Невыносимая жестокость бытия

«Печатая на машинке “Саперлипопет”, я дошел до ночной выпивки и разговора Вики со Сталиным и пораженно насторожился. <...>

— Было или не было, Виктор Платонович? Пили со Сталиным? — спрашиваю я, кладя на диван напечатанные листы. В.П. вытирает губкой клеенку после чая.

— А ты как считаешь? — уклоняется от ответа В.П.

На мой взгляд, рассуждаю, все рассказывается слишком подробно, а ведь пили много. Такие длинные разговоры по пьяни если и ведутся, то не запоминаются. Да и зачем было молчать сорок лет? Значит, выдумка? А может, кое-что и вправду было? Саперлипопет! Хрен с ней, с прямой речью! Но сам факт-то выпивки со Сталиным? Это было?

— Откуда я знаю! Вроде да… — интригует меня В.П.

И как всегда, когда подшучивает, так чуть по-детски или как бы играя на фаготе, складывает губы и так иронично, запятыми, поднимает брови и улыбается:

— Если скажу «было», ты поверишь?

— Нет! — брякнул я сдуру и спугнул откровенность.

— Ну и правильно, не верь! — вроде бы облегченно сказал В.П.»

Это фрагмент воспоминаний писателя Виктора Кондырева о Викторе Некрасове*. Соотношение художественного текста и реальности остается одной из главных проблем литературоведения и читательского восприятия: было или не было? а если было — в точности так или все-таки как-то иначе? Виктор Некрасов, конечно, создал мистификацию, причем мистификацию, будем откровенны, не самую удачную: писателю так и не удалось в своих поздних текстах ни превзойти, ни даже приблизиться к своему первому произведению — повести «В окопах Сталинграда», которая, неожиданно для современников, была отмечена Сталинской премией. Актер и режиссер Леонид Алимов на основе текста Некрасова написал и поставил в равной степени веселую и мрачную фантасмагорию, которая, с одной стороны, не оставляет сомнений в своей «выдуманности», с другой же — предоставляет не меньше поводов для размышлений, чем первоисточник.

Итак, малая сцена «Балтийского дома» окружена по всему периметру прожекторами. В центре — большой прямоугольный стол, накрытый белой скатертью, окруженный несколькими зачехленными стульями. Стол — основное пространство действия и практически самостоятельное действующее лицо: за этим столом в течение более чем двухчасового спектакля будет выпито такое количество водки, что невольно возникнут ассоциации не только с прозой Виктора Некрасова, но и со сновидческими текстами Венедикта Ерофеева, — возможно, задуманные режиссером. В дальнем левом углу на стене — порт-рет Ленина — икона, под которой вождь, правда, прячет от внимательной сестры-хозяйки Валентины Истоминой закуску к водке. Справа стоит старое радио — «подарок Черчилля». По радио персонажи будут слушать то выступления маршала Жукова, то группу «Ласковый май».

Действие происходит в 1947 году на «ближней даче» Сталина в подмосковном Кунцеве (место действия, очевидно, выбрано неслучайно — через шесть лет вождь умрет именно здесь), куда после получения Сталинской премии привозят Писателя (Дмитрий Гирев). Если Некрасов не заостряет внимания на времени действия, то Алимов выносит его в заглавие, что позволяет счесть происходящее на сцене только сном; впрочем, сон и художественная реальность — понятия практически равноправные: и во сне, и в художественной реальности бытие вольно представать в самых фантастических формах.

Сталин в исполнении Вадима Яковлева — тяжело больной, сильно пьющий, но еще крепкий старик. Обаяние актера неизбежно передается персонажу, и Сталин у Яковлева получился действительно обаятельный и отнюдь не карикатурный. Правда, обаяние это зловещее. В шутках Сталина, — вот он цитирует стихотворение Осипа Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны» и почти по-детски обижается, доверительно спрашивая у Писателя: «Ну, а ты бы не обиделся?», — всякий раз сквозит угроза: зритель вспомнит, что именно за это стихотворение поэта отправят в ссылку, а через несколько лет он умрет от тифа в пересыльном лагере во Владивостоке.

Нужно заметить, что у Некрасова нет того количества литературных и культурных аллюзий, которыми наполнил свою пьесу Алимов. Повесть Некрасова, вернее, последняя ее четверть, собственно, и посвященная беседе рассказчика со Сталиным, организована незамысловато: это псевдобытовая зарисовка с двумя главными действующими лицами, притом довольно прямолинейная: Сталин играет с рассказчиком, как кошка с мышью; автор даже не обходится без этой тяжеловесной метафоры, в общем-то, сильно обедняющей подтекст повести: «[Сталин] стал приближаться ко мне. Тихой, беззвучной, какой-то крадущейся походкой. И смотрел, не отрываясь смотрел. В глазах его вспыхнули маленькие красные огоньки, как у кошки ночью». Пьеса «Сталин. Ночь» получилась в этом смысле сложнее и глубже: да действительно ли только Сталин — причина и источник всего зла?

