Бахыт Кенжеев. Невесело, но честно (Новый мир, 2014, № 11)
Читая свои стихи, Бахыт Кенжеев выразительно и в то
же время небрежно выделяет голосом коронные мужские рифмы. Это авторское
управление ритмом завораживает. В новой подборке словно слышишь его живой
голос. Узнаешь БК в неожиданных сравнениях и в философской огранке явлений
жизни. Символические образы, такие, как, к примеру, «старьевщик», резонируют
далеко за пределами подборки.
Лирический герой здесь насколько
достоверен, настолько же и непостижим. Кенжеев дарит
ему автобиографические черты: «оттого я и в химики подался, оттого и любил
меркаптан и хлористый, скажем, литий», «за нью-йоркским окном моим тень», «на
фотке все равно лиц не видно, но с колбою в руке еще красуется лжехимик-комсомолец, в штанах заштопанных, в румынском
пиджачке…». Но «седовласый такой и вдумчивый парнишка», конечно, не идентичен
автору. Небрежно сыплющий имена современников («как чхартишвили,
например», «их еще вспоет пелевин»),
не БК, а лирический герой БК позволяет себе ритмические перебои («мног’этажные дома»). Знаменитая кенжеевская
ирония дарует лириче-скому герою право считать себя небрежным. А автор, якобы
рассуждающий о «курортных местах», «радостном собрании прекрасных духом и
лицом» типичных представителях нашего времени, даже не прикрывается прозрачным
обликом лириче-ского героя, он гармоничен и знает свои невидимые, но четкие
границы.
Ира Новицкая. Голоса (Арион,
2014, № 4)
Философичные трехстишия Иры
Новицкой тяготеют к хайку (автор даже упоминает этот жанр: «с годами мир
сжимается до размера хайку»), но хайку не являются. Для этого жанра важен
зрительный образ, а у Новицкой преобладают умозрительные (хотя есть и
трехстишия даже с типичными для хайку сезонными словами).
Но содержащих бытийную мысль и
одновременно отмеченных неожиданным соположением образов стихотворений в
подборке немного. Вот одно из них:
* * *
еще не пришло время
вспоминать о маме
еще не пришло
Или другое:
* * *
вот мой кусок неба —
здесь
над этой поляной
заросшей воспоминаниями
Зная статус «Ариона»
и вкус его главного редактора Алексея Алехина, понимаешь, что стихи Новицкой
лежат не на верхней границе «нормы» допускаемых в журнал текстов. У кого не
возникало, к примеру, такой (даже непоэтической) мысли?
подходя к дому
смотрю на свои окна —
вдруг в них появится свет
Но в целом весьма достойная
подборка.
Владимир Гандельсман.
Стихи (Октябрь, 2015, № 1)
Гандельсман на первый взгляд не ставит слово в необычный контекст, и его
поэзия могла бы быть большей частью понятна даже читателю «золотого века»
русской поэзии. У него и античные герои говорят обычным языком:
— Как несносен
ветра вой... Слышишь эту
скорбную осень?
— Осень, знаю.
Но не слышу, не вижу, не
осязаю.
(«Улисс
в подземном царстве»)
Но на самом деле эта простота языка
спорна. Запоминается бытийный разрыв идиомы «долгая жизнь» в строчке: «Нам
долгая предстоит смерть» или экзистенциальный каламбур:
Что в комнате? — Свет горит.
Не оставляй за собой.
— Что же еще оставлять
за собой, если не свет?
(«По ту сторону»)
Поэзия Гандельсмана стремится
подчеркнуть и одновременно нивелировать амбивалентность жизни. Славянские
образы в его поэзии переплетаются с античными.
Старость и детство сводятся к одному полюсу («Засыпая»). Одиночество бывает
вдвоем («В зеркале»).
