Вести с давнего фронта

Об авторе | Летом 2014 года Сергею Григорьевичу Стопалову исполнилось 90 лет. Он женат и от двух сыновей имеет пять взрослых внуков и десять правнуков. На фронте находился около двух лет. За боевые заслуги имеет правительственные награды, за производственную деятельность — две медали ВДНХ. После демобилизации продолжил учебу в школе рабочей молодежи и в заочном институте, одновременно работая на московском заводе малолитражных автомобилей. Почти 20 лет проработал в НИИ механизации сельского хозяйства, занимаясь испытаниями тракторов и переводом их двигателей на древесное топливо (чурки) и сжиженный газ. Здесь же защитил кандидатскую диссертацию. С 1972 года до ухода на пенсию в 2007 году он трудился в Научно-исследовательском институте НАТИ над проблемой надежности тракторов. Под его руководством были разработаны многочисленные документы и рекомендации, реализованные в государственных стандартах и заводской практике. Автор и соавтор более 10 книг и брошюр и более 200 научных статей.

 

Журнальный вариант.

 

 

Участников Великой Отечественной войны осталось совсем мало, а сказано ими еще не все. В последние годы меня периодически приглашали в школы — рассказывать о войне детям. И я не отказывался. Интересны были их вопросы. Как-то я рассказывал ребятам восьми-девятилетнего возраста о том, как наша рота остановилась в лесу. Было жарко, очень хотелось пить, но воды нигде не было, нам пришлось долго искать источник... А потом одна девочка спросила:

— А как же вы чистили зубы?

Школьники младших классов часто задают вопросы о том, как строят землянки, попадает ли в них дождь, из чего делают крышу, строят ли окопы зимой... Учеников шестых-седьмых классов обычно интересует разница между пушкой и гаубицей, как стреляют с закрытых позиций через лес или дома, чем отличается точка наводки от цели... Ребят из десятых-одиннадцатых классов война интересует гораздо меньше, и они почти не задают вопросов. А вот о психологии и поведении военнослужащих часто спрашивают взрослые люди.

Я убежден, что, когда разговор заходит о войне, все хотят знать правду. И только правда должна лежать в основе рассказов и воспоминаний фронтовиков.

С войны я вернулся с двумя правительственными наградами, тремя памятными медалями и 13-ю благодарностями вождя. Позже, в связи с различными юбилейными датами, мне вручили еще один орден, одну боевую медаль и 13 других военных нагрудных знаков.

Первую награду — медаль «За боевые заслуги» — я получил за то, что наш расчет выкатил гаубицу на прямую наводку и сделал несколько выстрелов по кирпичной стене, за которой находилась минометная батарея противника. Минометы замолчали, и наши войска продолжили наступление.

Орденом Красная Звезда я был награжден за то, что вместе с двумя сотнями других орудийных расчетов участвовал в артподготовке во время сражения «Багратион» в Белоруссии. При этом никакого особого мужества и героизма с моей стороны проявлено не было.

Памятные медали «За победу над Германией», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина» мне были даны лишь за то, что я был на фронте в то время и в тех местах, где велись эти бои.

Вот правда.

А вот что было написано в наградных листах, с которыми недавно я ознакомился в Интернете: «…14.01.44 г. в боях за деревню Булавки огнем своего орудия отбил две контратаки противника с большими для него потерями». Здесь ошибочно указаны дата и название деревни, а суть события изложена совершенно неверно.

Во втором наградном листе — еще больше ошибок: «Работая командиром орудия, тов. Стопалов за период боевой операции с 10.09.44 г. по 14.09.44 г. показал образцы командования орудием и мастерство в ведении огня. В боях под гор. Прага огнем орудия было уничтожено 4 пулемета, 2 дзота, 1 ПТО и 18 фрицев. Участвовал в составе батареи в подавлении 2-х минометных и 1-й артиллерийской батареи противника, тем самым обеспечил успешное продвижение поддерживаемого стрелкового подразделения благодаря умелому руководству своим расчетом — расчет работает слаженно и быстро — орудие открывает огонь своевременно, и снаряды ложатся точно в цель. Вывод: достоин правительственной награды ордена «Красной Звезды». Все приведенные здесь конкретные данные: уничтожение четырех пулеметов, двух дзотов, одного противотанкового орудия и особенно восемнадцати фрицев, а также подавление двух минометных и одной артиллерийской батарей — определить во время боя, когда стреляют из многих орудий, практически невозможно. Неверно указан и город — я был представлен к этой награде в Белоруссии, а в пригороде Варшавы Праге мы были лишь несколько месяцев спустя.

Откуда берутся такие ошибки, я объяснить не могу — думаю, что наградные отделы не успевали как следует обрабатывать представления к наградам.

Как бы то ни было, но часто настоящее мужество оставалось незамеченным, а иной раз людей награждали вообще без достаточных оснований. Так, в нашей батарее из солдатской среды наибольшее число боевых государственных наград (два ордена и две медали) получил шофер Алаев, никогда не пользовавшийся репутацией смелого человека. Более того, используя любую возможность, он всегда пытался уйти от «лишней» работы. Зато был веселым человеком не без музыкальных способностей. В конце войны офицеры часто приглашали его участвовать в своих попойках, где он играл роль конферансье: рассказывал анекдоты, пел не совсем приличные песни и вообще веселил начальство.

После взятия очередного немецкого города ефрейтор Зиньковский притащил и торжественно сдал в штаб полка немецкое знамя. В кругу товарищей он рассказал, что знамя нашел на чердаке спортивного клуба. Мы посмеялись, а Зиньковский получил орден Отечественной войны первой степени.

