Михаил Айзенберг. Справки и танцы. — М.: Новое издательство,
2015.
Новые стихи неоклассика Михаила Айзенберга, написанные уже в десятых годах XXI века
(2010–2012) и собранные в эту книгу, уводят читателя через намеренно сухую
детализацию в трагическую глубину.
Не будильник
поставлен на шесть,
а колотится сердце быстрей.
Темнота отливает, как шерсть
у бегущих бесшумных зверей.
Один из лейтмотивов книги — образ
зверя. Даже снег идет «с осторожностью звериной». Горящее подмосковное лето
2010 года означает не только начало книги, но и поворот, новое время:
«Календарная химера / усмехается не зря: это лето без примера — / время без
календаря».
Постоянные цвета
(«дотемна разыгрывать черноту») — темный (снег), черный (поле, память, речка)
антрацит с его темным блеском, черный с бледной подкладкой («за черной маской
бледностью мучной»), серый («деревья в серых балахонах») — неожиданно
перебиваются карминным, синим, желтым — «зелень рассыпчатая бела», «светят
сирени розовые столбцы».
Усталость от
бесконечно длящейся реальной и метафизической зимы — «Вот и жди, когда
распустятся воздушные тиски»… Цикл «Июнь-июль» продолжает «Июль-август»,
катастрофическое (переломное) лето. Классический летящий, «двойною рифмой оперенный стих» — с
неожиданным перебивом, аритмией, экстрасистолой —
предоставляет полную свободу; недаром поэт в своих интервью говорит про
«неестественную напряженность» или «непоправимую расслабленность» речи верлибриста. В новациях Михаил Айзенберг
действительно не замечен и в то же время не объявляет себя («нас»)
продолжателем традиций, это было бы, по его мнению, нескромным: «Для русской
поэзии мы новые люди, в каком-то смысле дикари, и нужно это понимать, иначе ты
сам себя ставишь в фиктивное положение» (из беседы в «Ex-Libris-НГ»). Но все-таки Айзенберг
— уж никак не дикарь, ни «в каком-то смысле» — он поэт высокой культуры.
«Воздушный чертеж» его стихотворений выполнен безупречно и отсылает (кроме
Тютчева, Фета и Мандельштама) к первоначальной профессии, архитектуре.
Как, собственно, может объяснить
поэзию даже сам
поэт?
Что новый
автор? Кажется, молчит он.
Легко сказать, что и на этот раз
полуизвестен, толком не прочитан.
Где Харджиев? Где новый ОПОЯЗ? —
иронично спрашивает Айзенберг в специально нарушенном добавленной строкой
сонете. Да, конечно, — может быть, новый «Промежуток» прояснил бы современную
поэтическую ситуацию через поэтику. Но обстоятельства складываются так, что и
поэту не до поэтики: «Такие пасмурные дни, / что впору зверем притвориться / вблизи
горящей головни».
Денис Драгунский. Отнимать
и подглядывать. — АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014.
…а Рената Литвинова назвала свою
книгу «Обладать и принадлежать». Новый материал подброшен Александру Жолковскому — после статьи об инфинитивной поэзии порассуждать об инфинитивных наименованиях.
Обложка книги Д.Д.
— компьютерный коллаж писательских глаз (даже фаюм-ский
портрет попал, — помните темноглазую девушку со стилом,
прижатым к губам), плюс изображение ВПЗР, Чехов/Толстой. Провокативное название
опровергается подзаголовком: «Все, что вы не хотели знать о литературе». Ну
почему же не! Очень даже хотели!
Итак: это не короткая проза Д.Д.,
которую читатель выделил из экранного, а потом и книжного потока и признал
«своей» — за формат и остроумие. И это не длинный текст в жанре ретроантиутопии, «Архитектор и монах». Здесь
совсем другое — собраны эссе, сочетающие в себе два противоречивых качества:
увлекательность и ассоциативность.