Вадим Балабан. Мы проседаем
вверх… Стихи (Урал, 2014, № 12)
При прочтении сразу попадаешь под
очарование ритма — автор ценит и знает разностопность,
свободу и порядок тоники и особенно тактовика,
строфическое богатство… Как ненавязчиво он преподносит
сверхкраткие концевые строчки:
* * *
гиацинты стянули круг
клумбы, чтобы еще тесней;
чтоб от их бесполезных рук
не к весне,
а к признаниям ножевым
у осевшего сосняка,
где скрипят ледяные швы
сквозняка.
Это стихотворение показывает и метафорику Балабана, которую
хочется цитировать. См. другой контекст:
ртутным столбом давили,
и все: почитай, труп.
с губ
стрекозу ловили
и под стекло луп.
Но Балабан порой удивляет банальной
рифмой, ради которой жертвует всей кодой стихотворения, которое хорошо начинает
«Во дни растений и кузнечиков»:
на дом на тень и на огонь:
они сказали мне — не тронь…
А порой автор слишком ведом за
придуманным образом и соглашается на легкий путь. К примеру, контекст «земля
дымится паром» тут же притягивает за собой «паро€м отсюда, что ни говори».
Интересны у Балабана при отказе от
знаков препинания авторские значки, например, слэши.
Игорь Булатовский.
Стихотворения (Новый берег, 2014, № 46)
У этого петербургского поэта
абсолютно свое лицо... Голая новизна. Это то, что ты не читал раньше. Поиск
истоков здесь может принести плоды (нет, не Гандлевский, они оба восходят к обэриутам, однако потом идут разными дорогами), но ощущение
новизны сохранится.
Здесь — словно в глиняном горшке
волшебное варево из зерен, корней и трав, после которого не хочется горшок
мыть, чтобы сохранить запахи, не хочется возвращать, чтобы оставить что-то
предметное себе… Или это переметная сума, сплетенная
из тех же колосьев, трав и корней, ее тоже можно заполнить кусочками сугубо
своего, похожего или непохожего на художественные факты Булатовского.
Его стихи вызывают вибрацию. Их не
отшелушить по зернышку, ибо они неразборны. Читаешь
ритмично и плавно, за исключением некоторых погрешностей, которые, впрочем,
вязнут в общем впечатлении целостности и не раздражают. Но запоминаются — как
ленивая рифма «время — стремя» в стихотворении «Отечество детей, дитячество отцов…». Впрочем, семантика этих слов и контекст
оправдывают здесь их присутствие. Органичные и плавкие в тексте Булатовского нецензурные слова, их почти сразу, не
раздумывая, глотаешь, отмечая недолгий вкус солености на языке.
Булатовский — абсурдист, и слово его ищет нелогичные контексты. Поэт не
жонглирует словами, но обнажает их внутреннюю форму.
* * *
Повелитель блох говорит Повелителю мух:
«Нас больше, в нас крепче
народный дух,
мы не хватаем с неба
подгнивших звезд,
наш прыжок невысок, но стоит
учесть наш рост,
нас не влечет культура, мы не
хотим быть
кем-либо, кроме себя; все, что
нам надо,— прыть
и расчет углов, а остальное —
чушь
собачья, человечья; да, еще у
нас нету душ,
только чужая кровь,
распирающая брюшко,
нас легко удавить, но удивить
нелегко…
(«Гофман и немного Голдинга»)
Пожалуй, поэзию Игоря Булатовского можно есть и пить.
Почти синхронная «Новому берегу»
публикация в № 2–3 «Воздуха» за 2014 год сделала Игоря Булатовского
главным автором этого издания.
Наталья Лясковская.
Сoncordat аristos (День и ночь, 2014, № 6)
Сверхдлинная строка интересна,
зрение сразу останавливается на ней. У Натальи Лясковской
строка может включать в себя до 23 слогов (!). Причем она поддержана внутренней
рифмой, и не только на постоянной внутристиховой
паузе, но и в других ритмических местах. У Лясковской
такая строка тематически всеядна — здесь и ностальгические «меламедные»
слова в послесмертном посвящении Игорю Меламеду, и околоцветаевский надрыв («всем тем
кого люблю в ком часть меня живет отчаянным девичьим жадным всплеском», «боюсь цветаевой»), и древнее панегирическое дыхание («Элеоноре
Акоповой» («Рожденная править какой-нибудь древней страной…»).
