Об
авторе | Сергей
Анатольевич Николаев родился в 1966 году. Печатался в журналах «Арион», «Крещатик», «Новый журнал», «Петрополь».
Автор книги стихов «Testimonium paupertatis»
(СПб., 2001). Живет в поселке под Выборгом.
Что скажешь? Поэт — и
всё тут. Обнаружила я его стихи на Фейсбуке. Два года назад. Это так
необыкновенно теперь, эти вот открытия. И так обыденно, не веришь себе. Но
читая изо дня в день — стараешься убедиться. Расследуешь даже. Каждая мелочь рассказывает:
сколько тут пустого, какова температура амбиций, заветная железа профессии —
есть она или... И вот видишь — это подлинные стихи. Месяц, два — читаешь, и всё
без обмана. Нет фальши. Самомнения ровно столько — сколько положено. Рифмы всё
твёрже, всё интереснее. Детали всё ювелирнее. Объёмы
всё ненавязчивее. Мильон
достоинств. И эта традиционная беспощадность к себе... Увидавши Сергея
Николаева — я окончательно всё расставила по местам. Это тихое достоинство
стихо-творца, я видела его в глазах поэтов былых времен. Честное слово — у нас
с вами новый подлинный поэт, настоящая часть нашей речи. Поэт — и всё тут.
Вероника
Долина
*
* *
Два тома Гоголя,
лежащих посреди
объедков и размокшего картона
на мусорке в осенний день у дома,
поднять... Постой, мой век, не уходи!
Я буду ночью, сидя
при свече,
читать про Бульбу, Панночку и Вия —
пускай приснится тройка, степь, Россия,
любовь и верность, Пушкин и вообще…
*
* *
Был я строитель,
бесславный солдат —
стал я метатель словесного бисера.
С полок любимые книги следят,
чтобы не сделал случайного выбора.
Сделаешь выбор, и
всё нипочём —
даже посёлок, в тайге исчезающий.
Жизнь открывается ржавым ключом —
верой, ничтожнейших нас возвышающей.
Выпьем за то, что
мы живы пока!
Выпьем за наше в глуши прозябание!..
Ветер. Бесстрастные звёзды. Века.
Лес оснежённый, как светлое здание!..
*
* *
Я хожу, как медведь
за цыганом,
за судьбой, потому что привык.
Заплати мне, страна, чистоганом
за почти человеческий рык.
Ты, пожалуй, не
хуже Монмартра
и честнее альпийского льда.
Если хочешь, возьми меня завтра
за Олёкму, в ярангу, туда!
Восемь Бельгий,
четырнадцать Босний,
и, белее глазного
белка
снеговые равнины, и сосны,
и над ними плывут облака.
*
* *
Слышишь, в глубинах
ночи
синие звёзды лгут?
Жизнь моя, ты короче,
чем кумача лоскут.
Ждать ли тебя
повторно?
Злостью раскалена,
ты горячее горна,
глубже морского дна.
Ты, как с обрыва
камни,
как на врага — орда.
Раненым вепрем в яме
сердце туда-сюда.
Жизнь — посильнее
хука
в челюсть — в глазах плывёт!
Только б не дважды, сука!
Мне и одной-то — вот!
*
* *
Ох, Бориса
до ручки доведшая,
а меня до палаты на Пряжке,
как в землянке солдат, угоревшая,
чумовая, скажу без натяжки,
эта жизнь с кулаками недобрыми
всё же нежной была и ранимой —
там, в груди, находила под рёбрами
орган столпника и серафима.
И тогда выступала солёная
из глазного безумия влага —
трепетала душа воспалённая:
вспоминалась любовь и общага,
вспоминался Невзоров и «Новости»,
коммунальная кухня с тазами,
наши споры о смысле и совести,
новогодняя ночь со слезами.
*
* *
Снег на лапах
сосновых тяжёл,
как вечернее бдение тьмы.
На шершавый, извилистый ствол
навалюсь я в объятьях зимы.
До чего же ты въедлива, грусть
о судьбе этой горькой земли!
Помолчу, как мороженый куст,
погляжу на посёлок вдали:
скособочились домики, дым
из трубы, как невиданный змей.
Чешуя — серебро с голубым,
трёхголовый, он смерти сильней.
Вылетает из пасти закат,
из другой — ясноокий Мицар.
В общем, был я когда-то солдат.
Стал теперь я — бессмертен и царь.
Стал собой. А метель замела
всё кругом — даже лес недвижим.
Где в посёлке жена у стола,
хлеб нарезан ломтями, как жизнь,
чай горячий по кружкам разлит,
как звезды убегающий свет.
Только снег, только дали земли,
чистой нежности тысячи лет.
*
* *
Стоит, как мальчик
без ботинок,
июльский полдень голубой.
Снуют стрекозы над водой,
над белой нежностью кувшинок.
А жизнь... Не стоит!.. Бог с тобой!
Ну, что ты скажешь? Мол, разруха,
бардак, чиновники, война,
болеет бедная жена,
и деньги... чёртова непруха!
А жизнь... стесняться нахрена?
Жизнь остаётся страшной, странной,
невероятной и почти
чудесной, сбившейся с пути,
неповторимой, чемоданной...
А человек... его прости
душой простой и благодарной.
*
* *
Я — лист, я —
птица, я — звезда.
Меня забросили сюда,
чтоб я светил, и пел, и плакал.
Даны мне кошка и собака,
и криворукая жена.
Когда над лесом тишина,
я говорю с водой и камнем.
Ещё в святые не пора мне,
но надо многое успеть:
допеть, доплакать, догореть
и раствориться в тёмной чаще.
Небытие мне мёда слаще —
душа, я знаю, никогда
не умирает, и звезда,
и лист, и птица, и за тучей
прохладный ветерок летучий.
*
* *
Быть иль не быть —
о, неизбежно
безвестно кануть в роковые
земли провалы гробовые!..
Но жизнь… вела — она безбрежна —
сквозь плоскогубые, стальные
тиски с, увы, печальным бытом,
с мужскими тайными слезами,
когда на станции в разбитом
вагоне пьянствовал с бомжами!
А дальше Крым — кафе «У хана»,
и славы дым, и ласки женщин.
А дальше старость — о, как рано! —
с вульгарным запахом зловещим,
с чужой астматика одышкой…
Как вдруг ты
видишь: всё в порядке —
ты снова резвым стал мальчишкой,
твои истлевшие тетрадки
опять в исправности, и бантик
завязан ровно на ботинке,
идёшь с портфелем, как лунатик,
бормочешь: «Пестики… Тычинки...»
*
* *
Ни в том, что снова
норовят
устроить бойню мировую,
ни в том, что гадят и воруют, —
никто ни в чём не виноват.
Ты ни подростков,
ни ……
не обвиняй, что всюду хаос, —
наследство горькое досталось
им тоже. Где ещё людей
найдёшь ты лучше, чем они?
Не обвиняй ни президента,
ни слабых строчек рецензента…
Кому легко в такие дни?
Кому?.. Уж точно не
тебе
и не соседу-лейтенанту,
не дворнику, не арестанту.
Мы братья, знаешь, по судьбе
не самой лучшей потому,
что равнодушно звёзды светят.
Мы все умрём. И даже дети,
и ты… и я… и никому
не жить. Но всё же отвечать
ты за себя покуда можешь,
моли: «Прости, о Боже, Боже,
меня — невинных палача!»
И я скажу тебе: «Я
тоже…».