Драгунский задался амбициозной целью восстановить треугольник «книга — критик —
читатель» хотя бы внутри данного сочинения. Первое. Эта книга — о книгах, и не
только. Второе. Автор выступает здесь и как критик, но не только. И наконец третье: автор здесь является безусловным читателем
других (чужих) книг. Сочиняя свое — читает чужое; сочиняет и на полях чужих
книг. Впрочем, чужих ли? Нет, ни одна из книг для автора не чужая, включая
книги Шолохова, Фадеева и даже Кочетова.
Драгунский —
интерпретатор-парадоксалист. В своих эссе, собранных под одним переплетом, он,
например, ищет у Кочетова «булгаковских»
отражений: мол, неслучайна и перекличка фамилий Турбин — Журбин, да и тему
«писатель и власть» Кочетов рассматривает в романе, где главному персонажу дает
фамилию Булатов, — случайное созвучие? Или? Можно ли предположить, что роман
«Чего же ты хочешь?» имел непосредственным импульсом «Мастера и Маргариту»?
«Мне кажется, что Кочетов написал ответ Булгакову. Полемическую,
советско-коммунистическую версию «Мастера и Маргариты», замечает Драгунский в
эссе «Писатель и его демон». Не убедил.
Драгунский показывает, как в
музеях, в книгах, в том числе детских, фальсифицируется история, искажается
историческая перспектива — и перед зрителем/читателем/посетителем предстает
«особо утонченный фальсификат». Например, «псевдореликвия
семьи». «Псевдоисторический артефакт». Смешно? Нет, очень серьезно: речь идет о
создании некоей «новой старины», а значит — о «новой истории».
Большая постановочная псевдодокументалистика проникает сегодня повсюду: какие-то
разрабатываются гербы, подозрительно присваиваются аристократиче-ские титулы… Однажды я спросила у потомка князей Голицыных, как так
получается, что при помощи псевдонимов присваивается княжеская фамилия. А,
отмахнулся он, психология дворни…
Вяч.Вс. Иванов. Пастернак.
Воспоминания. Исследования. Статьи. — М.: «Азбуковник», 2015.
125-летие Бориса Пастернака было
отмечено «не по чину» скромно. Если не считать концептуально выверенной
выставки, открытой музеем Пастернака в стенах Дома И. Остроухова в Трубниковском. И если не считать изданных книг — и прежде
всего книги Вячеслава Всеволодовича Иванова. Поэт здесь предстает как абсолютно
живой человек, с характерными реакциями, жестами, эмоциями и речью. Ведь это,
может быть, самое трудное — в мемуарах передать прямую речь. Особенно — поэта.
Особенно — знаменитое пастернаковское косноязычие.
Пастернак у Вяч.Вс. Иванова не косноязычен — но
сложен. И начинаешь думать, что косноязычия на самом деле не было, а была
именно сложность, которую трудно воспринимать — и, главное, понимать — на слух.
Сам автор оговаривается, что вел
заметки, «касавшиеся лишь некоторых частей разговоров и полузашифрованные»,
до конца осени 1950 года. На них и опирается, как я поняла, в передаче прямой
речи поэта. Но и в дальнейшем цитирует прямую речь Пастернака, ставя ее в кавычки,
и этому тоже доверяешь: у автора слух на саму мысль Пастернака, а не только на
звучание слова.
Конечно, вообще все существующие
воспоминания соседей, родных, близких и далеких о Пастернаке окрашены
индивидуально. Ракурс имеет значение. Что-то отмечено курсивом — а другое может
выйти из поля зрения как неважное. («Курсив мой», отличное название для книги
воспоминаний придумала Нина Берберова.) И личная установка, свой вкус, и
отношение к событиям, к людям, близким Пастернаку, — могут выхватывать из темноты
ушедшего одно — и гасить другое. Например, особая,
подчеркнутая неприязнь переделкинца-соседа к Ольге
Всеволодовне Ивинской, трактовка ее роли ставит под
сомнение сюжетный куст — и зачем тогда Пастернаку ходить чуть ли не ежедневно в
измалковскую избу? Только ли из чувства долга — и
материальной поддержки детей Ольги Всеволодовны?