Однако, на мой взгляд, поэтесса
недостаточно использует энергию такой строки, допуская слишком предсказуемые, а
порой и слишком женские контексты:
всем тем кого люблю в
ком часть меня живет отчаянным девичьим жадным
всплеском
кто презирая боль и
корчась и кляня что ночи тянется к потертым занавескам
и чуда ждет хотя уже с трудом
вдруг домофон взорвется тайным кодом
и голоса наполнят стылый дом
тех уходящих с каждым новым годом
Сверхдлинная строка очень
вместительна, но отбор слов для нее должен быть на вес золота, иначе она
провисает, как слабо натянутый провод. В поэзии Натальи Лясковской
есть находки, но нередко они окружены предсказуемыми автор-скими ходами,
избыточностью, повторами лирических переживаний. Из опубликованных
в этой подборке наиболее удачно стихотворение, посвященное Игорю Меламеду:
а сердцем радостным как яблоко в блаженной
юности раю
пускай хоть тоненько хоть
слабенько услышь сейчас печаль мою
Андрей Тавров.
Шестистишия (Волга, 2015, № 1–2)
Андрея Таврова
можно открыть для себя и как тонкого эссеиста («Реставрация бабочки», «Свет
святыни», «Письма о поэзии»), и как поэта, и как прозаика. Просто войдешь через
разные двери в один и тот же, цельный и одновременно дискретный мир
литературного полиграниста, уверенно, полноценно и
увлеченно владеющего разными видами литературного творчества.
Новую подборку Тавров
предваряет авторским литературоведческим вступлением.
«Архаичность письма естественно
предполагает отсутствие прописных букв и знаков препинания, как это
практиковали авторы берестяных грамот и других архаических текстов на Востоке и
Западе», — пишет Тавров, противопоставляя инерцию
архаики ультрасовременным минус-приемам.
«Графика письменной речи всегда
соответствовала трем из основных для Европы стихий — воде (речь-реченька),
воздуху и земле. То есть запись располагалась, в основном, слева направо (или
справа налево) и сверху вниз. «Огненный» (всегда восходящий) вектор в письменности
стопроцентно отсутствовал. Мне показалось интересным последовать в том
направлении, на котором строится код гексаграмм, —
снизу вверх. Ведь так горит костер, так растут цветы и деревья, люди и
животные. Так летают птицы». Автор подготавливает к прочтению снизу вверх, но
ты еще не знаешь, каково это.
* * *
взрываясь режет вены
играет небом
эта птица не видит красную
березу
кинь связку ключей проломится
в точке стяженья
как витринное стекло в блеске
несут с четырех сторон
смотрит на себя из четырех углов
птица собранная в прозрачный
квадрат
(КВАДРАТНАЯ ПТИЦА)
Читая снизу вверх, задираешь
голову, глазное яблоко молитвенно вскидывается горе, дыхание взволнованно.
Словно поднимаешься в гору, и вокруг открываются внутренние пейзажи. Нелегко,
но чувствуешь, что растешь. Любой рост — это боль, а восхождение с Андреем
Тавровым — и боль, и обезболивающее одновременно.
В его поэзии много птиц,
подчеркивающих вертикаль текста.
вынь говорю из птицы
лишних птиц
(ЛИШНЕЕ)
Метафорический и метафизический язык
Таврова то и дело требует изумленной остановки на
отдельных словах и их сочетаниях:
мне
не поймать себя как дереву собственную листву
ангела
белая баржа смещается под мостом
в
комара вложен конус в пчелу пирамида
(ТРИ
АВТОПОРТРЕТА РЕМБРАНДТА В УФФИЦИ)
Человек в цикле Таврова
«Шестистишия» достигает высокого экзистенциального уровня птицы: «и чтоб я не умерла щебечу тренькаю и свищу до времени и голос мой
потрясает звезды и выпрямляет траву».
Тавров варьирует длину строки в шестистишии, но натяжение ее
энергии всегда предельно, строка звенит.