«А вокруг его сброд тонкошеих вождей, / Он играет услугами полулюдей» — строки Мандельштама, подразумеваемые, но не произносящиеся в начале пьесы, рифмуются с обличительным монологом Писателя, который он произносит в самом конце, говоря о личной ответственности каждого за сталинский режим. Известен вопрос о том, кто же все-таки написал при Сталине сорок миллионов доносов. Действительно, каким бы жестоким ни был тиран, не он ведь самолично пишет доносы, надзирает за заключенными в лагерях, расстреливает... Стоящий во главе тоталитарной системы руководитель неизбежно становится ее олицетворением, страшным символом; его, особенно по прошествии многих лет, потомки склонны демонизировать, вовсе лишая человеческих черт. Но все-таки руководитель, вождь, фюрер не тождествен всей государственной машине и, каким бы он ни был, он тоже — всего лишь человек. Феномен Сталина, да и вообще любого «вождя», приравненного при жизни к Богу, а после смерти — к дьяволу, внеположен ему, и, возможно, это феномен не столько личности, сколько общественного сознания. И в этом, очевидно, состоит главное различие между пьесой/спектаклем и первоисточником: Виктор Некрасов писал только о Сталине, не задаваясь вопросом о характере и степени вины тех, кто его окружал. Впрочем, Некрасов не ставил перед собой и задачи разгадать феномен вождя, а скорее стремился только его высмеять.

Один из самых интересных образов в спектакле удалось создать молодому артисту Александру Муравицкому. Личный помощник Сталина полковник Иванов в его исполнении кажется поначалу обыкновенным лицемером, скрывающим за напускной преданностью страх перед своим непредсказуемым хозяином и желание во что бы то ни стало выслужиться. Но затем постепенно возникает ощущение, что Иванов, похоже, единственный, кто вождя не особенно-то и боится, а если и боится, то своим страхом он готов пренебречь потому, что служить Сталину, подыгрывать его жестоким шуткам и выполнять его бесчеловечные приказы Иванову... нравится. Единственный только раз его страх все-таки как будто прорывается наружу: в ответ на ехидный вопрос Писателя: «Полковник... а что это у вас сапоги так скрипят?», он вытягивается в струнку и дрожащим голосом сообщает: «Мой предшественник, подполковник Петров, чтобы не беспокоить товарища Сталина, надевал на сапоги мягкие войлочные тапочки. Это стало раздражать товарища Сталина, и вскоре выяснилось, что подполковник Петров являлся англо-франко-американо-японским агентом...» Впрочем, кажется, под конец своей абсурдной реплики Иванов сам уже верит в то, что его предшественник был «англо-франко-американо-япон-ским агентом» и что расстреляли его за дело.

Иванову доставляет садистское удовольствие за небольшую провинность избивать и обливать кипятком из самовара Никиту Хрущева (Сергей Мардарь), и делает он это даже без приказа Сталина, что немаловажно отметить, а по собственному почину — для того, чтобы доставить удовольствие вождю, но в первую очередь, наверное, именно себе. С непередаваемым разочарованием снимает он нарукавники и прячет в кобуру пистолет, когда вождь передумывает расстреливать Писателя. Все эти трагические и психологически точные сцены у Некрасова отсутствуют, Сталин у него — единственный режиссер трагедии страны и трагедии рассказчика, обладающий гипнотической силой, с помощью которой он подчиняет даже своих противников: «Черчилль в своих мемуарах писал, что, готовясь к первой встрече со Сталиным, строго-настрого наказывал себе ни в коем случае не идти первым навстречу. Но достаточно было ему, маленькому седому человеку, показаться в дверях, как какая-то неведомая сила толкнула английского премьер-министра в спину, и он торопливо пересек весь громадный пустой зал, а Сталин стоял». Справедливости ради нужно заметить, что на самом деле все было ровно наоборот: именно Сталин первым подошел к Черчиллю, протянул ему руку для пожатия и произнес приветствие*. Сам же Черчилль в своих мемуарах не пишет ни о своей психологической подготовке к встрече, ни о том, кто кому первым пошел навстречу. Тем не менее Виктору Некрасову необходима эта «неведомая сила»: мифологизируя своего персонажа и наделяя его некими магическими способностями, писатель одновременно снимает ответственность с других, в том числе рассказчика, одновременно являющегося имплицитным автором. Парадоксальным образом, создав в своей пьесе гораздо более гротескный портрет вождя (чего только стоит его решение напечатать свой биографиче-ский календарь до 2047 года!), Леонид Алимов одновременно демифологизирует его если не как личность, то как явление. Окружающие Сталина персонажи ничего не могут противопоставить его неуемной жажде власти и страху эту власть потерять, и либо подыгрывают вождю, либо пассивно ему подчиняются. Если Сталин и полковник Иванов — персонажи отрицательные и от них ничего хорошего ожидать не приходится, то воля персонажей положительных совершенно парализована, и не потому зло побеждает, что оно сильно, но потому, что слабо и безвольно добро.