В любом случае — страницы книги
Вячеслава Вс. Иванова вызывают чувство присутствия: ведь это пишет тот самый, в
прошлом удивительно глубокий душевно и интеллектуально мальчик, которого поэт
почувствовал необыкновенно близким себе, особо выделяя из всего окружения.
Доверительно высказывая ему мысли, даже тайные. Мальчик, юноша, ученый,
изгнанный из университета за свою смелость.
Дальнейшее в этом обширном томе —
статьи о поэтике Пастернака, и каждая из них заслуживает отдельного
комментария. О теме детства. О теме женщины. Ахматова и Пастернак. Связь внутрилитературных проблем с «внешней» биографией. Всего не
перечесть. Не перечесть, но читать — обязательно.
Пастернак в жизни /
Авт.-сост. Анна
Сергеева-Клятис. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной,
2015.
Еще одна книга к юбилею. Биография
поэта в формате, впервые опробованном В.В. Вересаевым («Пушкин в жизни»,
«Гоголь в жизни»).
На обложке — фотография, уральская,
1916 года: Пастернаку двадцать шесть, он прекрасен, сидит на
стуле («Как может поэт сказать: «Вошла со стулом…»?! — Ахматова в книге В.Я. Виленкина «В сто
первом зеркале») в дощатом помещении, в серой шерстяной фуфайке (не она ли в
1918-м будет согревать его от озноба лихорадки?), нога на ногу; хорошо различим
шнурованный ортопедический ботинок с высоким каблуком — каблук компенсировал
хромоту из-за неправильно сросшегося бедра. Пальцы музыканта. Взгляд
исподлобья.
Выразительность приема была
опробована и мною в книжке 1990 года «Борис Пастернак. Участь и
предназначение», где свидетельства-фрагменты разного рода были даны не сплошным
потоком, а разбиты по темам и предваряли само биографическое эссе. Есть целая
серия популярных биографических книг такого рода, составленных Павлом Фокиным;
они даже выходят в едином на всех серийном оформлении. Здесь — иное.
В книге собраны в мозаику фрагменты
писем (Пастернака и к Пастернаку), дневники, воспоминания, художественные
тексты — от «Доктора Живаго» до катаевского «Алмазного
венца» и стихов Александра Галича 1966 года (что мне представляется не совсем
уместным). Есть и кусочек из интервью переделкинской
медицинской сестры, В.А. Голубевой. Фрагменты подобраны тщательно и кропотливо,
от свидетельств о родителях до свидетельств о похоронах. Не исчерпывающе — для
«исчерпывания» надо перепечатать пять томов пастернаковских
писем, завершающих одиннадцатитомник.
Возвращаясь к теме юбилея: при
открытии выставки в Трубниковском у меня случился
спор с Еленой Владимировной Пастернак по поводу памятника. Я считаю, что
родному городу поэта, Москве, оставаться без памятника нехорошо. Елена же
Владимировна рассказала, что конкурс на памятник уже состоялся несколько лет
тому назад, и выиграл его, конечно, Зураб Церетели. И сын поэта, Евгений
Борисович, прямо и недвусмысленно попросил этот памятник не ставить. Он
появился в городе Мучкап, — помните в «Сестре моей
жизни» два стихотворения — «Мучкап» и «Муха в Мучкапской чайной». И вообще, считает Е.В., не нужно
памятника поэту… Позволю себе не согласиться: в Москве, в Старосадском
переулке, поставлен замечательный памятник Мандельштаму (первое место на
конкурсе) работы Д. Шахов-ского и Е. Мунц; в
Воронеже, в парке неподалеку от квартиры на улице Энгельса (до сих пор не
переименованной в улицу Мандельштама, что напрашивается само собой), стоит
прекрасный памятник работы Лазаря Гадаева; в Перми
безо всякого конкурса поставлен очень хороший бюст Пастернака — рядом с той
самой городской библиотекой (город Юрятин — псевдоним Перми в «Докторе Живаго»),
где Юрий Андреевич вдруг увидел Лару, в читальном зале. Он, кстати, прекрасно
сохранился, этот читальный зал. Выбор памятника зависит от состава комиссии —
сначала надо правильно выбрать ее.
Альфред Шнитке. Статьи, интервью. Воспоминания о композиторе. Автор-составитель Андрей
Хржановский. — М.: ARCADIA, 2014.
Эту книгу нельзя взять с собой на
диван, развалиться с ней в кресле. Ее надо положить на стол, зажечь лампу,
переворачивать страницу за страницей. Книга весит 2 кг 300 г, ее объем 65
печатных листов. Формат книги небывалый во всех смыслах: и книжного издания, и
содержания. Биографические события здесь обсуждаются на фоне искушений и
испытаний (заказами, компромиссами, конформизмом).
Для Андрея Хржановского это не
первая книга в уникальном «хржановском» жанре — он
выпустил аналогичные книги о своем отце, художнике, артисте и цирковом
режиссере; об Эрасте Гарине. Сходного формата, огромного объема, сверхнасыщенности материалами, документальными
свидетельствами, художественно концептуальные. Он делает
эти уникальные книги с рвением и тщанием, подобными тому, как снимает свои
уникальные фильмы.
Память о композиторе, конечно, —
это сами его сочинения. Но реальным памятником стала и сама эта книга,
составленная кинорежиссером, художником, книжником и, смею утверждать,
писателем Андреем Хржановским (назову хотя бы такие его фильмы, как мультфильм
«Полтора кота» и игровой «Полторы комнаты», оба посвящены Иосифу Бродскому).
Кстати, один из лучших, на мой
взгляд, эпизодов в «Полутора котах» — музыкальные инструменты поднимаются над
питерским пейзажем и летят, звуча, по воздуху. Повышенная музыкальность — одно
из особых качеств художника Хржанов-ского. Вернее, так: у него неразделимы музыка, поэзия и изображение. Что же касается Шнитке, то он родствен Хржановскому по духу
безусловно — повторяю, музыка, поэзия, изображение (театр, кино) для него
неразделимы. Чем он восхищал своих современников? Родион Щедрин: «В атмосфере
бесконечных осуждений, запрещений, препятствий, которые чинились его музыке,
равно как и безудержных восхвалений (по другую сторону), он делал лишь одно —
писал музыку. И как бы кто к нему ни относился, его главный аргумент —
множество — гора — превосходных сочинений. Захочет сегодня сыграть Шнитке скрипач — есть что сыграть
скрипачу, захочет флейтист — немало и для флейты, пианист — пожалуйста,
органист, виолончелист — тоже, есть симфонии и хоры, концерты, оратории и
музыка для хореографического воплощения. <…> В этом смысле я считаю его
образцом, примером для всех скулящих». Эти слова были сказаны 21 февраля 1990
(!) года. Альфред Шнитке направил свое письмо в
Комитет по Ленинским премиям с просьбой исключить его из кандидатов на
премию: «Я не вижу для себя возможности принять эту премию, если она мне была
бы присуждена — хотя бы потому, что я верующий человек, а Ленин был атеистом».
Это письмо размещено Андреем Хржановским на странице, предшествующей словам Р.
Щедрина; а на развороте слева воспроизведен фрагмент «Апокалипсиса» Иеронима
Босха, — от созерцания читатель «увидит» монструозные обстоятельства, в которых
рождалась музыка Шнитке.
И под конец: в
Москве в Камергерском, в музее С.С. Прокофьева открыта выставка «Шнитке/Shnittke». До 30 июня. Можно успеть.
