не разбирая сейчас перипетий этого дела, скажу только, что автор книги на подобных историях не останавливается. В принципе он и не обязан этого делать, выбирая тот жизненный материал, который кажется ему особенно значимым. Но вот что удивительно: он проходит мимо серьезных общественно-политических разногласий, разделивших семью Чуковских.

Корнею Ивановичу приписывается ядовитая шутка: «Я счастливый отец. Если к власти придут правые, у меня есть Коля, если левые — Лида». При всем том сам Корней Чуковский не остался посредине, на нейтральной полосе, его симпатии были явно на стороне гонимых. В унисон с дочерью он заступался за Иосифа Бродского. Переписка с Лидией Корнеевной говорит о большой близости дочери и отца, об их постоянной заботе друг о друге. Именно отец помог девятнадцатилетней студентке выпутаться из опасной истории с участием в анархической организации (Никитин описывает этот эпизод очень подробно, с обильным цитированием писем и документов), именно он первым узнал о гибели Матвея Бронштейна, мужа Лидии, он же устроил отъезд дочери (и Ахматовой) с маленькими Люшей и Женей из Чистополя в Ташкент. Ну а дочь вступалась за отца в периоды травли (например, писала Горькому), морально помогала выстоять.

Автор книги уклоняется от оценок, однако к Лидии Корнеевне у него довольно много претензий: впуталась в историю с анархистами, ушла от любящего мужа Цезаря Вольпе, не заметила исчезновения обэриутов (?), не проявила должных «терпимости и понимания» к Ахматовой, что привело к разрыву их отношений в Ташкенте... Не буду вдаваться в сущность этих замечаний, скажу лишь, что они особенно бросаются в глаза на фоне полного отсутствия чего-либо подобного в главе о Николае Чуковском.

Есть в книге Евгения Никитина и хорошее. Собран огромный материал, процитированы десятки писем и документов из архивов. Кажется, впервые рассказано сразу о трех представителях пишущей «династии Корнея». Много прекрасных фотографий. Подробнейшая хронологическая канва. Двадцатистраничный Указатель имен с датами рождений и смертей, должностями и званиями.

Итак, биографическая сага о Чуковских пополнилась еще одной книгой, уверена, не последней. Ведь эта замечательная семья — настоящая ценность для историка русской культуры и литературы.

 

 

С. 220

* Любопытно, что у Чуковского есть статья «О двойственности Некрасова», где с большим сочувствием и пониманием говорится о драматическом раздвоении поэта... Вполне допускаю, что Чуковский чувствовал родство со своим героем и сопереживал ему.

 ** М.: Советский писатель, 1977.

 

С. 221

* Эта история в чем-то сходна с бесконечно тиражируемым рассказом о «лживости» Тургенева. Последний раз читала о ней в эссе Александра Крылова-Толстикова «Завещание Тургенева» (Новая Юность, 2015, № 1), где в жанре памфлета повторяются расхожие сплетни, пущенные недоброжелателями-современниками. На радость злопыхателям, Тургенев в поздние годы признавался, что в юности в присутствии Николая Станкевича ему было свойственно «внутреннее сознание своей недостойности и лживости». См. И.С. Тургенев. Воспоминания о Н.В. Станкевиче. / И.С. Тургенев. Полн. собр. соч. в 30 т. Соч. в 12 т. — М.: Наука, 1980, т. 5. Но сознавать свою лживость — значит страдать, пытаться победить... Про «лживость» зрелого Тургенева даже его постоянные «зоилы» не упоминают.

 

С. 222

* Е.Ц. Чуковская. Почему Репин не приехал в СССР? История одного вымысла. — Литературная газета, 11.09.1997. Этот же очерк дан в приложении к книге «Илья Репин — Корней Чуковский. Переписка. 1906–1926». — М., Новое литературное обозрение, 2006.

 ** См. Ирина Чайковская. В чем тайна творчества. — Нева, 2006, № 11.

 *** О подделке Сергея Городецкого, разоблачаемой в работе Елены Цезаревны Чуковской, речь, естественно, не идет.

 

С. 223

* См.: Ирина Чайковская. О пользе меморий. Воспоминания о Корнее Чуковском. — Нева, 2013, № 3.

 



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru