Помощь

От автора | События последних полутора лет, происходящие не в России, а на территории соседнего государства, радикально изменили российское общество, по-новому разделили его на два враждебных, ожесточившихся друг против друга, ни в чем не сходящихся лагеря.

Раздел, разрыв проходит через семьи, через дружбу, разбрасывает к противоположным полюсам товарищей по недавнему общему делу. Очень многие каменно убеждены в своей правоте, не желая замечать противоречий в своих взглядах. Любой спор готов перерасти в драку…

Попыткой зафиксировать эту ситуацию, этот разлом и является рассказ «Помощь».

 

 

 

Деревня делилась на старую и новую части. Сначала въезжаешь в старую, а дальше, за березовой рощей и речкой, — начинается новая.

Раньше, когда-то давно, старой была та, которая теперь считалась новой, но к тому времени, когда там появились дачники, и следов от прежних дворов не осталось. Вынимали из архивов кадастровые планы, по ним выделяли участки нынешним владельцам. И в этой части деревни появились летние «скворечники», кирпичные коттеджи, избы… Пять лет назад, после получения нескольких премий, заключения договоров на выпуск книг в европейских издательствах здесь стал строиться и Трофим Гущин. Решил создать в самой что ни на есть сердцевинной России — почти на равном расстоянии от Москвы, Нижнего Новгорода, Ярославля и Рязани — родовое гнездо. Просторный бревенчатый дом, семнадцать соток земли…

Трофим любил это не очень живописное — равнина, прутник в лощинах, редкие чахлые перелески, малолюдье, — но надежное какое-то, укромное ме-сто. Даже несколько километров разбитого, заболоченного проселка, который словно бы защищал, не пускал к его дому всех подряд, были ему по душе. И когда кто-нибудь из гостей начинал ругать ямы и кочки, Трофим с улыбкой объяснял: «Норма-ально. Такие дороги не раз спасали Россию».

В детстве он злился на родителей за необычное имя. Когда слышал, вздрагивал, будто его им ударяли: «Трофим!». Все вокруг Саши, Сережи, Игори, а он такой вот, необычный, выделяющийся. Потом изредка стали появляться другие Трофимы, в моду вошли Никиты, Егоры, Глебы, Даниилы и Данилы, Прохоры, Макары, и он перестал удивлять своим именем… А позже имя Трофим Гущин оказалось большим подспорьем к одаренности в писательской судьбе. Куда тяжелей запомниться, выделиться из дивизии пишущих, скажем, Андрею Иванову или Сергею Попову… Недруги даже пускали слух, что Трофим Гущин — это псевдоним; пару раз, взбешенный такими вопросами, Трофим доставал паспорт, позволял сфотографировать страницу с его фамилией, именем, отчеством, ме-стом рождения: «деревня Воскресенка Сасовского района Рязанской области». «Теперь этой деревни нет, — добавлял. — Трава по пояс. А до конца восьмидесятых школа была, мои родители в ней работали».

Неподалеку от родной Воскресенки — километров сорок — Трофим и принялся строить родовое гнездо. Долго перед этим изучал карты области, много объездил мест и вот выбрал… Место укромное, но и от города недалеко — около двухсот километров. Часа два с половиной пути, если погода нормальная, — и здесь.

Сегодня асфальт был сухой, вечер ясный, домчали быстро. Вот и еле приметный отвороток вправо. С год назад исчез указатель с названием деревни; Трофим хотел его восстановить или хотя бы сказать дорожникам, пристыдить, а потом подумал: «Может, так и надо? Чужие не полезут, а свои и так знают».

Перед отворотком сбавил скорость, осторожно съехал с асфальта на проселок. Тяжелый немецкий внедорожник, покачиваясь на неровностях, как катер на волнах, двинулся по давно не паханному, вернувшемуся к целине полю.

Проснулись, стали зевать дети; Лёся, жена, потянулась рядом, на штурманском сиденье. Трофим улыбнулся:

— Почти дома. — Глянул на сидюшник, хотел включить новую песню Скляра, но передумал: не время сейчас… Запел сам, другое: — Вот моя деревня, вот мой дом родной, вот качусь я в санках по горе крутой…

— Да, зима скоро, — сказала Лёся.

Сказала так, что Трофим понял: она поддерживает его дело, его завтрашнюю поездку. Да, надо торопиться помочь до зимы, до настоящих холодов… Трофим положил ладонь ей на колено, пожал.

Впереди медленно приближалась лесополоса. За ней — старая часть деревни. Семнадцать обитаемых домишек и десяток брошенных, которые постепенно растаскивают на заплатки, на топку… Брошенных было больше, но от многих и фундамента не сохранилось…

Летом и эти кривые, трухлявые избушечки выглядят не очень уныло и захудало — зелень спасает, небо, солнце, — а сейчас, в конце октября, за час до заката, страшно смотреть. Страшно и больно… И сколько по России таких деревушек… Сколько исчезло и сколько вот-вот исчезнет… Не облюбовали бы эти места дачники, и их деревня исчезла бы. А так хоть какая-то подработка летом, ожидание подработки зимой помогают жить и выживать местным. Два раза в неделю приезжает сюда автолавка, раз в месяц из района добирается фельдшер, чтобы выписать инвалидам льготные рецепты; выписывает и сама же, чаще всего, приобретает по ним лекарства, — местным выехать из деревни целая история… Если выезжают, то надолго. Или навсегда.

— Трош, смотри! — вскрикнула жена и показала вперед и налево. — Лежит кто-то.

Трофим притормозил, вытянулся на сиденье. Увидел возле изломанной ограды темное пятно. Да, человек… Остановился. Вылез из машины.

Чвакая остроносыми туфлями по грязи, подошел к лежащему. Наклонился. Осторожно потряс за плечо… Под ватником мягкое — живой. Потряс сильнее. Человек задрыгал ногами, будто побежал, потом весь дернулся и поднял голову.

— Сашк, ты чего? — увидев грязное и опухшее, с синечиной на скуле лицо, заговорил Трофим. — Поднимайся давай, Сашок. Замерзнешь ведь.

— А-а, Троха-а… — Парень как-то стыдливо-торопливо начал пытаться встать; запыхтел, запахло перегоревшей водкой. — Що-то…

Трофим помог ему. С сочувствующей улыбкой смотрел, как Сашка, косясь на машину и глядящих из нее детей, Лёсю, пытается отряхнуться, но лишь размазывает грязь.

— Сашк, давай домой. Поспи хорошо. Не падай. Слышишь?

— Да я, это… Ясно… Що я им сделал?.. Взяли отфигарили, бляха… — По интонации, обиженной, слегка удивленной, Трофим понял, что «отфигарили» не чужие, не заезжие, а свои.

Молодежи в деревне не осталось. Девушек и женщин моложе лет тридцати не было вообще, а из мужского пола болтались трое парней — Юрка, Димка и вот Сашка... Ну как парней — за тридцать им. И вечно они враждовали. Двое объединялись против одного. Доходило до драк…

Трофим досадливо поморщился:

— Сашок, да блин! Чего вы всё поделить-то не можете? Ведь вы беречь себя должны, со смыслом жить. Вон вокруг что происходит… Сань, ты подумай. Помогать тем, кто остался, спасать родину свою…

— А-а, ничо уже не спасет. Слушай, Троха…

— Спасем, Саня, вытянем. Только все должны, вместе… Вмистях, понимаешь?

— Трох, занять можешь?..

Трофим перебил, убеждая дальше:

— Каждый человек необходим. Особенно мужики молодые. А вы себя сами в могилу. — Он говорил подобное тому же Сашке уже много раз и, случалось, замечал, что после этих речей Сашка и подобные ему на некоторое время как-то оживали, взбадривались, но потом снова падали в грязь. — Сань, задумайся. Давайте вместе здесь организуем что-нибудь. Ферму, а? Свиней выращивать…

И это Трофим говорил не впервые — что надо в деревне создать общее дело, — и люди вроде бы соглашались, поддерживали. Но когда доходило до воплощения — махали руками: не получится, не дадут… Да и сам Трофим, приезжая сюда, в первые дни просто кипел желанием что-то делать в деревне, собрать народ, а потом словно бы засыпал наяву… То есть жил, занимался своим, а деревня исчезала за рощицей…

Но сейчас, на этой грязной, холодной улочке, глядя на гибнущего тридцатилетнего Сашку, был уверен: он, Трофим, вытянет деревню из трясины. Вытянет, спасет.

— Я на несколько дней в Новороссию уезжаю. Вещи повезу, помощь... Вернусь, и возьмемся…

— Троха! — Сашка схватил его за рукав. — Возьми с собой! Я им там… Я могу…

— Дружище, куда ты такой?..

— А що? Сержант войск связи! Я… — И Сашка мгновенно преобразился — лицо расправилось, из глаз исчезла похмельная муть. — Возьми!..

«А что, можно ведь. Может, смысл найдет…» Но представил, как заголосит Сашкина мать тетя Наташа, представил Сашку, вот такого, в своей машине, потом — на таможне… Выпить захочет, заноет наверняка…

— Давай так, — предложил, — там это надолго. Возьмись за ум, Саня, не бухай, окрепни. И если нормально — поедем. Матери дров запаси — наверняка ведь нет. Опять зимой ближние березы пойдешь рубить… Давай, в общем, готовься.

— Возьми щас… Я нормально буду. Хоть человеком ся почувствую там. Я ведь могу…

— Испытательный срок, Сань, — два месяца. В январе я снова собираюсь и возьму…

Лицо Сани стало сморщенным, глаза заволокла синеватая пленка.

— Тогда это, — зашептал, — не можешь пятисотку занять? Ну, начать чтобы…

— Набухаешься ведь, пойдешь с Юркой разбираться…

— Не-не, на фиг! Чего мне с ними разбираться. Алкашня эта, быдло. В засычку всё кидаются… Завтра автолавка придет, куплю консерв. Сайры хочу с хлебом — вкусно! Уже месяц мечтаю… сайры.

Трофим залез пальцами в карман джинсов, вытянул оттуда пачечку денег. Первой в пачечке была как раз пятисотка. Протянул Сашке.

— Только, Саш, обещай…

— Обещаю, Трош! Спасибо!

— Ведь сдохнешь, а жалко. Русский парень, мужик уже. Столько сделать сможешь, если за ум возьмешься.

— Ну да, надо… Спасибо. — Сашка спрятал купюру в кулаке левой руки, правую протянул для пожатия. — Буду готовиться. Я им, Трош!.. Фашистам этим, бляха… Порядок наведем…

И быстро пошел по улице. Помахивал руками, будто маршировал. С локтя ватника отвалился и полетел вниз подсохший кусок земли.

— Что он? — спросила Лёся, когда Трофим сел за руль.

— Да подрался опять с Юркой и Димкой… Страдает… Вправил ему мозги, не знаю только, надолго ли.

Жена вздохнула:

— Ох, хорошие ведь люди…

— Да, хорошие, — без всякой иронии согласился Трофим, — прекрасные люди. Поэтому вот так у них всё… Брошенные дети, нидадаи…

Трофим нашел в кармашке двери тряпку, тщательно вытер руки. Завел машину. Тронулись дальше.

 

С лесом в этих местах было неважно. Равнины, поля… Точно как у Есенина: «Спит ковыль. Равнина дорогая, и свинцовой свежести полынь…»

Вокруг многих домов в старой части деревни нет заборов, у некоторых хозяев и ворота отсутствуют, — жерди вместо них, чтобы скотина не зашла. Правда, коров, лошадей ни у кого давно нет. Свиньи и куры далеко не у всех.

Может, и все бы держали, но с кормами беда. Раньше, говорят, здесь была ферма, так воровали оттуда зерно, комбикорм, а теперь — негде. Старушки покупают в автолавке пшено, овсянку курам. Овсянка, продавщица смеется, — самая популярная тут крупа…

Поначалу и свою усадьбу Трофим не хотел огораживать. Лишь обозначить границы легкими пряслами. Чего сидеть, как в крепости?.. Но сперва одни соседи поставили глухой забор из профлиста, потом другие выклали кирпичную стену метра в три высотой; сзади натянули рабицу и насажали малину и шиповник. В конце концов Трофим заказал крепкие стальные ворота и профлист под дерево на лицевую часть. Что ж, мало ли что… Он часто в отъезде, а от каких-нибудь отморозков хоть какая-то защита. Пока лезут, Лёся, старший сын Егор приготовятся к обороне. А дать отпор у них есть чем.

Вот и гнездо. Все цело, вроде. Дом желтеет свежим еще деревом… Остановились перед воротами; Егор без напоминаний взял у Леси ключи, пошел открывать.

Трофим смотрел на скупые и точные движения сына и любовался им. Взрослый парень, пятнадцать лет… Горько, что никому из отчичей и дедичей его не показать — все давно ушли. В своих книгах Трофим пытался воскресить их, продлить их жизнь: в одном романе его герой разговаривал с прадедом, в нескольких вещах возникали деды, опекающие и учащие уму-разуму внука, почти в каждом тексте появлялся отец, но на самом деле о прадеде Трофим только слышал от бабушки, дедов знал по фотокарточкам, отец умер, когда ему было всего-то тринадцать лет. Переехали из обезлюдевшей родной Воскресенки, и через неполный год отец не проснулся… Уснул вечером, а утром оказался холодным и твердым. Не проснулся, будто не захотел больше видеть этот мир.

А ведь в нем, мире этом, много хорошего. Вопреки горам дерьма и морям гадости — много хорошего. Вот Егор, посмотри на него, посмотри. А на заднем сиденье еще трое ребятишек с твоими волосами, твоей кровью…

Совсем недавно, с год назад, Трофим, случалось, невольно ощущал себя маленьким. Ребенком в обличье волосатого жилистого мужика с глубокими залысинами… Он позволял себе покапризничать, из-за какой-нибудь ерунды поругаться, а вернее пособачиться, с Лёсей. Перед детьми обнаружить свою слабость, неуверенность. Продемонстрировать удаль в компании. Мог выпить бутылку водки, запивая каждую стопку пивом, чтоб удивить, что не пьянеет, не падает. А этой весной как-то вдруг по-настоящему повзрослел.

Ну, не вдруг, конечно. Весной очень многое изменилось, словно в окружающей его, и его семью, и миллионы людей темной комнате открыли окна. И хлынул живительный воздух. Одни испугались сквозняков и стали кутаться, другие закричали, чтоб закрыли окна, но большинство возликовали. Некоторые полезли в окна, чтоб перестроить, расширить эту затхлую комнату… Трофим увидел будущее. Будущее и для себя, и для своей семьи, для тех миллионов, которые вновь стали народом. Конечно, есть и уроды, есть трусы и просто глупцы, но их меньшинство. Не абсолютное, но меньшинство.

Еще есть вечно сомневающиеся, которые рассматривают любое явление, каждое событие «с одной стороны, с другой стороны»… И Трофим бывал в числе таких, хотя в принципе с ранней юности, с того момента, когда его родители-учителя были вынуждены покинуть родную Воскресенку, которую где-то там наверху решено было превратить в заросшую крапивой пустошь, когда из уважаемых людей — там, в деревне, — родители превратились в лишних, ненужных, которым (и их детям Трофиму и Софье) подчеркнуто из милости выделили две комнаты в грязной, разваливающейся общаге, куда селили всякий сброд… да, с тех пор Трофим знал, за что он будет бороться, какой хочет и стремится видеть страну. Правда, то и дело отвлекался на нюансы, детали — на эти пресловутые «с одной стороны, с другой стороны».

Но наступают в истории моменты, когда сомневаться нельзя, отвлекаться на нюансы и взвешивать просто преступно. И этой весной начался исторический момент. И Трофим стал твердым и непреклонным. Кто-то, конечно, тут же завопил про то, что продался режиму, про конформизм, зажратость… «Зажрался Гущин своими гонорарами и премиями, — прочитал он недавно в Фейсбуке, — и решил заняться расширеньем России. Гонит люмпенутых захватывать чужие территории. Пиши книжки, дурилка, а то повторишь участь товарисча Троцкого!»

Подобных выкриков были сотни, но больше было слов поддержки. И Трофим с каждым днем чувствовал, что становится взрослее и крепче. И главное, жена видела его перемену. Раньше ее явно раздражали его частые отъезды, ино-гда многонедельное отсутствие дома. Хоть и понимала, что это для дела, что он работает и зарабатывает все больше не столько сидением за письменным столом, а именно такими вот поездками; зарабатывает не всегда живые деньги, а известность, которая принесет деньги чуть позже, но часто не могла сдержать обиду, что он едет, а она с детьми здесь и здесь; иногда ревновала к каким-то потенциальным соперницам среди поклонниц его прозы; боялась за него, скучала без него, говорила, что ей без него трудно… Теперь же Лёся отпускала беспрекословно, давая ему почувствовать, что понимает всю важность его дела, нужность поездки. Отпускала спокойно и твердо.

И когда, после месяцев призывов в Интернете, в разнообразных СМИ поддержать тех, кто борется за Новороссию, Трофим в сентябре сказал ей, что ему нужно побывать там самому, самому увидеть, услышать, пожать руки сражающихся, Лёся просто сказала: «Да, ты прав. Поезжай».

Завтра он отправляется туда снова. На этот раз поведет три грузовика с вещами и продуктами тем, кто встретит зиму в разрушенных, разоренных городах и селах. В их родных городах и селах.

Две недели назад Трофим бросил клич в соцсетях, что собирает деньги на гуманитарную помощь, поместил счет для пожертвований. И посыпались переводы. Пятьдесят рублей, сто рублей, пятьсот, десять тысяч… Новосибирск, Воронеж, Красноярск, Петропавловск-Камчатский, Благовещенск, Казань, Челябинск, Астрахань, Томск… И приписки к переводам, слова, которые дороже денег: «Держись, Донбасс!», «Православным братьям», «Москва с вами», «Благодарю за возможность помочь», «Трофиму — верю!», «На победу», «От русского украинца»…

Читая это, видя географию откликнувшихся, Трофим наконец по-настоящему, не умом, а душой, сердцем ощутил огромность и неистребимую крепость страны, увидел не группки людей, для которых окружающие — соперники, конкуренты, а общность. То, что называют народом. Нацией.

И так хотелось, чтобы это ощущение не проходило, не изгадилось слюнями врагов и глупцов. Так хотелось, чтобы все ощутили то же, что и он, Трофим, старшие мужчины их рода. Но их не было, не было. Ушли все нестарыми, могущими еще многое совершить. Одни погибли с криком «За Родину!», другие задохнулись в душегубке девяностых…

Были сыновья. Три сына. Три растущих парня с фамилией Гущины. И дочка — пятилетняя русоволосая Дарья…

Сыновья тоже изменились. Взгляд изменился, походка, движения, речь. Почти исчезло детское… Нет, не то чтобы детское, а это показно-беззащитное, сюсюкливое… Уси-пуси, которое так свойственно современным комнатным людям… Дочка могла еще иногда поиграть в маленькую, но она все-таки девочка, да и действительно еще маленькая. Тоже — нельзя детства ребятишек лишать.

Впрочем, Трофим не был суров с сыновьями и дочкой, наоборот, любил поласкать, подурачиться, но тем не менее… Дети всё очень хорошо понимают. Лучше многих взрослых тёть и дядь…

 

Внес тяжелую сумку с продуктами в дом, включил бойлер и поднялся на второй этаж, в свой кабинет.

Приостановился на пороге, оглядывая обстановку, привыкая к ней… Всег-да так после отсутствия приостанавливался, будто исполнял какой-то обряд. Не хотелось здесь торопиться, суету вносить.

Не снимая куртки, сел в удобное кресло. Не мягкое, но и не жесткое, с высокой прямой спинкой… Частенько в интервью Трофим дразнил журналистов, литературную и прочую общественность, заявляя, что не знает, что такое вдохновение, занимается литературой для зарабатывания денег. Время от времени кто-нибудь начинал цитировать эти заявления, стараясь принизить его фигуру, доказать, что Трофим Гущин — это делец, ремесленник, вообще пустышка, но эффект всегда оказывался противоположным, — над цитирующим начинали смеяться, объясняли, как несмышленому: «Это писательская этика. Вот если бы Гущин стал разглагольствовать вслух о музе, порывах вдохновения, о том, что пишет кровью, это было бы отвратительно, а так — намек на то, что спрашивать, как и зачем человек пишет, нелепо».

Но были и верящие, что Трофим пишет левой ногой, ради денег (впрочем, и деньги здесь не последнее дело, как было и для Достоевского, Чехова, Горького, Льва Толстого даже в то время, когда он отказался от денег), что не знаком с чувством вдохновения… Эх, посмотрели бы они, как часто Трофим проводит за этим столом часов по пятнадцать, не поспевая набирать в ноутбуке льющийся откуда-то текст, как боится упустить, не успеть подхватить слово, которое через мгновение исчезнет, канет в черную бездну; как идет потом, шатаясь, на улицу, стараясь сморгнуть с глаз пульсирующий курсор, цепочки слов; как качается под ним пол, и какое облегчение он испытывает, когда чувствует свою победу. Победу над чем-то, что не давало создать рассказ, роман, повесть, которые колыхались в воздухе, как облако… Попробуйте поймать облако, собрать его, за-ключить в нужную форму. Попробуйте — легко ли это? Или тучу, сизую, вроде бы плотную, как камень, тучу… Получается?.. У него, Трофима Гущина, получалось. И хоть он не страдал манией величия, но самому себе мог признаться: мало у кого это получалось так же хорошо, так же виртуозно. Кто-то ловил, но помещал в какую-то нелепую форму, кто-то находил восхитительную форму, но за-ключить в нее ничего не мог. И тут волей-неволей поверишь во вдохновение, в Божий дар. Хотя и ремесло важно, воля, терпение. Крепость задницы, в конце концов. Об этой части писательского тела еще Бальзак, кажется, говорил…

Кабинет удобный. Без лишних вещей. Стол находился у окна, завешанного толстыми шторами. Вдоль стены справа стеллаж с книгами, на левой — портреты любимых писателей… Когда Трофим работал, не видел их, — поднимая глаза от экрана ноутбука, упирался в складки шторы, — но чувствовал слева взгляд тех, кого считал своими учителями. И они словно приглядывали за ним, следили, чтоб не написал какую-нибудь ерундень, помогали, если возникали сложности, — случалось, Трофим слышал шепот…

Это лето планировал провести здесь безвыездно. Утром — писание, потом с детьми на реку, после купанья и игр долгое застолье на веранде. Жаренное на мангале мясо, вино, разговоры-воспоминанья с Лёсей; иногда пускай бы приезжали друзья, — их есть где поселить на день-другой… Еще в марте Трофим попросил агентов, чтобы отказывали приглашающим на встречи, книжные фестивали с середины июня до конца августа. «Хочу исчезнуть на время. Нужна пауза».

Интернета в деревне не было, даже мобильники не ловили, поэтому связь с внешним миром можно было прервать очень легко. И не просто так — после полутора лет работы над огромным, сложным романом о советском прошлом хотелось написать сборник светлых и жизнеутверждающих рассказов о сегодняшнем… И сюжеты уже были найдены, и мелодии рассказов играли в голове. Сесть и записать… Но тут обострилась ситуация на Украине, случилось присоединение Крыма, потом волнения в Одессе, Донецке, Луганске… В мае полилась уже серьезная кровь, и примирение между двумя мирами, существовавшими на территории одного государства, вставшими друг против друга, стало, судя по всему, невозможно. В лучшем случае — отгородиться глухой стеной и жить отдельно.

От идеи провести лето здесь Трофим не отказался, но на деле все время мотался из деревни в город, где выходила газета, которую он возглавлял, а то и в Москву на разные ток-шоу, встречи. Вместо рассказов писал статьи, посты, статусы, выставлял свидетельства очевидцев происходящего в Донбассе, рассказы ополченцев, отбивался от брани тех, кого называют национал-предателями, пятой колонной. А брань лилась рекой, и столько врагов появилось у Трофима, в том числе и из числа недавних приятелей, что становилось понятно: только Украиной не обойдется, и не в Украине дело. Главные сраженья еще впереди, и они произойдут здесь, в России. За Россию. Лишь победа в Донбассе может сделать эти сражения не чудовищно кровопролитными…

В соседних комнатах топали, возбужденно переговаривались… Размещаются. Осенние каникулы здесь проведут… Трофим прислушивался к коротким спорам и тут же доброжелательным словам и улыбался. И повторял про себя: «Жизнь… живут». Зажурчал в батарее антифриз: тепло вытесняло холод.

— Пап, можно? — заглянула дочка.

— Конечно, солнышко, проходи!

— Пап, — она сделала шажок, другой и остановилась, — а ты опять уезжаешь?

— Да, Дашунь, нужно уехать… Но я скоро вернусь. И мы с тобой так поиграем на славу.

— А куда ты едешь?

— Туда, где людям очень плохо сейчас. У них дома поломали, еды у них мало. Надо помочь им…

Дарья помолчала и спросила:

— А мы все вместе поедем куда-нибудь?

— Иди сюда. — Трофим посадил ее на колени. — На зимние каникулы поедем. Далеко-о… У нас будет зима, снег, а там — лето. Море теплое…

— Я в Париж хочу, — тихо, будто стесняясь этого желания, сказала дочка.

— Мы ведь были весной.

Этой весной в Париже проходила очередная книжная выставка, и Трофим взял на нее всю семью. Погода была хорошая, времени свободного много: семейный отдых удался.

— А я еще хочу. На Эльфовую башню…

Трофим хотел поправить: «Не на Эльфовую, а Эйфелеву», — но не стал. Дочка уверена, что на башне живут эльфы. Не надо пока разбивать эту веру.

— Мы поднимались на нее, — напомнил Трофим.

— Я еще хочу. Я тогда эльфов не увидела…

— Понимаешь, эльфов редко увидеть можно. Многие всю жизнь хотят, и не получается у них… Давай лучше туда, где лето всегда. Такой остров есть — Куба.

На Кубе Трофим побывал два года назад, тоже на книжной выставке. Девять дней прожил в гаванском отеле «Ривьера» на самом берегу Мексиканского залива… Чем больше времени проходило с тех дней, тем сильнее тянуло съездить еще, показать Гавану родным… Конечно, дороговато ехать вшестером, но — ничего. И детям, главное, память на всю жизнь останется. Совершенно другое все, другое, но такое симпатичное, близкое. Стоило сказать на улице: «Россия», — и ткнуть себя пальцем в грудь, и люди вокруг восхищенно вскрикивали: «Ру?ссия?! Ру?ссия!». Жали руку, улыбались, предлагали ром…

— А там Диснейленд есть? — спросила Даша.

Трофим прищурился:

— Поня-атно. В Диснейленд тебе надобно!..

Парижский Диснейленд его, взрослого человека, поразил. Действительно, отдельную вселенную создали… Они весной провели там весь день. Людей было мало, и успели покататься почти на всех аттракционах. Дети потом долго пребывали в оторопи — молчали, смотрели в пространство, видя не то, что было сейчас, а другое… Еще бы. То ты мчишься на поезде по Дикому Западу, тут же оказываешься в лодке, и тебя атакуют пираты; несколько шагов — и ты в ракете, которая буквально летит в космос, потом начинает падать, делает резкий вираж и снова летит вверх. Выходишь из павильона и удивляешься: а что, мы не улетели, что ли? Ведь улетали же…

— Там дракон меня ждет, — сказала Даша. — Я обещала ему вернуться.

— Это тот, в замке?

— Ну да… Он очень скучает.

В центральном замке, символе Диснейленда, они наткнулись на пещеру с драконом. Грустный, усталый какой-то дракон медленно водил головой на длинной шее, приподнимал лапы; он пускал столбы огня из пасти, но было не страшно, а жалко этого дракона… Даша сразу сказала, что он настоящий, живой, что ему плохо; братья Макар и Прохор, — Егору хватило возраста не спорить, — стали убеждать ее, что это игрушка, но Даша не сдавалась, даже заплакала. Пришлось Трофиму осадить сыновей… И вот до сих пор, значит, считала, что дракон настоящий. Или лукавила…

— А давай, Дашунь, так, — пришла идея, — поедем на Кубу, а на обратном пути на два дня заедем в Париж. А? Хватит тебе двух дней разобраться с Парижем?

— Ага! Сначала на Эльфовую башню, а потом к дракону…

Трофим улыбался и кивал, а сам с тревогой соображал, как это устроить. Прямые рейсы Гавана — Париж наверняка есть… На Кубу пускают без виз, а во Францию надо шенген оформлять… У него шенген на пять лет, а у остальных был туристический — на полгода… Закончился давно… Надо решать проблему…

— Пап, а нам денежек хватит?

Трофим остолбенел от этого вопроса, не сразу нашелся что сказать.

— Хм… Почему тебя денежки озаботили, солнышко?

— Ну, всем же не хватает денежек.

«Откуда она это узнала?» Телевизора у них ни в квартире, ни в доме не было, компьютеры использовали только для развивающих игр. О деньгах в присутствии детей Трофим с женой старались не разговаривать…

— Кто тебе сказал?

— Ну-у… — Дарья почувствовала, что папа встревожен, опустила голову. — Ну, в садике говорят. У Алины Гуровой мама недавно плакала и кричала, что ей за садик нечем платить… И Алину не будут пускать…

— Всякое бывает, доченька, — вздохнул Трофим, погладил ее по голове. — Некоторые очень непросто живут… А у нас с тобой… Подними-ка личико. — Дарья посмотрела на него, и губы дрогнули в улыбке. — У нас с тобой все нормально. И тебя денежки не должны беспокоить. По крайней мере пока! Ясно? Полетим куда нам надо…

— А почему у нас все нормально?

— Потому что мы живем правильно…

— А Алинина мама, что ли, неправильно?

«Да, неловко», — подосадовал, покряхтел и нашелся с ответом:

— Понимаешь, я пишу книжки, их покупают, и поэтому у нас достаточно денежек… Понимаешь?

— Ну да… А почему все не пишут книжки?

«Час от часу не легче».

— Потому что люди для разного созданы. Одни книжки пишут, другие — грузы возят, кто-то лечит, кто-то воспитательницы в детских садиках… Так, дай-ка я время гляну.

Половина шестого. Скоро стемнеет совсем. Надо ехать.

— Пора мне. — Ссадил дочку с колен. — Ты не думай о разных… штуках. Маме помогай, ладно? За братьями присматривай — пацаны, они иногда выходят за рамки. Присмотришь, Дашунь?

— Да, — скупо, как взрослая опытная хозяйка, отозвалась она.

 

Прощались недолго. Трофим так часто уезжал, что если каждые его проводы превращать в церемонию, то на это уйдет значительная часть жизни. Обнялись, сказали друг другу несколько слов, и Трофим пошел за ворота… Хотел было спросить у Лёси, что это за мама Алины Гуровой, но не стал: «А то заволнуется, зачем я о ней, придется объяснять… Потом. Если нормальный человек, то, может, как-то помочь, а если алкашка — разобраться… При детях истерики устраивать…»

Вышел и увидел Юрку и Димку. Стояли прямо и терпеливо, не касаясь машины, не приваливаясь к ней. Так же, наверное, стояли и их предки, ожидая выхода барина, чтоб о чем-нибудь попросить. И могли простоять много-много часов.

«Что за сравнение?» — рассердился на себя Трофим, широко улыбнулся.

Красивые, в сущности, люди. Особенно глаза… Такие глаза у героев картин Васильева, раннего Глазунова. Большие, выразительные и даже у богатырей, у суровых мужиков с наивинкой, чистые… Здесь, в рязанских деревнях, у многих такие глаза. А уже в райцентре людей с такими глазами почти не встретишь, тем более — в областном городе… Словно в деревнях скрываются остатки какого-то племени, почти вымершего народа… Кто тут жил в древности? Кривичи, вятичи? Надо посмотреть в Интернете…

И, разглядывая себя в зеркале, Трофим видел такие же глаза, они передались и его детям. И это его очень радовало: «Продолжается ветвь, не стирается».

— Привет, дорогие! — сказал. — Как жизнь?

Поздоровались за руку, и Юрка начал несмело:

— Говорят, ты, это… народ вербуешь с этими, с фашистами, воевать.

— Хо! — Трофим опешил. — Кто это наплел, Сашка, что ли?

— Ну да. Он собирается уже…

— Ну человек!.. Никого я не вербую. Я гуманитарку везу в Донбасс. Одежду, продукты…

— Да это понятно… Ты нас возьми, мы тоже хотим, — сказал Юрка, и Димка жалобно протянул: — Возьми-и… пигодимся.

«Уж тебя-то куда?» — про себя усмехнулся Трофим.

Димка был самым молодым из трех местных парней, но и самым хилым, увечным каким-то. Подволакивал ногу, дрожал, говорил невнятно. То ли с рождения такой, то ли случилось с ним что… Впрочем, нездоровье не было препятствием для питья при первой возможности, драк то с Сашкой, то с Юркой.

— Милые мои, давайте так, — и Трофим повторил то же, что говорил недавно Сашке.

Парни кивали, но видно было, что готовы прямо сейчас забраться в машину и отправиться с Трофимом.

— …Готовьтесь, потренируйтесь, ладно? Просто так, такими, туда нельзя. Там война, парни.

— Да мы сможем.

— Мы не т-тусы! — расправил узкие плечи Димка.

— Я знаю, знаю. Но не могу сейчас взять. — Трофим решил поиграть: — Мне там, — мотнул головой вверх, — разрешение получить надо. Рассказать про вас… Это же не просто так: сел и поехал. Там дело серьезное.

— Точно расскажешь? Не забудешь?

— Ну, Юрок, обижаешь. Конечно…

Парни вроде бы поверили, успокоились. Настроились ждать решения наверху.

Когда Трофим уже сел в машину, в окошко стукнул Юрка; Трофим опустил стекло.

— Эт самое, неудобно… мы по прошлым должны… — замямлил Юрка. — Не мог бы одолжить еще… сколько считаешь возможным…

— У меня пенся пятого! — сунулся Димка. — Отда-ам.

— На бухло? — строго спросил Трофим, хотя вопрос этот был, по сути, бессмысленным.

— Не-не, на хавчик! Завтра автолавка как раз.

Трофим чуть не кивнул: «Мне Сашка сказал, когда брал взаймы». Смолчал — лишний повод им для вражды. Достал деньги. Протянул тысячу. Попросил:

— Не бухайте, парни. Вот вернусь, привезу закуски хорошей, бутылку нормальной водки. И посидим.

— О, это правильно! Спасибо, Трош!

— Да не за что…

 

Уже почти смерклось, лишь на западе, на самом краешке неба, еще оставалась багряная полоска заката… Трофим осторожно пробирался через заросшее поле к асфальту. Слушал радио. Интервью с кем-то как раз, как нарочно, — о сельском хозяйстве.

— Анатолий Прокопьевич, — спрашивал корреспондент, — что из продуктов питания у нас доморощенное, а что привозное? И сколько денег мы отдаем чужому фермеру?

— В среднем в год Россия импортирует продовольственных товаров на сумму тридцать-сорок миллиардов долларов. По прошлому году примерно одиннадцать миллиардов составил импорт того, что мы по климатическим условиям не можем выращивать у себя. Это кофе, чай, какао, пальмовое масло, бананы и так далее… Плюс еще на один миллиард Россия импортировала яблоки и груши. Сорок процентов импорта составила Польша, по десять процентов — Аргентина и Бельгия, восемь процентов — Китай…

— Что еще мы завозим?

— Импорт рыбы и рыбной продукции в прошлом году составил два с половиной миллиарда долларов. Примерно на такую же сумму импортировались томаты. Молочная продукция — на две целых четыре десятых миллиарда. Почти половина из Белоруссии. Двенадцать — из Финляндии, восемь процентов — из Германии… Мы ежегодно импортируем от шестисот до семисот пятидесяти тысяч тонн картофеля. На первом месте в прошлом году был Египет — двадцать три и шесть десятых процента, затем — Белоруссия с двадцатью одним и тремя десятыми процента и Китай — немногим больше десяти процентов.

— Так, а как насчет мяса?

Трофим заслушался, утерял бдительность и ухнул в бурыгу… Был бы на «Жигулях», наверняка бы подвеску разбил. Но немецкий внедорожник выдержал, вырвался из западни… Трофим, тихо ругаясь, потыкал кнопочку радио, убегая с той волны, которая отвлекла…

— На ближайшие выходные, — заговорило радио задумчивым мужским баритоном, — намечена акция протеста врачей. Ее проведение согласовано с властями Москвы, местом проведения определена Суворовская площадь. Сейчас мы с коллегами попробуем разобраться, против чего же выступают столичные медики.

— Не только столичные, не только, — торопливо поправил другой голос, стариковский, уже заранее возмущенный.

— Нет уж, — Трофим приостановился, — а то разобьюсь в натуре.

Эти темы его всегда выводили из себя — за рулем лучше не слушать… Вставил диск с новой песней Александра Скляра, которую слушал на дню по сто раз и не мог наслушаться. Давным-давно ничего дельного не писавший рокер вдруг разродился чуть ли не шедевром.

Стук метронома и размашистый гитарный бой. И — чистый, четкий почти рефрен, а не напев:

 

Когда война на пороге,
Не вздумай смотреть назад,
Не спрашивай, по ком звонит колокол,
Он звонит по тебе, мой брат.

 

Трофим выбрался на асфальт, сделал звук громче, втопил газ. И помогал в салоне Скляру во весь голос:

 

Когда война на пороге,
Неважно — воин, рабочий, поэт,
У всех свое место в Истории,
И лишь предателям места там нет.

 

Когда война на пороге,
Нам слышен голос заветных времен,
Русские своих не бросают — это закон.

 

События в Донбассе, просто чудесное, фантастическое воссоединение Крыма с Россией уже, кроме всего прочего, дали множество произведений искусства. Сколько прекрасных стихотворений прочитал Трофим за последние месяцы, услышал песен. Наконец-то нытье сменилось бодростью, твердостью. В литературе повеяло новыми двадцатыми годами — элегичность, декаданс вновь сменялся ренессансом… И так смешно слушать песни вроде той, что сочинила талантливая вообще-то Ольга Арефьева: «На хрена нам война, пошла она на…». Хотя песня эта вроде бы старая, начала девяностых, а ее представляют как написанную именно против нашего участия в создании Новороссии… Макаревич тоже… Не то чтобы он делает что-то абсолютно плохое, но так нелепы его поступки, беспомощны новые песни… Иное нужно сегодня. Иное!..

Впереди синела огоньками заправка. Надо залить литров тридцать.

Автоматически причалил к колонке с цифрой «95», вставил пистолет в горловину бака, отнес деньги оператору, а сам в это время думал о другом. Вспомнилось, как покупал этот, ставший уже почти родным внедорожник.

Около двух лет назад решил поменять машину — тогдашняя, прослужившая почти пять лет, отчетливо давала понять, что устала. Трофим продал ее, подсобрал еще деньжат и отправился на авторынок. Брать нулевочку из салона в тот момент не мог себе позволить — незадолго довольно сильно потратился на дом, на ремонт в квартире, детям купили в зиму обновы, а с роялти за книги, новыми договорами случились перебои…

К тратам он теперь относился легко. Не скупился. Времена, когда приходилось экономить на необходимом, остались в далеком и почти забывшемся прошлом. Так стараешься забыть гадкий, страшный сон. Поначалу, когда сильно стараешься, сон, наоборот, выныривает, предстает во всех отвратительных по-дробностях, но постепенно возвращается реже и уже не столь отчетливо и ярко… Так и с прошлым, преодоленным прошлым.

Трофим, конечно, помнил ту бедность, в которую погрузилась его семья после переезда из гибнущей деревни в город; за переездом последовали смерть отца, развал страны, опустевшие магазины и обесценившиеся деньги. Потом наступила почти нищая юность, хватание за любую работу — за пару лет он побыл и механиком на эстэо (в семнадцать лет бортировал с помощью лишь монтировки и деревянного бруска по десятку колес за смену), и могильщиком, грузчиком…

Поняв, что превращается в тупую скотину, что теряет все, чем питали его родители, учителя, поступил на очный истфил областного пединститута, который затем стал университетом. На третьем курсе встретил Елену — Лёсю, — девушку с первого курса, и сразу понял, что только она будет его женщиной на всю жизнь. Поженились тихо и скромно, на настоящую свадьбу не было денег. За копейки сняли завалюшку на краю города — решили быть самостоятельными. После учебы подрабатывали, но часто обед в институтской столовой оставался единственным полноценным приемом пищи. Утром чаек, вечером бутерброд — черный хлеб, политый растительным маслом… И тут Лёся сказала, что ждет ребенка.

Трофим почти забросил учебу; поняв, что физическим трудом не заработаешь, сделался дистибьютором. Уличным торговцем… Они и сейчас нет-нет да и появляются, но, наученные опытом и рассказами обманувшихся, люди отшатываются от них, грозят сдать в полицию или морду разбить. А тогда, в девяносто седьмом, еще удавалось впарить прохожему набор ножей или плойку. Правда, приходилось активно потрепать языком, позаглядывать пронзительно в глаза… Теперь Трофим благодарен этому опыту, но тогда он испытывал такой стыд, так себя презирал! Двадцатидвухлетний лоб, крепкий, с твердыми мускулами и живыми мозгами, без пяти минут отец семейства, а занимается таким вот… Чтобы окончательно не потерять к себе уважения, Трофим вступил в радикальную, ориентирующуюся на новую революцию партию.

Однажды к ним в универ пришли люди, набиравшие студентов в отряд милиции особого назначения, гарантировали высокую зарплату, соцзащиту и прочее, прочее; Трофим, посоветовавшись с местными руководителями партии, записался. «Нам будут нужны обученные, профессиональные бойцы», — сказали партийцы. Но в тот момент Трофим мало думал о грядущей революции — стал омоновцем от безысходности и душащей нищеты…

Первая командировка на Северный Кавказ прошла благополучно — война в тот момент притихла, но было понятно, что вспыхнет вот-вот с новой силой. И во время второй командировки, весной двухтысячного, пришлось пострелять, убегать и гоняться за взрослыми бородатыми дядьками… Там-то, тогда-то Трофим и понял по-настоящему, что такое Родина, что значит бороться за нее, что значит товарищество и помощь.

Эта командировка, участие в войне оказались очень полезны, без них не было бы у Трофима Гущина настоящей биографии, не стал бы он таким, особенным, писателем. Без ложной скромности — особенным. Талантливых немало, а вот особенных… Но что пережила тогда Лёся, беременная вторым ребенком, сколько здоровья его недели в Дагестане и Чечне отняли у его матери… Мог бы отказаться, не поехать, но это стало бы предательством по отношению к другим ребятам, — у многих молодые жены, маленькие дети, больные матери…

А в городе среди прочего приходилось разгонять акции однопартийцев. И не раз Трофим спрашивал их: «Может, уволиться? Совесть заела». Они требовали остаться, заниматься пропагандой среди омоновцев, готовиться к возможному восстанию. «Новый президент продолжает антинародный курс Ельцина. Терпение вот-вот лопнет, и начнется. Держись, брат».

Но к осени две тысячи первого года Трофим не выдержал и уволился. Восстановился в университете, стал заниматься журналистикой — писал репортажи в областных газетах, заметки, а иногда и большие статьи… Очень быстро стал постоянным автором партийного боевого листка. В две тысячи третьем возглавил местную газету, точнее — франшизу столичного либерального еженедельника. Когда Трофима спрашивали, как он умудряется публиковаться и там, и там, он отвечал: «Играть нужно на разных полях».

Журналистика, особенно поначалу, денег приносила маловато. Пришлось устроиться охранником в ночной клуб… В редкие свободные часы Трофим начал писать свой первый роман. Писал урывками, медленно, без мысли, что его опубликуют. Но нужно было выразить на бумаге то, что пережил в последние годы. Студенческую жизнь, зарабатывание на кусок хлеба, любовь к Лёсе, рождение сына, войну, мир, который, по сути, мало отличается от войны…

Закончил роман и показал одному знакомому писателю из Москвы. Писатель был немногим старше Трофима, но давно уже известным, чрезвычайно плодовитым и смелым. Тот прочитал и дал такой, поначалу удививший Трофима совет: «Нужно напечатать в самом глухом, провинциальном журнале». — «Почему?» — «К столичным изданиям мало веры, в Москве трудно кого чем-нибудь удивить. А вот провинция… Напечатают, а уж мы здесь поднимем такой шум, что все услышат».

И Трофим отправил первенца в некогда известный, но нынче почти незаметный журнал, выходящий в одной из областей Русского Севера. Маленькой надеждой, что его не выбросят сразу в корзину, служила короткая рекомендация того самого писателя из Москвы.

Ответ пришел поразительно быстро: «Роман будет опубликован в двух первых номерах будущего года». И затем случилось в современной литературной жизни невероятное: не журнал сделал известным произведение, а произведение вернуло жизнь журналу (два последующих года подписка на него стремительно росла, но затем стала падать — ничего по-настоящему сильного там больше не появлялось).

Номера с трофимовским романом заказывали по почте, рвали из рук, делали ксерокопии. Электронной версии у журнала не было, и это пошло в плюс, — о романе многие слышали, но найти и прочесть его было не так-то легко.

В том же году роман вышел книгой, в московских журналах требовали повести и рассказы… За десять лет Трофим Гущин из бедного журналиста стал известнейшим русским писателем. И в России, и за рубежом. Известность приносила и деньги… Удалось купить две комнаты в коммунальной трехкомнатной квартире (позже выкупили и третью), построить дом, обеспечить семью…

Но иногда случались такие вот досадные ситуации, как с покупкой машины.

Трофим сразу решил, что она подходит. Прокатился, осмотрел, поторговался, слегка сбив цену. Но не хватало каких-то несчастных сорока тысяч рублей. «А вот банк, — подсказали, — можно кредит оформить».

Зашел в банк узнать условия.

«Есть следующие договоры займа, — защебетала девушка, — на три года, на два…»

«Мне не надо на два. На месяц дайте полтинник».

Девушка сделалась строже:

«Нет, на месяц нельзя. Минимальный срок возвращения займа — год».

Трофим стал изучать договор. Оказалось, что весь этот год техпаспорт на машину будет лежать в банке. Естественно, что продать ее он не сможет, а если вовремя не переведет месячную выплату, банк машину вправе забрать себе.

«Вы, получается, — усмехнулся Трофим, — даете мне в долг одну шестую стоимости автомобиля, но если я просрочу платеж, забираете ее себе?»

«Нарушение срока выплаты — наказывается», — совсем уж сурово отчеканила девушка.

«А на месяц, значит, одолжить не хотите?»

«Такой опции нет».

Трофим созвонился со знакомым, довольно крупным в их городе бизнесменом, за две минуты договорился перехватить у него недостающую сумму; через полчаса сумма была в кармане Трофима, а еще через два часа он ехал домой на новой машине.

Знакомому вернул долг не через месяц, а через неделю с небольшим. Еще и бутылку элитного вискаря поставил… Вискарь тут же и стали распивать.

Трофим рассказал про банковские порядки… О кредитном ярме он, конечно, слышал, но так вот до сих пор не сталкивался, и столкновение его поразило.

«А чего ты удивляешься? — спросил знакомый. — Так почти все живут. И машины у них в кредит, и квартиры, и холодильники. Распространенная практика».

«Что же это за люди? — разгоряченный вискарем и этими словами, вскричал Трофим. — Неужели радость, что уселись за руль в авто может стоить утраты чувства собственной свободы? Это ведь… Понимаешь, ты не просто взял в долг, это тебя держат холодными пальцами за одно место и так крепко, что стоишь с пристывшей улыбкой и дышишь изредка».

Знакомый невесело хохотнул и покивал, отводя глаза. Потом стал серьезным:

«Слушай, Трош, а я ведь тебе завидую. Если бы не мои обязательства, я бы тоже возмущался, ходил бы на митинги, акции... Речовки кричал».

«А у меня, получается, нет обязательств? Только и дел мне, что на митинги ходить с речовками…»

«Ну, ты человек творческий. У тебя индивидуальный творческий бизнес. К творческим еще так относятся, сквозь пальцы, а нас в натуре за причинное ме-сто держат день и ночь и периодически сжимают. Вот-вот, типа, и оторвем… А этой офисной массе, ей без кредитов вообще себя людьми не почувствовать. Пока на квартиру накопишь — жизни не хватит… Покупки в кредит дают ощущение благополучия. Иначе бы давно начались всякие, так сказать, социальные катаклизмы. Кредиты от них избавляют».

«Может быть, может быть, — готов был согласиться Трофим. — Но ведь такая жизнь не только от социальной активности, черт бы с ней, избавляет… Вот смотри, к примеру, человек, который должен за машину, квартиру, холодильник, никогда не решится родить ребенка и тем более двух детей. Он непременно отложит это решение на годы, пока документы на его недвижимость, движимость лежат в банке или где там еще… И что это за мужчины, которые стреножены ипотекой, банком, которые всем должны, годами должны! Такие мужчины работу не сменят: страшно, а вдруг что не так пойдет... На другой конец страны тоже не полетят, окрыленные новыми возможностями, словами президентов, что Дальний Восток надо развивать… Что им там делать, когда квартира здесь, и если из-за нее так мучаешься, на немилой работе сидишь, надо кровь из носу жить в ней, а на фига тогда покупал… Такие мужчины, — продолжал Трофим все красноречивей, — хуже гастарбайтеров. Гастарбайтер может, если прижало, оставить свою лежанку на полу и махнуть на родину. А наш должник никуда уже не махнет, он… он просто раб. Крепостной».

Знакомый приподнял бокальчик:

«Не переживай, Трош…»

«Да как?.. Это ведь…»

«Если бы я не знал твою биографию, подумал бы, что ты с Луны свалился, как князь Мышкин. Это ведь старая тема, и все настолько привыкли так жить…»

«Надо менять!.. И действительно, я как с Луны свалился. Из кромешной бедности, когда про кредиты даже думать не смел — мысли ограничивались, как бы на ближайшую неделю заработать, — стал вполне обеспеченным. Миновал эту стадию, когда надо телевизор, а в кармане на четверть телевизора, но есть пер-спектива в следующий год три четверти доплатить… Я или не мог на телевизор даже взглянуть, или смог бы купить сразу пять… Если бы не этот случай с машиной, я бы и не прочувствовал. Знал бы, что есть такое, неправильное, но абстракт-но бы знал. А тут, оказывается, целая паутина, и миллионы в ней увязли».

«Ну, вы против этого со своей партией и боретесь, кажется».

«Ну да, ну да… Надо ломать».

Теперь Трофим с улыбкой вспоминал о том своем недоумении и возмущении. Как ребенок, в самом деле… Нет, он не смирился с положением дел, но был занят другим, более важным, серьезным. Ту систему они сломают в конце концов, но пока необходимо победить на другом фронте. Победят там, победят и на этом…

Случай с покупкой машины, разговор со знакомым он, кстати, записал. Получилась яркая и злая колонка, которую напечатали в одном популярном либеральном журнале. Выплатили гонорар.

…Заправился, прыгнул за руль. Дверцу захлопнул, погасли лампочки, стало темно. Лишь панель управления светилась зеленоватыми и красноватыми огоньками. Уютно и надежно как-то светилась. В салоне было тепло, и Трофим с удовольствием передернул плечами, сбрасывая морозец, дрему и ненужное сейчас воспоминание… Рванул дальше.

Метров через пятьдесят увидел на обочине трех-четырех девчонок. В коротких юбках, легких куртках. Стоят, пританцовывают, покачивают бедрами. Помахать зазывно не решаются, но смотрят на него жадно, просительно…

— Бедные девчата, — пробормотал Трофим с искренним сочувствием и тут же отметил, что все-таки не так у них нынче все безнадежно — рядом заправка, где магазинчик, кофе, теплый туалет. До смерти не застынут.

 

Город с этой стороны начинался постепенно. Очистные сооружения, ангары и склады, бетонные заборы, местами рухнувшие, трубы, которые никогда на памяти Трофима не дымили… Вот пошли бараки. Во многих окнах горит свет — обитаемы… Избушки с тесными огородами, каменные дома позапрошлого века в один-два этажа. Некоторые стены подперты бревнами, железяками.

Трофим с семьей жил не в центре, конечно (впрочем, в центре трущоб тоже хватает), но и не на такой вот окраине, рабочей слободе, слава богу. Хотя пять лет они с Лёсей и потом с маленьким Егором и новорожденным Макаром провели в избушке. Приходилось топить печь, носить воду от колонки; весной засаживали две сотки жидкой земли картошкой, луком, редиской, чтоб было чего пожевать…

Теперь у Гущиных трехкомнатная квартира — бывшая коммуналка — в сталинском доме. Три отдельные комнаты, длинный коридор, небольшая кухня, совмещенная с туалетом ванная. Пока вшестером умещаются, но скоро придется расширяться. Да и Егор к возрасту жениха приближается. Если решит создавать семью, не к жене же ему идти, — придется думать об отдельном жилье. И нужно к этому готовиться, поддержать сына.

Улицы были уже пусты — люди с работы давно разъехались, — поэтому до дому по городским улицам добрался быстро. А обычно пробки возникают часов около восьми утра, и в течение всего дня движение превращается в муку. Машин в последние годы увеличилось во много раз… Что ж, скопил полста тысяч, взял в кредит, а потом годами выплачивай остальное. Многим и не нужна особо эта машина: живет по маршруту квартира — работа — супермаркет — квартира, но для статуса автомобиль необходим. И вот пыхтят километра три от дома до офиса два часа…

Но сейчас, в десятом часу вечера, свободно. Город словно бы вымерший. Лишь светофоры мигают да редкая цветная реклама развлекает, оживляет… Холодновато, в такую погоду не погуляешь, да и что гулять, где… Город старый, тесный, серый, воздух пропитан сгоревшим бензином, угольным дымом из част-ного сектора. Люди предпочитают сидеть по домам, смотреть телевизор. Там, в телевизоре, много чего красочного, почти ощутимого. Насмотрелся — и вроде как побывал в солнечных городах, поплескался в теплых морях. Или на ужасы насмотрелся, которых тоже в избытке, и ощутил счастье, что тебя и твою семью эти ужасы не коснулись.

Въехал во двор, припарковался на своем, давно застолбленном месте. Вы-брался из машины и тут же услышал в отдалении чистое, красивое пение. Чистое, красивое, но в полный голос, почти на надрыве.

 

Ярко, ярко
Пусть пылают лишь рассветы,
Ночью звездной пусть спокойно спят поля...
Детство, детство
Добротой не зря согрето,
Детство, детство — завтрашний твой день, Земля!

 

— Что-то новенькое сегодня, — усмехнулся Трофим; обычно слышались песни из репертуара Аллы Пугачевой. Но, может, и это пела когда-то Пугачева?..

Месяца два назад появился в их квартале парень. С бешеной скоростью он ходил меж домов, держа, как микрофон, передо ртом черную палочку, и пел. «Любовь, похожая на со-он…», «Сколько раз спасала я тебя!..».

Поначалу Трофима забавило это почти ежевечернее действо, даже хвалил парня: разбавляет унылую тишину, разбивает сдавленность. Тем более что пел не безобразно… Но однажды увидел парня вблизи и понял, что это сумасшедший. Сошедший с ума. Глаза, рот, лоб сумасшедшего. И к тому же обычный человек не мог бы петь так чисто, часами почти бегая по тротуарам и дворам, — задохнулся бы. А этот не задыхался.

 

Все люди на большой планете
Должны всегда дружить,
Должны всегда смеяться дети
И в мирном мире жить!

 

Глядя в ту сторону, где гасло, съедаемое расстоянием, пение, Трофим нажал кнопку сигналки. Машина отозвалась коротким всписком и мигнула фарами… Пошел к подъезду, и почти тут же из темноты раздалось тихое, отчетливое:

— Снаря-ад!

Трофим вздрогнул и замер. Его называли так давным-давно, казалось, в другой жизни…

После увольнения из ОМОНа он яростно занялся партийной жизнью, протестной деятельностью. Организовывал митинги и шествия в их городе, ездил в Москву на тамошние акции. Требовал включить его в группу по захвату здания администрации президента, но руководство запретило: «У тебя трое детей, ты умеешь хорошо писать. Ты нужнее на воле». Тех же тридцать девять парней и девушек, что прорвались в администрацию и несколько часов ее удерживали, затем судили. Восьмерым дали большие сроки заключения… Гонял Трофим на акции в Питер, Нижний Новгород, Смоленск, Тулу, Воронеж. Очень активно вел себя, за что, видимо, ему и дали партийную кличку — теперь это называют «позывной» — Снаряд…

После выхода первых книг Трофима стали приглашать на книжные выставки, на встречи с читателями (проезд оплачивался устроителями, нередко бывали и гонорары за выступления), и, случалось, дней до двадцати в месяц он был в разъездах.

За ним, как и за большинством политических активистов, следили. Почти не прикрываясь. Перед акциями у подъезда стояла машина с парочкой амбалов внутри, в дороге неподалеку от Трофима находился сопровождающий… Выбор у службы безопасности был, видимо, небогатый, и постепенно Трофим стал знать своих сопровождающих в лицо. Отмечал, как они скисают, изматываются, чахнут в этих постоянных путешествиях… Сегодня Трофим трясется в плацкартном вагоне в Москву, вечером следующего дня садится в самолет и летит в Новосибирск, оттуда — в Иркутск, из Иркутска — обратно в Москву, снова поездом в Курск, из Курска — домой… Трофима подпитывали его растущая известность, радушие встреч, интересные разговоры с людьми, а сопровождающие просто валились с ног.

Иногда Трофим смеялся над ними. Видел, что сопровождающий спит, когда нужно уже ему, Трофиму, сходить на станции, и тряс того за плечо: «Вставай, милый, пора». Сопровождающий вздрагивал, начинал еще в полусне суетиться, смущался и злился на себя, что разбудил его тот, за кем следит, неуклюже пытался выдать себя за простого пассажира… Или в вагоне-ресторане Трофим предлагал сопровождающему, клюющему за соседним столиком самый дешевый салат, пересесть к нему, поесть горячего, выпить водки. «Да чего ты, — уговаривал, — мы ж не чужие люди. А то последнее здоровье потеряешь». И отмечал на лице мужчины-шпика такую униженность и бессилие…

Несколько лет назад организовывать митинги и акции прямого действия Трофим почти перестал, связь его с партией не то чтобы ослабла, а вышла на другой уровень — он стал чуть ли не олицетворением партии, затмив даже вождя, философа Серебренко (позывной — Отец), главным пропагандистом ее программы, но пропагандировал во время творческих встреч, при помощи прозы и статей, а не на митингах… Давно Трофим не участвовал в подпольных совещаниях, давно его не называли Снаряд, не видел в планах акций слов: «Вторую колонну ведет Снаряд… Снаряд контролирует первую волну прорыва…».

И вот из холодной темноты двора раздалось:

— Снаря-ад!

Трофим вздрогнул и замер. Словно его накрыло чем-то глухим, тяжелым… Правда, тут же пришел в себя, но сперва глянул налево-направо, назад, отыскивая сопровождающих, следящих… Никого.

— Да? — сказал тихо. — Кто это?

От ствола толстого тополя отделилась фигура, вышагнула на рассеянный свет из окон. Трофим узнал Митьку Попова с позывным Ясир.

Четыре года назад Ясир участвовал в том, что позже назвали в СМИ погромом на Манежке. Тогда, через несколько дней после убийства в Москве русского парня — несколько раз выстрелили в упор в голову из травмата, — тысячи людей пришли к стенам Кремля требовать справедливости, наказания убийцы, который по горячим следам был задержан и очень быстро отпущен.

На Манежной площади сошлось много обстоятельств, которые привели к побоищу. Убит был русский, а убийца — с Кавказа, и в тот момент, когда толпа пришла под стены Кремля, пронесся слух, что рядом, в Александровском саду, кавказцы танцуют лезгинку. Толпа бросилась их бить. Милиционеров было поначалу всего несколько человек, и их смяли. Подоспевший ОМОН ринулся на протестующих, но те, разгоряченные, озлобленные, не побежали, а дали отпор…

По сути, ничего сверхужасного не случилось (по «Евроньюс» почти каждый день показывают кадры куда более жестких противостояний в Европе, в том числе и имеющих национальные причины), но тут дело происходило в двух шагах от сердца власти — Кремля, и, видимо, поэтому нескольких участников, вы-бранных, скорее всего, произвольно, покарали очень жестко.

Впрочем, что значит «произвольно»… Осужденные на реальные сроки за-ключения оказались в основном членами той партии, в которой состоял Трофим. И, хоть СМИ твердили, что на Манежке распоясались русские националисты, среди осужденных был, например, партиец с именем-фамилией Руслан Хубаев…

Митьку Ясира тоже хотели засадить. Нашли на оперативной съемке, как он кидает в ментов чем-то белым. То ли снежками, то ли сосульками. Объявили в розыск. Митька исчез. Ходили слухи, что свалил в Белоруссию, оттуда — в Польшу… Обитает где-то в Европе. А оказывается, вот он — во глубине России! Скрюченный, в разбитых, потерявших форму берцах, в неизменной, но засаленной — белые и черные квадратики слились — арафатке на шее. Щетина во все стороны, как у чующего опасность ежа.

— Митюх! — сказал Трофим, и они обнялись. — Ты откуда, брат? Ты как?

— Да вот, — хехекнул тот, — нелегальствую.

От Ясира пахло преющей одеждой, грязным телом; Трофим инстинктивно отшатнулся.

— Слушай, — попросил товарищ, — можно у тебя помыться? Совсем что-то в последнее время… круг сузился.

— Да конечно! Какой разговор! Пойдем.

— Погоди, а у тебя чисто? Ну, в смысле, — и Ясир издал звук, напоминающий радиоволны.

«Про прослушку», — догадался Трофим и пожал плечами:

— Кто его знает… Вроде не было в последнее время поводов считать, что слушают… Но много способов… у нас вон телефоны в карманах.

— У меня выключен, и батарея вынута… Короче, — Ясир приблизил колючее лицо к уху Трофима, — я буду Ричардом, Ричей. Типа музыкант приехал к тебе насчет проекта… Ты же занимаешься музыкой…

— Ну хорошо, хорошо, Рича! — Трофиму стало смешно от такой неуклюжей маскировки, Ясир же был серьезен и напряжен. «Еще бы — четыре года в бегах».

 

Пока Ясир мылся, Трофим собрал на стол кой-какой еды, приготовил чи-стую одежду — майку, трусы, джинсы, носки… Когда шум воды в ванной смолк, стукнул в дверь:

— Ричард, держи обнову.

Дверь приоткрылась, рука с темными длинными ногтями приняла белье.

— И там ножницы на полочке… мусорное ведро возле унитаза. Бритвы есть, побрейся.

— Ага, ага…

Трофим взял телефон, нашел номер Илюхи, своего соратника, с которым они утром должны ехать в Донбасс. Илюха отвечал за погрузку гуманитарки в грузовики.

— Привет, ну как, закончили?

— Все в поряде! — бодрый голос Илюхи. — Готово.

— Тогда — в семь утра выезд. Водил проконтролируй, чтоб не проспали.

— Я им внушил.

— Хорошо… — Трофиму хотелось сказать про Ясира, представлял, как Илюха обрадуется, примчится увидеться со старым товарищем, но не стал. Мало ли что. Пожелал: — Спокойной ночи.

Больше сегодня звонить было некуда, звонков тоже не ожидалось, и Трофим отключил сотовый, вынул аккумулятор. Оглядел кухню, пытаясь угадать, где бы могли быть спрятаны жучки. И возникло старое, полузабытое чувство тайны, опасности… Задернул плотнее шторы, включил музыку. Тот альбом, что записал с местными музыкантами: дал несколько своих текстов, подпел в кой-каких треках…

Зазвучал ритмичный фанк, а потом раздался голос вокалиста Генки-Ганса:

 

Чернозем в моем сердце зарастает репьем,
Спят детские мечты, как бомж, укутавшийся тряпьем,
В городе греха неживые голоса,
Спиралью лента шоссе в никуда — черная полоса.

 

— Твое? — кивнул Ясир на песню.

— Коллективное.

С год назад, когда сделали эту песню, крутил ее по десять раз на дню, а теперь не то чтобы приелась, а как-то не соответствовала душевному настрою.

 

Мой старый бардак и ваш новый порядок,
Как нежелательный сорняк для показательных грядок,
Здесь на каждое небо триста тысяч ворон,
Пингвины едут по домам с работы, как с похорон.

 

Они не видят, они не слышат,
Они не ведают, что творят…

 

Покопался в дисках на подоконнике, выбрал сборник «Телевизора». Зазвучал красивый, гипнотизирующий голос Михаила Борзыкина:

 

Выключатель квадратен,
Он похож на портрет
Того доброго дяди,
Который принес нам свет…

 

Впрочем, и «Телевизор» сейчас не катил. Тянуло снова послушать песню Скляра. Жалко, диск остался в машине, а искать ее в Интернете было сейчас некогда…

— Что пить будешь? Вино, водку? Коньяк есть…

— Водку, конечно... А семья-то где?

— За город увез. У детей каникулы начинаются.

— М-м, понятно. — Ясир произнес это нехорошо, с завистью, что ли; уселся за стол. — Опа, и икра у тебя?!

— Ешь, набирайся сил. У меня заночуешь?

— Ну, если не против, то с удовольствием бы…

— Тогда неси свое, постираем. К утру высохнет.

Ясир принес груду серой одежды, покопался в штанах, что-то вытащил, спрятал в карман новых джинсов. Засунул груду в стиралку. Трофим сыпанул порошка, включил.

— Теперь можно и приступать.

Ясиру налил водки, себе — белого вина.

— А ты водку не хочешь? — Ясир прищурился с подозрением.

— Мне в семь за руль. В Новороссию еду, помощь повезу.

— А, слышал, слышал про твою деятельность.

Чокнулись, выпили и стали есть. Ясир жадно запихивал в себя колбасу, сыр, маринованные помидорчики. Трофим тоже проголодался…

— Недавно «Мартина Идена» прочитал, — прожевав и громко взглотнув, сказал Ясир. — Теперь под впечатлением. Мощная книга.

— Ну да, мощная, — согласился Трофим, соображая, к чему гость заговорил о «Мартине Идене».

— Вот пробивался человек, пробивался. Пробился, стал известным, богатым — и утопился.

— Не просто так утопился. Иден был индивидуалистом и, всего добившись, увидел пропасть перед собой. Ему стало незачем жить… Джек Лондон создал его, чтобы показать, каким не должен быть писатель…

— Хм, и повторил его судьбу.

— В смысле?

— Ну, есть же версия, что тоже с собой покончил. А перед этим вышел из коммунистической партии.

— Социалистической, — поправил Трофим; биографию Лондона он знал неплохо, поэтому легко и с удовольствием ввязался в этот странноватый вообще-то сейчас разговор.

— Не суть важно, — дернул углом рта Ясир. — Разочаровался в социализме и самоубился…

— Он не разочаровался в социализме. Наоборот, он вышел из партии, потому что она утратила революционный дух.

— Да?.. Ну, выйти из партии — самое легкое… Труднее бороться за партию… Я слежу по возможности за твоими постами в жэжэ… Можно еще? — Ясир кивнул на бутылку. — Редко выпиваю, и вкус забыл…

— Да конечно. Наливай сам, не стесняйся.

Ясир наполнил рюмку, но пить не стал. Вздохнул:

— Не согласен я с твоей позицией. Пытаюсь и не могу… — И после этого забросил в рот водку, следом — очередную порцию пищи.

Трофим посмотрел на товарища, и вспомнился Шариков из фильма «Собачье сердце»; не любил он этот фильм, повесть, по которой он был снят, была враждебна идея Булгакова, но вот сейчас почувствовал себя профессором Преображенским, слушающим Шарикова.

— И в чем же не согласен, друг мой Ричард?

Ясир недоуменно взглянул на него, потом, видимо, вспомнил, что сам просил так себя называть.

— Слишком ты встрял в эту тему… в Новороссию. А про Россию вроде как и забыл. Впечатление, что все у нас хорошо стало, а там — беда.

— Да, там беда, — спокойно подтвердил Трофим. — Там война.

— А здесь не война разве? Война. Только такая, скрытая… В ней труднее разобраться, кто союзник, кто враг. И такое впечатление, что все с удовольствием отвернулись на Украину. Там-то, типа, все ясно. И ты вот в их числе, к сожалению… А так ведь за Россию болел, такие книги писал…

Ясир умолк, поковырял, потыкал вилкой кусок вареной колбасы. Смотрел в тарелку, но явно ждал, что ответит Трофим. Трофим молчал.

За последний почти год, с тех пор, как он открыто и четко заявил о своем отношении к происходящему сначала в Киеве, а потом и во многих регионах Украины, Трофим наслушался и начитался много чего о себе. Много оскорбительного. Одно дело, когда оскорбляет московская либерасня, укропы и прочие в том же роде, а другое, когда претензии предъявляют вроде бы близкие (еще недавно совсем безоговорочно близкие) люди и даже товарищи по партии…

— Чего молчишь? — не выдержал, поднял на него глаза Ясир.

— А что говорить? Оправдываться? — изо всех сил спокойно, с миролюбивой улыбкой сказал Трофим. — У меня в соцсетях, да и вообще повсюду, все сказано. Повторять это скучно и бесполезно.

— Да, ты много публикуешься, вообще очень много тебя стало.

— Что ж, извини.

— Я не в этом смысле… я не против вообще-то… Наоборот, горжусь, что наш человек таким стал… известным… Но… — Ясир снова налил себе водки и скорей выпил. — Но как… — голос стал сырым, слезливым, — как с Россией-то, Трош? А? — И после паузы еще раз, громче, нетерпеливей: — А?

— Я убежден, что судьба России решается сейчас там, в Новороссии… — Трофим произнес это отчетливо, как на каком-нибудь собрании. Но и на самом деле происходящее сейчас на кухне совсем не напоминало дружеские посиделки. — Когда присоединили Крым, столько людей очнулось у нас, вдохнуло свежий воздух после десятилетий этой трупной вони. Поднялся народ и в Донбассе… И что — нам бросать их? Смотреть, как их добивают?

— Без нас бы там ничего бы и не заварилось… На Юго-Востоке этом.

— Ну да, сожгли бы, как в Одессе, полсотни недовольных. Что ж, мелочь, фигня… Я правильно понимаю?

— Я не об этом вообще. Я о России…

Ясир потер лицо ладонью; Трофим заметил, что побрился он небрежно, торопливо, были участки гладкой розоватой кожи, а рядом — темные пятна какой-то собачьей щетины; стало противно.

— За эти четыре года я всю почти Россию объездил, — продолжал Ясир. — Даже в Иркутске пожил… в Новокузнецке, Ачинске, не говоря о европейской части… Да везде… И ведь такая жуть… Что-то, конечно, делается… не как при Ельцине… но в основном — руины, разруха, бедность беспросветная. И... я стал записывать, что где... Сейчас! — вскочил, принес из коридора свой холщовый рюкзак с вылинявшим портретом Че Гевары; Трофим видел такие на рынке в Гаване…

— Сейчас я тебе зачитаю. — Ясир достал блокнот, полистал. — Вот, из свежего. «Закрытие больниц и поликлиник… сокращают врачей».

— Да, я в курсе.

— «В Вологде планируется закрыть молочные кухни. Причина: недостаток молочного сырья надлежащего качества». Еще по Вологде: «Многодетную семью Бушмановых вычеркнули из очереди на получение жилья. Стояли в очереди тридцать лет! Причина: дети выросли». А вот типа благополучная Москва: в одной гимназии… Сейчас… «Прошла благотворительная ярмарка. Ученики продавали поделки, варенье, овощи с дачных участков. Таким образом собирали деньги для заболевшего одиннадцатиклассника. Ему нужна операция, которую могут провести только в Германии». Это вообще нормально, когда детишки маленькие вынуждены торговать, собирать деньги?.. И подобного — куча, сотни примеров… Еще более жутких.

— Мить, никто не говорит, что в России все прекрасно. Наши цели, — Трофим сделал звук проигрывателя громче, — остаются прежними. Я ненавижу капитализм, как и раньше. Я, когда собирал деньги на помощь, обошел человек пятнадцать наших местных олигарчиков. И всего двое дали. Без разговоров достали свои карманные и — дали. Один мой хороший знакомый, ему неудобно отказать было просто… А остальные: извини, тяжелая ситуация, свободных средств нету… Да не нужны их миллионы. Здесь другое важно — участие. Миллионы вон простые люди собрали и еще соберут миллионы и миллионы. А эти… жмоты просто или засветиться боятся… Выкосить всех, как в семнадцатом. Правда, — усмехнулся Трофим, — что с этими двумя делать, которые дали?.. Но в России, Мить, революционные перемены сейчас невозможны… Был декабрь две тысячи одиннадцатого, но в решающий день либералы увели людей с площади Революции. После этого я их возненавидел — Немцова, Рыжкова, Пархоменко…

Ясир хмыкнул:

— Я тебе на это могу сказать, что не надо опаздывать на революцию. А вы с Отцом опоздали… Я был на Революции десятого числа, все видел. Если бы вы приехали на полчаса раньше, встали на пути колонны, которая уходила на Болотную площадь, был шанс все изменить… А так — к шапочному разбору…

— Что изменить? Массы, надо признаться, были с Немцовым. Отец пытался их вернуть, кричал, чтоб не уходили, а над ним просто смеялись — и либералы, и националисты, и левые. Двести человек от силы вокруг Карла Маркса остались.

— Я видел, видел, стоял там же…

— А что не подошел?

— Не хотел палиться… В капюшоне был… Вот смотри, Трош, мы сколько лет бились за революцию… Произошла революция на Украине, и мы бросились ее душить. Нестыковка какая-то.

— А по-моему, стыковка. Это — не наша революция. Против нас революция. И все логично…

Запикала машинка — белье постиралось. Ясир и Трофим вместе развесили его на веревках в ванной.

— Хороший отжим, — похвалил Ясир, — слегка только влажное.

— Угу… Слушай, давай спать, все равно не договоримся. У тебя одна позиция, у меня — другая. Чего спорить?

— Ну так-то так, но сердце ноет.

— Спать надо, завтра рано вставать… Тем более я от партийной линии не отступаю. У Отца та же позиция, у большинства ребят — тоже. Больше ста наших — в ополчении, интербригадах.

— И сколько уже погибло, — добавил Ясир. — В чужих краях.

— Слушай! — вскипел почти уже успокоившийся Трофим. — Вспомни четвертый параграф программы партии: «Пересмотр границ России, чтобы они соответствовали этническим границам расселения русских. Крым и Донбасс должны быть русскими…». Это девяносто третий год, Митя. Программу с тех пор никто не отменял!

— А в первых трех параграфах, как я помню, о самой России. О смене существующего режима, о национализации…

— Есть и это, — перебил Трофим. — Но вот тебе наизусть третий параграф… Я хорошо помню программу… «Да — империя! Империя есть государственная форма, в которую отливаются цивилизации. Так как мы не просто народ, но народ — носитель русской цивилизации, то Российская империя — единственно возможная форма нашей государственности…»

— Трош, — поднял руку Ясир.

— Стоп! Вот главное: «Империя, исходя из принципа, там, где живут русские, — суть российская земля».

— Это все правильно. Правильно. Только что мы несем в тот же Крым? Игорную зону! Класс…

— Вынужденная мера, временная, — пожал плечами Трофим. — Сейчас появилась возможность вернуть нашу землю, наших людей. Реальная возможность. А социальные перемены будут позже. Они зреют, и теперь быстрее, чем когда-либо… Сейчас наши пути с режимом совпали, но это ведь не навсегда…

А Ясир, словно не слыша, бубнил свое:

— Если всерьез начнем Крым приводить в порядок, то за счет кого? — за счет тех, кто и так в дерьме из поколения в поколение… Здесь, дома, надо менять, а потом нести революционный заряд туда — в Новороссию, в Северный Казахстан, на Кавказ… А получается — здесь не вышло, и молодые сильные парни едут в Новороссию. И там пытаются, и гибнут…

— Да, Мить, гибнут.

— Но ради чего-о?! — вскричал Ясир, и в этот момент правая рука Трофима дернулась — захотелось ударить в этот рот, пришибить вскрик.

Сдержался. Разжал кулак, ответил холодно:

— Если ты так упорно не хочешь понимать цели, то никакие мои объяснения не помогут.

С минуту молча сидели за столом. Из динамиков плыл голос Михаила Борзыкина:

 

И тут, и там — везде перекопаем
И станем в ряд!
Наш славный ум надежен, как комбайн,
На первый взгляд.
Конвейер добр — он даст нам волю.
Молись ему...
Когда нам всем дадут большое поле,
Мы скажем: «Му!».

 

Трофим тычком выключил проигрыватель. Стало тихо… Встать сейчас и пойти спать — будет похоже на поражение… Сидел, зная, что не скоро уснет после такого разговора. А завтра рано утром — в путь. Почти девятьсот километров...

— Почему же не понимаю, — медленно заговорил Ясир. — Понимаю. Но я и другое понимаю… Слушай, у тебя есть песня Кинчева, где такое?.. — И он не напел, а продекламировал: — «Рубцы не заживают так долго, еще одно сердце горит в полный рост. Звезда интернационального долга в солнечный день украсит погост».

— Нет, нету. Кинчева давно не держу.

— Жалко… Понимаю я, Трош, вот что… Точнее — вижу. Вот был Стрелков. Образец русского офицера, кажется, интеллигентный и в то же время решительный… Если и уйдет из Новороссии, то последним, отстреливаясь. А что получилось? Приказали, и он уехал. Теперь ходит по второстепенным телестудиям, редакциям. Оправдывается, во всем Суркова винит… Смешно и горько. Тем более что столько людей там потерял… весь свой отряд почти… Не знаю, как ему теперь живется вообще… Но он — пример и предупреждение. Так же и со всеми остальными поступить могут. Станут мешать интербригады, их за два часа уберут оттуда. Спрячут, что и не найти будет… А столько сил туда брошено, в Новороссию эту, столько положено жизней, которые бы в России пригодиться могли. Получается, что война там — отвлечение от внутренних наших проблем.

— А может, первый реальный шаг к переменам в самой России, — добавил Трофим. — Тебе такой вариант не приходил в голову?

— Да ну, брось. Так и про тех, кто в Афгане воевал, говорили, и про тех, кто в Чечне… А возвращались они в жизнь и растворялись в ней. Приспосабливались, кто как мог.

— Я верю, что эти не приспособятся. Больше мне нечего тебе сказать… Ладно, Дмитрий, — посмотрел Трофим на часы, было уже к полуночи, — я устал. Ты посиди, если хочешь, а я пойду спать… — Хотел уже подняться, но пришел на ум сильный аргумент в споре: — Кстати, у нас тут речь про Джека Лондона была. А ведь он, ненавидевший капитализм, тогдашний правящий режим в родной своей Америке, когда в Мексике случилась революция и США решили эту революцию задавить, заодно еще и кусок себе отхватить от соседей, помчался на фронт, стал статьи писать, какие бравые и гуманные у американцев солдаты… Его тогда соратники не поняли, мягко говоря, но Лондон чувствовал свою правоту. И он уже не мальчиком был — сорокалетним почти мужиком. Два года ему жить оставалось… Бывают моменты, когда войну с режимом нужно останавливать ради большего… Я объявил власти перемирие. Либералы вон явно показали, с кем они и против кого в этом деле с Крымом, Донбассом. И получается, что против России. Тебя я видеть в их рядах не хочу… Так, я пошел.

— Снаряд, — тихо и как-то одновременно и проникновенно, и вроде с угрозой попросил Ясир, — ты не пиши таких постов больше в жэжэ. Не надо.

— Каких именно?

— Не агитируй русских ребят в ополченцы идти.

— Я и не агитирую. Все взрослые люди, сами понимают.

— Агитируешь. Хотя бы тем, что как они там вольно живут, какие они бравые, честные, лица светлые…

— Хм! — усмехнулся Трофим. — Интересно. Значит, об этом писать нельзя?

— Вот ты когда-то часто в интервью отвечал, почему ты в оппозиции, зачем в акциях участвуешь, статьи острые пишешь. Что, дескать, дети вырастут и спросят: «Папа, а что ты делал, когда Россию разрушали?». И тебе будет что ответить. А ведь они, может быть, спросят когда-нибудь: «Папа, а что ты делал в две тысячи четырнадцатом году?». И что ты ответишь? «Я русских парней на смерть посылал»?

— М… митечка-а, — у Трофима затряслась челюсть. — Митя, ты ешь мой хлеб, пьешь мое вино и меня же кроешь. За это можно и по морде получить, в курсе?

— Я не крою. Я разобраться пытаюсь.

— Так не разбираются. Хочешь поссориться — ссорься. Сиди вот и ссорься. С плитой или вот со стиральной машинкой. Можешь даже тарелку разбить, разрешаю. У меня дела завтра важные, ссориться с тобой мне некогда. Спать можешь в первой комнате налево, там диван удобный.

Трофим взял части мобильного, пошел из кухни. Нужно бы умыться, почистить зубы, но как-то было сейчас лениво, да и плескаться над раковиной в тот момент, когда по соседству сидит и думает свои больные думы Ясир, не хотелось. Как из Олеши картинка: один страдает от потери жизненных ориентиров, а другой поет в туалете…

Вошел в их с женой спальню. Лег на кровать, не раздеваясь. Собрал телефон, поставил будильник на без пятнадцати шесть… Уже засыпая, затревожился, не устроил бы Ясир чего… Четыре года в бегах, психика явно подорвана… Поднялся, замкнул дверь в комнату.

— Спокойной ночи, — пожелал себе.

 

Утром обнаружил Ясира на полу на кухне. Похрапывал жалобно, подложив под голову рюкзак…

Перекусили в молчании. Ясир отводил глаза, джиргал горячий чай, обхватив кружку обеими руками, словно мерз.

— Так, пора, — сказал Трофим, — выходим.

— Сейчас переоденусь…

— Оставь себе это, — Трофим кивнул на джинсы, футболку, которые дал Ясиру накануне. — А то в рюкзак убери. Нужна же смена белья.

— Спасибо…

Пока Ясир собирал вещи, наматывал на шею арафатку, Трофим сполоснул посуду. Проверил, все ли рассовал по карманам. Бумажник с деньгами и картами, документы. Вот ключи.

— Выходим.

Спустились на улицу. Было еще темно, по-зимнему морозно. Трофим завел дистанционкой мотор машины. Закурил… Курил он теперь очень редко — по две-три сигареты в день… Не глядя на Ясира, спросил:

— Куда теперь?

— Так… не знаю… Может, в Устюжну двину. Там одноклассник живет, один в большом доме. Прошлое лето у него провел… Хорошо в Устюжне, тихо…

— Устюг, что ли?

— Устюжна… Городок такой, в Вологодской области.

— М-м, первый раз слышу… А может, — внешне небрежно предложил Трофим, — с нами? На таможне проверяют так себе, риск минимальный. Посмотришь своими глазами, что там и как.

Коротко взглянул на Ясира.

— Нет, не поеду… Извини.

— Как хочешь. Илюха едет. Который Добрыня.

— А, помню… Привет ему.

Трофим покивал:

— Передам, передам… Денег-то дать?

— Не знаю… — Но интонация сказала: «Не против».

Трофим достал бумажник, вынул две пятитысячные бумажки.

— Держи…

И, не дожидаясь «спасибо», пошагал к машине, прыгнул в нее и резко сорвался с места. Вылетел из двора.

…Грузовики — «ЗИЛы-бычки» — были под парами, шоферы о чем-то беседовали и курили; тут же находился и Илюха — огромный парнище с густой черной бородой и детскими глазами. Позывной у него был — Добрыня.

Добрыня широко, обнажив белые зубы, заулыбался, увидев приближающуюся машину Трофима, и Трофим заулыбался в ответ.

— Здорово, товарищи! — Трофим пожал всем руки. — Что, выдвигаемся?

— Да надо бы, — сказал один из шоферов. — Скорей поедем — скорей доедем.

— Золотые слова… Илюх, ко мне сядешь?

Тот удивился:

— А ты на своей, что ли? Не жалко бить по дорогам?

— А что? Автомобиль должен служить… Давай, забирайся.

Уселись, Трофим включил песню Скляра.

 

Когда война на пороге, —
А мы знаем, что значит война, —
Пробуждаются древние боги,
И герои встают ото сна.

 

О Ясире Илюхе рассказывать не стал. Да уже почти и не помнил о нем, о вчерашнем споре. Его, Трофима Гущина, ждало большое и важное дело. Он ехал в Донбасс и вез нуждающимся помощь.

 

Декабрь 2014