Валентина Истомина (в этой роли две актрисы — Мария Шульга и Елена Карпова), сестра-хозяйка, которую считали любовницей или даже «тайной женой» Сталина (обе версии не доказаны; Некрасов их в своем тексте не обсуждает, Алимов в пьесе — поддерживает, но, очевидно, скорее исходя из требований драматургии, нежели истории), с первого своего появления на сцене вызывающая безоговорочную симпатию у зрителя — не столько боится Сталина, сколько его любит. И он ее любит — по-своему, конечно, — и, обнимая, говорит Писателю: «Жена должна быть только русская. Русские преданные и покорные. Люблю русских...». Подтекст этой фразы очевиден. Валентина стоит, не двигаясь, низко опустив голову: когда вождь будет бить ее наотмашь и пинать ногой, обутой в армейский сапог, она тоже не издаст ни звука, даже не сделает попытки закрыться, а когда Писатель под конец спектакля упадет замертво (умрет? потеряет сознание?), Валентина только вздохнет: «Каждую ночь — одно и то же, одно и то же», — и примется, затянув печальную песню, обтирать лицо очередной жертвы своего хозяина влажным полотенцем. У обеих актрис образ получился острохарактерный, у Шульги — в большей степени трагикомический, у Карповой — откровенно трагический. В нем, однако, можно обнаружить не только простоту, забитость и покорность, есть еще одна важная черта — всепрощение. Валентина прекрасно понимает, с кем живет и кому служит, но прощает своего хозяина так же, как любящая мать прощает шалости ребенку. «Вы людей сажать научились, а пить не научились, закусывать же нужно», и, обращаясь к Писателю: «Ему же нельзя, у него же давление...».

«Пулемет начинает стрелять с перерывами, но все еще низко, над самой землей. Совершенно не могу понять, почему я цел — не ранен, не убит. За пятьдесят метров лезть на пулемет — верная смерть». Повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» считается первым и одним из лучших образцов так называемой лейтенантской прозы, в которой война показана глазами тех, кто воюет, а не только отдает приказы. Читая «Саперлипопет...» или смотря спектакль Алимова, этот текст необходимо иметь в виду: перед Сталиным стоит человек, который в сорок втором году не испугался. А теперь — боится. Да так, что от страха заикается и не может удержать в трясущихся руках бутылку.

Бoльшую часть времени Писатель молчит, не вполне веря в происходящее. Он, шедший в атаку на немецкие танки и пулеметы, молчит даже тогда, когда вождь произносит, например, такие слова: «Эти братья и сестры бежали до самой Москвы, как бараны. Почему не стояли насмерть, когда товарищ Сталин приказал насмерть стоять?! Почему сразу насмерть не стояли?!», или когда угрожает вырвать Писателю язык — просто так, для профилактики.

Только под конец Писатель решается заговорить, но эта попытка, как было уже сказано, стоит ему если не жизни, то здравого рассудка. Что же так пугает и что в конце концов убивает / сводит с ума Писателя? На этот вопрос было бы легко ответить, если бы не была известна история персонажа. Вероятнее всего, в ужас его повергает несоответствие реальности некой собственной внутренней установке: это у Некрасова рассказчик, увидев Сталина, тотчас сообщает читателю: «Перед тобой в кожаном кресле сидит убийца, самый страшный из всех убийц, которых знало человечество». Подчеркнем: это говорит человек, только что получивший Сталинскую премию за текст, в котором имя вождя произносится (правда, нечасто) исключительно с уважением. Повесть «Саперлипопет» была написана спустя почти сорок лет после «В окопах Сталинграда», — учитывая это, изменение отношения автора к некоторым событиям и историческим фигурам не кажется ни удивительным, ни даже странным: сорок лет — большой срок, за который автор многое пережил и во многом разочаровался. Но Писатель в исполнении Дмитрия Гирева не через сорок лет после получения премии оказывается «приглашенным» на дачу вождя в Кунцево, и у него в голове пока еще образ того Сталина, который привел Красную армию к победе над фашизмом. Пусть не Бога, но никак не «самого страшного из всех убийц, которых знало человечество». Однако в полутемной комнате он встречает садиста и параноика, который чем дальше, тем больше теряет человеческий облик...

Пьеса «Сталин. Ночь» осталась, как представляется, не вполне прочитанной критикой из-за большого количества интертекстуальных связей и сложности темы, а также, видимо, и потому, что Виктор Некрасов является на сегодняшний день не самым читаемым автором. Сейчас, когда после смерти Иосифа Виссарионовича Сталина прошло больше шестидесяти лет, о нем ведется все больше споров. Кем он был — величайшим правителем в истории или жестоким тираном? Принадлежит ли его эпоха невозвратному прошлому, или же, как сказал после его смерти Шарль де Голль, «Сталин не умер, он растворился в будущем»? Неоднозначную постановку Леонида Алимова можно назвать одной из самых интересных премьер прошлого года, заслуживающей в свете этих споров особенного внимания.