Типична и история награждения связиста Гжелина. Более года он исправно таскал катушки и тянул нитку телефонной связи. Ничем особым не отличился, если, конечно, не считать тяжелого труда и постоянного риска быть убитым или искалеченным. Сразу после войны был издан приказ главнокомандующего, которым предписывалось наградить всех участвовавших в боях. Началось массовое составление наградных листов. Пишущих машинок в полку не было, и все материалы писали от руки. Для этого в штаб были прикомандированы солдаты, имеющие мало-мальски приличный почерк. Попал в писари и Гжелин. Несколько недель он добросовестно составлял наградные листы, преуспев в описании подвигов награждаемых, которых в глаза не видел.

Однажды между ним и начальником штаба полка произошел такой разговор: «Гжелин, а у тебя какие награды?» — «Никаких». — «Напиши себе на Отечественную войну II степени». — «Да как-то неудобно». — «Ну ладно. Николаев, — обратился начальник штаба к другому писарю, — напиши на Гжелина». Наградной лист был подготовлен и отправлен в штаб бригады. Однако в очередном приказе фамилии Гжелина не было. Начальник штаба решил довести дело до конца и сам сел писать представление к награждению его уже орденом Красного Знамени. В следующем приказе среди награжденных орденом «Красная Звезда» дважды упоминался рядовой Гжелин. Так за войну, в которой добросовестно участвовал связист, наград не последовало, а за несколько недель работы в штабе — два ордена «Красная Звезда». И это тоже правда.

Но начну с самого начала.

 

Мой отец с раннего возраста придерживался революционных взглядов. В 17 летнем возрасте он вступил в члены ВКП(б), пять лет прослужил в Красной Армии, а потом работал в партийном аппарате.

Переехав в Москву, отец поступил в Институт красной профессуры. С некоторыми решениями руководства компартии он не был согласен, что и привело к трагическим последствиям.

Мать первый раз вышла замуж до революции. Но во время Гражданской войны муж умер от тифа, и от него осталась только новая мамина фамилия — Лемберская, с которой она прожила до самой смерти. Второй раз она вышла замуж за моего отца.

Воспитывала меня бабушка, а материально нам помогал ее младший сын дядя Боря. Потом мы с бабушкой поехали к маме в ссылку и жили сначала в сибирском городе Ишиме, а позже в Алма-Ате. После отбытия первых наказаний родители поселились в пригороде Архангельска.

В начале лета 1935 года родителей снова арестовали. На этот раз их направили в Колымские лагеря, и больше мы никогда не видели друг друга. Лишь полвека спустя мне разрешили ознакомиться с делом, из которого я узнал, что по решению тройки (Особого совещания) 59 заключенных, в том числе отец и мать, были расстреляны, а в 1988 году реабилитированы «…за отсутствием состава преступления».

Последние пять довоенных лет мы с бабушкой жили в коммунальной квартире в центре Москвы, на Хитровке, что в двадцати минутах хода от Кремля.

Это был период, когда я из двенадцатилетнего мальчишки за одну пятилетку превратился в крепкого юношу, готового к труду и обороне. Так нас учили в то время и так требовала государственная пропаганда.

Большинство мальчишек из нашего двора имели прозвища. Одного парня звали Дюлик. Высокий, с гордо поднятой головой и всегда аккуратно одетый, он держался особняком, а Третьяковку он знал не хуже собственного двора. Когда началась война, Дюлику не было и 16 лет, он вместе со всеми тушил зажигательные бомбы, а потом вдруг исчез. Во дворе говорили, что он был на фронте разведчиком. Так ли, я не знаю. Но после войны домой вернулся совсем другой человек. Теперь его почти не видели трезвым. Спустя несколько лет кто-то видел на Ваганьковском кладбище табличку, на которой было написано настоящее имя Дюлика — Кузнецов Александр Иванович и даты: 1925–1951 годы.

Школа, в которой я учился, была обычной и ничем не отличалась от остальных. Мальчишки старших классов много времени уделяли спорту. Занимаясь греблей, я почувствовал себя готовым к большим нагрузкам. Класс у нас был дружный, мы не только ходили на тренировки, но и собирались по праздникам. Вот и договорились вместе встретить Новый год.

Собрались у Саши Никулина. Его родители ушли в гости. Были пирожки и другие вкусные вещи, среди которых выделялись две банки щуки в томатном соусе. Их притащил Володя Осокин, который где-то вычитал, что в древности полководцы всегда перед Новым годом ели щуку, и это считалось залогом предстоящих побед. Тогда мы еще не знали, что нас ждет через полгода…

И вот первые дни войны. В военкомате — столпотворение. Среди толчеи и мы — мальчишки, не достигшие призывного возраста, но рвущиеся на фронт. С нами никто не хотел разговаривать, но мы настырно лезли во все двери. Мне удалось добраться до стола во дворе, где женщина записывала фамилии и адреса, формируя группы для строительства укреплений. Записала и меня.

Никто толком ничего не знал, о приближении немцев к Москве и не думали, и дома серьезных возражений на мой поступок не последовало. А через пару дней пришла повестка: «Явиться с вещами для отправки к месту назначения…». Строгий тон, да еще «с вещами»… Бабушка плакала, соседки сочувственно вздыхали, а я с небольшим заплечным мешком, заполненным едой, собранной всей квартирой, явился на сборный пункт и уже на следующий день бодро шагал по улицам райцентра Витеб-ской области со смешным названием Городок.

Нас разместили у местных жителей. Началось тягостное ожидание. Ходили слухи, что немцы взяли Минск, а от него до Городка — менее 200 км. Над головами постоянно летали немецкие самолеты. На город дважды бросали зажигательные бомбы. Напряжение возрастало. Наконец прибежал посыльный и передал команду немедленно явиться к райкому партии. На площади уже собралось человек двести. Из здания вышел старший лейтенант, окинул всех взглядом и без всякого вступления объявил: «Положение изменилось. Немцы прорвали фронт и движутся на восток. Вы все являетесь добровольцами. Возьмите свои вещи и во дворе райкома получите оружие». Часа через полтора наш отряд пехотинцев с небольшим обозом из десятка подвод тронулся в путь. Это были первые шаги навстречу военной судьбе.

В начале войны моторизованных частей и автомобилей, перевозящих солдат, было совсем мало. Основная часть пехоты шла пешим маршем. За первые три месяца мы прошагали более 600 км. Иногда за день преодолевали до 50–60 км. Бывало, шли сутками, почти без отдыха, вес имущества, которое пехотинцу приходилось нести, составлял 10–15 кг. При небольших переходах такая ноша не казалась тяжелой, а вот нести ее целый день, без отдыха... Особенно тяжело было ночью — люди засыпали на ходу и, когда кто-то останавливался, идущие сзади налетали на него. Большой удачей считалось держаться за телегу, если поблизости двигался обоз.

На другой день после выхода из Городка наш отряд добровольцев объединили с полком красноармейцев, рассеянных во время отступления. Мы обошли Витебск, уже занятый немцами, и продолжили путь вдоль железной дороги в сторону Смоленска. Первый серьезный бой произошел вблизи райцентра Рудня. Здесь мы впервые столкнулись с немецкими танками, в их план, видимо, входило окружение наших войск и перекрытие шоссе Москва — Минск. Бой был очень тяжелым.

Нас, добровольцев, никто не учил воевать. Не было времени, да и командиры об этом не слишком заботились. Ведь и так все понятно. Для выстрела надо взвести курок и нажать на спусковой крючок, а для заряда — отвести затвор и вставить патрон. А тонкостей прицела, способов быстро укрыться на местности и других особенностей пехотного боя большинство из нас не знало. Когда прямо на тебя прет танк, а ты с одной винтовкой в руках сидишь в окопе и не можешь понять, как укрыться от этой громадины и остаться живым… Из оружия мне досталась самозарядная винтовка Токарева, делающая десять выстрелов без перезарядки. Сначала это понравилось, но уже очень скоро стали ясны ее недостатки: повышенная чувствительность к малейшей грязи. Чистить винтовку приходилось иногда по нескольку раз в день, а во время боя это было очень некстати. Так я и тащил эту дуру, пока не обзавелся обычной трехлинейкой Мосина образца 1891 года.

Танковые атаки наводили ужас. Нервы солдат часто не выдерживали, и они просто убегали куда глаза глядят, подставляя спины под пулеметные очереди. В первое время на западном направлении (а может быть, и на других) противотанковой артиллерии было мало, а других способов борьбы с такой техникой мы не знали. Потом положение медленно начало улучшаться.

В свободное время командиры обучали нас создавать укрытия от огня, строить блиндажи, предусматривать пути отхода и другим военным премудростям. Скоро мы стали меньше бояться танков — их все чаще удавалось вывести из строя. Несмотря на наши небольшие успехи, отступление продолжалось. Быстрым маршем мы шли на юг и вскоре оказались на правом берегу Днепра. Остановились в лесу, примерно в 30 км от Смоленска. Отдыхали, ожидая обеда. Я пошел осмотреть окрестности и метрах в двухстах от нашего лагеря неожиданно наткнулся на группу автомобилей с установленным на них оружием, которого раньше никогда не видел. Красноармейцы, возившиеся у машин, подтаскивали и крепили к полозьям рамы какие-то снаряды, напоминавшие ракеты. Подойти ближе и лучше рассмотреть эту технику мне не разрешили, и я вернулся в свою часть. Вскоре мы услышали, как машины завели моторы и уехали, а через несколько минут раздался сильный свистящий звук. Все бросились к опушке и увидели, как из-за леса вылетают хорошо видимые ракеты с огненным хвостом. Залп длился несколько минут. Потом все стихло. Наш батальон вышел из леса и пошел вдоль железной дороги. Подойдя к небольшой станции, мы увидели несколько разрушенных складских помещений, разбитые товарные вагоны и поврежденное здание станции, возле которого валялось десятка два мотоциклов и множество трупов немецких солдат. Картина была ужасающей. Не поняв, что произошло, мы молча ушли с того жуткого места. Через несколько дней нам стало известно, что в тот день мы оказались свидетелями одного из первых залпов новых боевых установок БМ-13, получивших потом прозвище «Катюша».

Одним из первых городов, отбитых Красной Армией у немцев, был Ельня. Здесь наши войска более месяца переходили от обороны к наступлению. Длительные бои сильно подорвали нашу боеспособность. В полку осталось всего два батальона человек по сто в каждом, и мы очень устали. Все труднее стало выскакивать из окопов и идти в атаку. А немцы почти непрерывно наступали, положение с каждым днем становилось сложнее. Но, самое главное, — сильно ухудшилось питание.

В первые военные месяцы кормили нас вполне прилично. Хлеба хватало, а к чаю всегда было несколько кусков сахара. Плохо стало в конце августа, когда началось стабильное отступление от Ельни. Сначала уменьшили порцию каши. Потом на обед стали давать только одно блюдо — густой суп или жидкую кашу, чаще всего перловую, а вечером — кусок хлеба с горячей водой без сахара. Временами в течение дня кухня вообще не работала и нас совсем не кормили. Приходилось самим доставать пищу. И это не всегда было законным.

В сентябре стало холодно и почти все время шли дожди. Остро ощущалось отсутствие нижнего теплого белья, которое обещали выдать только с наступлением зимы. Особенно плохо было по ночам. За месяц нам довелось лишь один раз провести ночь в тепле и под крышей. Разводить костер ночью обычно не разрешали, а днем чаще всего не было времени.

Так и жили. Бесконечно долго куда-то шли по колено в грязи, мокрые, усталые и голодные. Время от времени рыли окопы, отстреливались, лежа на мокрой холодной земле, бежали в атаку. И все это делали почти автоматически, без разговоров и жалоб, без планов и надежд на лучшее. Смерть или ранение товарищей почти уже не вызывали эмоций.

Во время очередной атаки мы старались оттеснить противника и заставить его выйти на поле под огонь полковых минометов. Неожиданно из немецкого окопа выскочил унтер-офицер. Увидев нас, он сразу же буквально нырнул обратно. Я ближе других находился к нему и, не задумываясь, прыгнул в тот же окоп. Немного пробежав, я вскинул винтовку и хотел было уже выстрелить, но немец исчез. Пробежав еще метров 30 и несколько развязок, я остановился, чтобы понять, что делать. И тут сзади в нескольких шагах от себя я увидел штык-кинжал винтовки того самого унтер-офицера. Чтобы уберечься от удара, я упал. В тот же момент по телу скользнуло холодное железо, рядом прогремел выстрел, и меня буквально обдало чем-то горячим. Это были кровь и мозги немца, которого сверху в упор застрелил находившийся рядом командир нашей роты.

Атака продолжалась. Я выбрался из окопа и вместе с другими побежал вперед. А час спустя мне пришлось отстирывать и зашивать гимнастерку. Делалось все это обыденно и особых эмоций не вызывало.

Как-то раз полк оказался в глухом лесу без связи со штабом бригады. Разведчики, посланные выяснить положение, доложили, что мы окружены. Это и так чувствовалось: стало тихо, и даже артиллерийские выстрелы были еле слышны. Более суток солдаты сидели в окопе, занимаясь своими делами: ремонтировали одежду или чистили оружие, а командир полка совещался с командирами батальонов и рот. У нас почти не осталось боеприпасов, к концу подходил запас продуктов, в обозе были раненые, нуждающиеся в медицинской помощи. Было решено искать путь к своим — двигаться наугад с соблюдением всех правил предосторожности.

На другой день подошли к деревне, в которой, по данным разведки, находились немцы. С наступлением темноты решили ее обойти. Маневр удался, ночью марш был продолжен. Вскоре лес начал редеть, и стал виден хутор, в окне одного из домов горел свет. Из дома вышла старушка с ведром, зашла в сарай. Разведчики подошли ближе, женщина вышла, ее схватили и приказали молчать. Обстановка прояснилась: в доме жили старик, работавший раньше лесником, с женой. Немцев не было. Но внучка, приходившая к ним из соседней деревни, рассказывала, что бои идут возле большого села в двадцати километрах. Между хутором и селом немцев нет, а за мостом через реку Рисса стоят наши войска. Дед рассказал, как к ним выйти, не встретив противника. Соблюдая максимальную осторожность, мы шли без отдыха и уже на следующий день встретили нашу воинскую часть, вместе с которой начали готовить оборону города Медынь. Потом снова шли, приближаясь к Москве, было так же трудно, холодно и голодно.

Из двухсот добровольцев, вышедших из Городка в начале июля, через три месяца в строю осталось не более двух десятков. Я был ранен одним из последних, на окраине Наро-Фоминска. Мне повезло — ранение оказалось не слишком тяжелым. Из московского госпиталя я позвонил домой и получил от соседей неутешительную информацию: мои родные эвакуировались неизвестно куда. Вскоре и меня погрузили в теплушку — отправили в челябинский госпиталь. А через пару недель я уже знал: моя семья — в Верхнеуральске. Туда я сразу и отправился.

Мое неожиданное появление произвело на бабушку и дядю огромное впечатление. Последнее письмо от меня было получено более месяца назад, и они все больше беспокоились. И вдруг я явился, хотя и с поврежденной рукой, но вполне способным работать. В армию меня еще не брали по возрасту, и в военкомате сразу же предложили работу в совхозе или учебу в автошколе. Я выбрал автошколу…

 

И вот мне исполнилось восемнадцать. Верхнеуральский военкомат отправил призывников в Челябинск, и я сразу же был зачислен на городскую электростанцию ЧЕГРЭС, находящуюся на военном положении. И тут мне пригодилось все, что я освоил в автошколе и совхозе.

Однажды по дороге в общежитие я заснул в трамвае и у меня вытащили бумажник с деньгами, документами и, главное, продовольственными карточками. Это грозило настоящей катастрофой. Деньги можно было занять, документы восстановить, а вот карточки… Без них в магазине ничего нельзя было купить, а у спекулянтов буханка черного хлеба стоила 800 рублей. И в столовой без карточек не кормили. Положение казалось безвыходным. Но выход все-таки нашелся.

На следующий день я вез груз в Свердловск и, возвращаясь порожняком, посадил в кузов десять леваков, в том числе мужика с большим чемоданом. Об оплате не договаривались. Тариф был известен — тысяча рублей с человека и столько же за место багажа. На подъезде к Челябинску перед постом военной комендатуры я остановил машину, высадил пассажиров и получил одиннадцать тысяч рублей. На эти деньги можно было прожить около недели, а ждать новых карточек надо было почти полмесяца.

Неожиданная помощь пришла от старого снабженца, эвакуированного на Урал из Минска. Арон Абрамович был прекрасным человеком, но выходил из себя по каждому пустяку. Его выходки, иногда не очень приличные, часто давали хорошие результаты. Однажды моя машина забуксовала в метре от платформы, с которой надо было грузить мешки с цементом, и все находившиеся на огромном складском дворе услышали истошный вопль Арона Абрамовича: «Стопалов, из тебя шофер, как из хрена молоток!». Разумеется, мне это не понравилось, но другие шоферы и грузчики со смехом подошли к моей машине и помогли выбраться из грязи. Если бы их просто попросили помочь, они вряд ли это сделали бы. Случайно узнав, что у меня украли карточки, Арон Абрамович сначала наорал (растяпа, «умник», почему сразу же не пришел к друзьям?), а затем побежал в столовую и о чем-то шепотом договорился со своей старой подругой-поварихой. С этого дня я приходил в столовую к концу обеда и получал тарелку супа, в которой плавала котлета, а то и две.

Война в Челябинске постоянно ощущалась, и не только из-за похоронок. В городе находилось много военных предприятий, где по 12 часов в сутки работали тысячи людей. Они выделялись постоянной усталостью и продовольственными карточками более высокой категории.

В декабре меня вызвали в военкомат и направили в учебный полк, находящийся в поселке Чебаркуль в 80 км западнее Челябинска. Сотрудницы ЧЕГРЭСа позаботились обо мне, и я прибыл на место с увесистым сидором, набитым разной снедью.

После официальной церемонии принятия в часть я получил обмундирование и оказался в длинной, сырой и холодной землянке. Посередине тянулся двойной ряд трехэтажных нар. Забравшись на верхние нары, где было теплее, я улегся на мате, представлявшем собой плоско связанные березовые ветки шириною примерно 60 см и длиною около полутора метров. Положив под голову свой сидор, я укрылся шинелью и заснул.

Проснулся еще до команды «подъем». Лежать было как-то неудобно, и я сразу же понял, что мешок пуст, а голова покоится на твердом. Рядом сидел и ковырялся в пустом вещмешке какой-то долговязый парень. «Разрезали, б…и», — пожаловался он, показывая большую дыру в вещмешке. «Ну, значит, друзья по несчастью...» Так началась моя дружба с Аликом Юргиным, тоже москвичом, главной целью которой в то время была борьба за выживание.

Солдатское меню было более чем скудным. Завтрак: ложка голубой каши из саго без масла, кусок хлеба 200 граммов, холодный чай с одним куском сахара. В обед сначала раздавали щи: по мискам разливали жижу, а гущу вываливали на стол и делили на кучки по числу солдат в отделении. Потом кто-нибудь отворачивался, а другой тыкал пальцем в одну из кучек и спрашивал: «Кому?». На второе — опять ложка каши из саго или пшена и кусок хлеба 200 граммов. Ужин: три подмерзшие, размером с грецкий орех картофелины в мундире, кусок хлеба 100 граммов и холодный чай без сахара.

При таком питании после целого дня физических занятий на морозе с ветром люди умирали от голода. Пытаясь сократить смертность, в бригаде ежемесячно проводили осмотр на дистрофию. Пожилой врач по очереди щупал за ягодицу проходивших мимо голых солдат. Если, кроме кожи, ничего ущипнуть не удавалось, солдата признавали дистрофиком и направляли в госпиталь. К концу января 1943 года смертность возросла до 10–15 человек в сутки. И тогда командование приняло эффективные меры. Нет, кормить лучше не стали — осмотр на дистрофию начали проводить два раза в месяц. И это спасло тех, кого еще можно было отходить в госпитале.

В ту зиму реальную возможность выжить имели лишь две категории солдат: местные, к которым приезжали родственники и привозили продукты, и ребята, воровавшие все, что можно было украсть и сменять на пайку хлеба или десяток картошек. Мы с Юргиным принадлежали ко второй категории.

Расставшись в первую же ночь с содержимым своих вещмешков, а потом поняв, что пассивность неминуемо приведет к смерти, мы довольно быстро освоились и начали действовать. Самое простое было под видом наряда заскочить на кухню и набить там карманы картошкой. Если солдат попадался, дежурный офицер его запирал и не отпускал, пока не начистит ведро картошки. А в своей роте пусть потом сам оправдывается за отсутствие, как сумеет. Не брезговали мы и жмыхом, который иногда удавалось добыть в конюшне. Однажды Юргин ночью заскочил на кухню и черпанул из котла полведра недоваренной каши. Съели ее вдвоем и пожалели — сортир находился метрах в двухстах от землянки…

Воровали не только на кухне. В это время призвали последних парней 1925 года рождения. Это были либо болезненные малосильные ребята (их называли «25-й год, III сорт»), либо сынки разного местного начальства, которое старалось уберечь их от фронта. Попав в нашу бригаду, солдаты зашивали в мешки цивильные вещи и складывали их рядом с землянкой для отправки домой. Возле каждой кучи вещей ставили часового. Они еще не знали друг друга в лицо, и я или Юргин выходили их сменить на посту до общего подъема. Пошуровав в мешках, продавали добычу местному населению. Плата была универсальной: валенки — пайка хлеба (500 граммов), штаны — пайка хлеба и даже полушубок — тоже пайка хлеба. Местные неплохо наживались на наших бедах.

В бригаде ходил упорный слух о том, что плохо кормят умышленно — чтобы солдаты не старались отсидеться в тылу. Слух этот был на руку тем, кто на самом деле урывал все, что можно, от скудного солдатского пайка. Так или иначе, а отправка маршевых рот на фронт шла своим ходом, и десятки команд грузили в эшелоны и отправляли на запад.

В марте начали отбирать солдат для артиллерийского училища в городе Князепетровске на севере Челябинской области. Чтобы попасть туда, нужно было иметь хорошую характеристику и среднее или близкое к среднему образование. Командир роты недолюбливал нас с Юргиным за частые нарушения дисциплины и, чтобы избавиться, с удовольствием дал положительные характеристики, а девять классов образования окончательно решили вопрос.

Мы прибыли в училище, где еще шло формирование личного состава, нас начали готовить к экзаменам. Но чуть ли не каждую ночь поднимали по тревоге и направляли на станцию грузить лес. А еще в училище был совершенно дикий распорядок дня. Столовая находилась в трех километрах от казарм. Из-за этого подъем был в 5.30 утра. Мы делали пробежку до столовой, завтракали и бегом возвращались. Потом туалет, уборка постелей, физзарядка, строевая подготовка, занятия и хозяйственные работы. В три часа дня — снова пробежка в столовую и обратно. Затем два часа самостоятельной подготовки под присмотром командиров взводов — и снова бегом на ужин. Отбой в 10.30, а ночью, по тревоге, — погрузка леса. Беготня никому не нравилась, но кормили удовлетворительно, и фронт был далеко. Большинство все терпело, но не мы с Аликом. Благополучно сдав вступительные экзамены, мы решили сбежать. И, когда по местному радио объявили построение солдат, не сдавших экзамены и отчисленных из училища, мы стали в этот строй и были отправлены на пересыльный пункт. И тут же снова угодили в артучилище. На этот раз в город Ирбит Свердловской области. И снова с нами сыграло шутку наше образование. Экзамены — диктант и арифметику — мы сдали и были зачислены в курсанты. И снова скоро пришли к твердому убеждению, что надо уходить. Помог случай.

Периодически курсантов посылали в наряд патрулировать город. Однажды мы с Аликом прогуливались по рыночной площади и заметили солдата, показавшего женщине что-то завернутое в тряпку. Наблюдая, выяснили, что он продает ботинки. Когда сделка состоялась, мы подошли и строго предложили продавцу и покупательнице последовать в комендатуру. Через несколько минут все мирно разошлись. В кармане у Юргина лежали деньги. Купив водки и закуски, мы уединились в каком-то дворе, опустошили бутылку и решили пойти в кино. В зале нас разморило, мы заснули и были разбужены работниками кинотеатра только после окончания послед-него сеанса.

Обычно патрули вечерней поверки не проходили, сразу ложились спать. Но нас почему-то хватились. Дежурный офицер уловил запах водки и доложил замначальника училища о возвращении самовольщиков. Разговор в кабинете был короткий: «Вы что, учиться не хотите? На фронт захотелось?» — грозно начал полковник, ожидая чего-то вроде «мы больше не будем». Переглянувшись, мы почти одновременно ответили: «Так точно. Просим отправить нас на фронт». Полковник привстал от не-ожиданности. Попасть в училище считалось большой удачей, отчисления курсантов были редки и при очень серьезных нарушениях дисциплины, к которым наш проступок явно не относился. Через полминуты он уже более спокойным голосом скомандовал: «Идите!». На другой день нас отчислили и отправили на формировку в Свердловск. А оттуда для прохождения дальнейшей службы мы снова оказались в небезызвестном Чебаркуле…

Уже на второй год войны в дивизионной артиллерии возник острый дефицит командиров взводов управления, и было принято решение срочно подготовить младших офицеров на пятимесячных курсах. Так мы снова угодили в курсанты. Отбор проводили в два этапа: сначала по документам, потом путем собеседования. Мы, уже побывавшие в чебаркульских лагерях и хорошо помнившие, как люди умирают от голода, твердо решили проситься на фронт. После нескольких общих вопросов — откуда родом, кто родители, где учился и что окончил — следовал основной вопрос: «Учиться хочешь?». На что я твердо ответил: «Нет. Хочу на фронт». Такой ответ, казалось, не удивил начальника курсов, полковника, башкира Валеева. Он еще раз посмотрел на меня и, обращаясь к писарю, сказал: «Пиши: курсант Стопалов — пять сутка арест». «Пять сутка арест» было любимой присказкой добряка-полковника. На курсах не было гауптвахты, наказание за провинность редко превышало наряд вне очереди.

Почти сразу началась новая жизнь. Хорошее обмундирование, приличное питание и интересная учеба по пяти основным предметам: артиллерия, тактика, топография, разведка и матчасть оружия. Строевую подготовку и политзанятия часто заменяли работой в поле — выращиванием картошки и других овощей. До конца обучения уже оставалось меньше двух месяцев, когда пришел приказ Сталина о ликвидации краткосрочных курсов — видимо, в связи с подготовкой наступления на Курско-Орловской дуге и возросшей потребностью фронта в людях.

По прибытии в Коломенский учебный полк мы долго не могли понять, зачем учиться еще полгода, чтобы получить сержантские погоны. Порядок в полку существенно отличался от того, к которому мы успели привыкнуть. За каждую мелочь серьезно наказывали. Так, за складку на одеяле можно было получить два наряда вне очереди, а за большую провинность схлопотать и гауптвахту, которая никогда не пустовала. Однажды перед строем расстреляли парня за кражу у командира полка сумки с продуктами — парень отвез ее в родную деревню и вернулся, пробыв в самовольной отлучке шесть дней.

По сравнению с либеральной обстановкой на курсах полковника Валеева в коломенской учебке было тоскливо и неинтересно. Учебную программу мы знали чуть ли не лучше преподавателей. Главным предметом в этом полку считали строевую подготовку, которой ежедневно уделяли несколько часов. На втором месте стояли политзанятия и изучение устройства оружия. Перебивать преподавателя вопросом строго запрещалось, да и вообще задавать вопросы считалось дурным тоном. Очень много времени занимала караульная служба. Часто курсантов ставили на пост возле объектов, не представляющих никакой ценности, например, у пустого склада без дверей, где когда-то хранили бочки с машинным маслом. Раз в два-три дня солдаты чистили старые орудия. А еще постоянно занимались разными строительными работами. Единственную радость доставляла борьба со вшами. Их не было, но осмотры проводили дважды в неделю. И если у кого-то обнаруживали вошь, его отправляли на берег Москвы-реки топить баню и мыться, а потом выдавали чистое белье. Худо ли! В нашей батарее было несколько насекомых, добытых в карантине у новичков. Их владельцы всегда были сыты при скудном тыловом пайке.

Выдерживать это становилось все труднее, и спустя несколько месяцев по прибытии в Коломну 23 курсанта подали рапорты с просьбой об их отчислении и переводе в маршевые роты. Это было крупное ЧП. Командир полка собрал «военный совет» из преподавателей и приближенных, решение было таким: проэкзаменовать всех подавших рапорт, по результатам оценки их знаний каждому присвоить воинское звание и отправить на формирование. Экзамен дал ошеломляющие результаты: девятнадцати курсантам было присвоено звание старшего сержанта (высшая оценка), а четверым — сержанта. Обычно из учебного взвода выходили не более трех-пяти старших сержантов и примерно половина сержантов (остальные — ефрейторы). Мы с Аликом стали старшими сержантами и в должности командиров орудия были отправлены на формировку.

Артиллерийский полк, в котором мы оказались, входил в состав гаубичной бригады и располагался в нескольких километрах от Коломны, в лесу на правом берегу Оки. Его созданию предшествовала амнистия, и в нашу батарею каждый день поступали бывшие заключенные. В моем расчете, например, из восьми человек пятеро прибыли прямо из тюрьмы, где отбывали наказание за кражи нескольких килограммов зерна, ведра картошки и другого, чаще всего еды. Когда мы ближе познакомились на фронте, большинство этих ребят оказались хорошими людьми и солдатами.

 

В последних числах октября 1943 года полк начал готовиться к отправке на фронт. В ночь на 5 ноября мы погрузились в вагоны и через двое суток сошли недалеко от станции Злынка. К рассвету многокилометровая колонна машин с орудиями выстроилась вдоль дороги. Подоспел завтрак, и батарейный повар выдал на двоих плоский котелок чего-то среднего между жидкой кашей и густым супом. Через некоторое время машины тронулись, а примерно через полчаса в 30 м от дороги раздалась автоматная очередь.

В прифронтовой полосе все время стреляли. Кто это делал и зачем, я так до конца войны и не понял. Но стреляли. И ясно было одно — не по врагу. Потом к таким выстрелам привыкли, но первый раз…

Батарея прибыла на первые в ее истории позиции, находившиеся, как потом выяснилось, примерно в 30 км от города Гомель, невдалеке от реки Сож. Старшина позвал по человеку от расчета за кашей. Однако в этот день позавтракать нам не пришлось — поступила команда выкатить первое орудие на прямую наводку. Около двух километров гаубицу тащил студебеккер, а дальше мы сами катили трехтонную дуру с узкими колесами по осеннему бездорожью, через кусты и рытвины. На полпути помогли пехотинцы, с их помощью 600 м прошли меньше чем за час. Все были мокры с головы до ног от пота, грязи и дождя. Но зато стала видна обстановка. Перед нами текла широкая Сож. Слева, возле большой деревни Ветка, войска уже форсировали реку и вели бой на противоположном берегу. А справа из-за монастыр-ской стены по переправе била немецкая минометная батарея. Ее-то и предстояло уничтожить.

Минометов видно не было, нашей целью была кирпичная стена, расстояние до которой едва ли превышало 700 м. Выставив орудие и прицелившись, я приказал беглым огнем выпустить три снаряда с фугасными взрывателями. В облаке красной кирпичной пыли ничего не было видно. Но минометы замолчали. «Сейчас обрушатся на нас», — как бы про себя пробурчал заряжающий Егоров, и все, переглянувшись, почему-то попятились к пехотным окопам, расположенным метрах в двадцати от нашего орудия. Прошло несколько минут, минометы не стреляли. С НП прибежал командир отделения разведки, передал нам благодарность командира батареи и команду возвращаться на огневую. Обратный путь был еще труднее: дождь усилился, а пехотинцы нам уже почти не помогали.

На следующий день, когда дивизион перебазировался на другой берег, удалось сбегать к монастырю. Стена, по которой стреляли, была частично разрушена, а за ней валялись ящики из-под мин. Судя по всему, минометы не пострадали, хотя мы их и записали на свой счет. Но было ясно, что выстрелы вынудили противника уйти с этого удобного для него места и облегчили нашим войскам переправу через реку.

Это, пожалуй, и все о том бое. Он хорошо запомнился только потому, что был первым. Впереди было еще много боев, но их подробности стерлись из памяти. Не забываются только подробности артиллеристского быта.

Мужчины, не служившие в артиллерии, вряд ли представляют себе, сколько сил надо затратить на рытье артиллерийских окопов. Окоп под гаубицу должен иметь шестиметровый диаметр и глубину более полуметра без учета высоты бруствера. На такую же глубину надо еще выкопать окоп под передок (ящик с сиденьем на колесах, соединяющий орудие с машиной) и два ровика под снаряды. А для нашего укрытия требовались два окопа площадью 2 х 1,6 и глубиной 1,7 метра. Еще нужно было копать большой окоп под машину. Обычную землянку строили размером 5 х 2 х 1,8 метра. Таким образом, средний суммарный объем земляных работ, выполняемых одним расчетом, чаще всего превышал 50 кубометров, не считая строительства землянки для офицеров и переноса бревен для накатов (укрытий землянок). Солдаты взвода управления оборудовали наблюдательный пункт: рыли блиндаж, протягивали телефонную связь к огневикам, налаживали радиосвязь. Разведчики вели непрерывное наблюдение за противником, засекая огневые точки, а связисты передавали их координаты старшему на батарее. Во время строительства главными инструментами у нас были лопаты и пилы. Их воровали в других частях, из-за них иногда ссорились, их искали в брошенных окопах и выпрашивали у трофейных команд.

Кроме земляных и строительных работ, расчет много времени тратил на чистку гаубицы. Чистили ее регулярно после каждой стрельбы, после дождя и после переезда по пыльной дороге. Еще время от времени мы чистили студебеккер, ручным насосом накачивали шины и выполняли ряд других работ, не требующих особой квалификации.

Значительно меньше внимания уделялось личному оружию — карабинам и ППШ. За полтора года мы ими ни разу не пользовались по назначению, если не считать учебных стрельб и пальбы по консервным банкам. Патроны никто не учитывал, и я совсем не уверен, что они были у всех солдат. Так что при встрече с противником положение наше могло оказаться критическим. К счастью, ничего такого не произошло…

На фронте часто можно было услышать такую прибаутку: «Щеголь в кавалерии, / Лодырь в артиллерии,/ Пьяница в морфлоте, / А дурак в пехоте». Кто ее выдумал — неизвестно. В кавалерии и морфлоте я не служил, а вот за артиллеристов и пехотинцев обидно.

Наш расчет дружил с отделением связи. У них не было своей машины, и они обычно переезжали на студебеккере вместе с нами. Отделение связи состояло из телефонистов и радистов. Радио-связь предназначалась для дублирования телефонной. Но то ли из-за несовершенства раций, то ли еще по какой причине радиосвязь исправно действовала только при работающем телефоне. Как только начинался обстрел и нитка рвалась, рация замолкала. Чаще всего на НП находился радист Шарифуллин — крепкий паренек, легко таскавший за плечами тяжелую рацию. Умирал Шарифуллин на глазах у всей батареи. Вместо оторванной нижней челюсти было видно залитое кровью отверстие гортани. Рядом стоял фельдшер Галиев, который даже не пытался сделать перевязку. Судя по всему, она бы не помогла… После смерти Шарифуллина рация была вручена ефрейтору из взвода управления. Выйдя на НП, он развешивал антенну, проверял питание, садился к рации, щелкал тумблером и начинал:

— Галка, галка, галка. Я толкач. Даю настройку. Раз, два, три. Три, два, один. Как понял? Прием. — Щелчок переключателя, тишина. И снова: — Галка, галка, галка. Я толкач. Даю настройку. Раз, два, три. Три, два, один. Как понял? Прием. — После нескольких повторений в наушниках наконец раздается долгожданное: — Толкач, толкач, толкач. Я галка. Вас понял. Прием. — Галка, я толкач. Вас слышу хорошо. Батя спрашивает, готовы ли постели?

После доклада командиру батареи о том, что радиосвязь налажена и батарея будет готова к бою часа через полтора, можно и поболтать. Самые интересные темы — что приготовил повар, привез ли старшина махру, кто пошел за обедом. Огневые позиции часто располагались вдали от водоемов, и простое умывание, не говоря уж о бане, становилось проблемой. Зимой многие умывались снегом или талой водой. А вот когда не было снега, приходилось искать воду и ходить за ней достаточно далеко. За первую фронтовую зиму в бане мы ни разу не мылись. Нижнее белье нам меняли не чаще одного раза в месяц. Стирать же его было не в чем, негде и некогда. А запасной пары белья у солдат не было, и всегда была вероятность, что после стирки оно не успеет высохнуть и ехать придется в мокром.

Нельзя сказать, что в годы войны вся армия была завшивлена. Но время от времени вши появлялись и доставляли массу неприятностей. Что это за насекомые, солдаты нашей батареи узнали уже вскоре по прибытии на фронт. Сначала бороться с ними мы не умели. Так и жили, а в свободные часы снимали рубашки и прикладывали внутренние швы к раскаленному боку печки, с удовольствием слушая легкое потрескивание гнид. Это ненадолго помогало, а потом измученное тело снова начинало чесаться.

Однажды ночью, тесно прижавшись, друг к другу, солдаты тряслись на студебеккере, двигавшемся по ухабистой дороге. Дремали. Неожиданно командир отделения связи сержант Коваленок резко дернулся и остервенело зачесался. Никто не видел, как его автомат соскользнул с колен, самовзвелся и начал строчить, крутясь на полу кузова. Мгновенно ноги всех солдат взлетели вверх и замерли, пока не разрядился весь диск (71 патрон). Остановить автомат никто не рискнул — было темно, и подставлять руки под шальные пули никто не хотел. Когда очередь кончилась, еще несколько секунд все сидели не шевелясь. Потом кто-то чиркнул спичкой, осторожно взял автомат и молча передал его испуганному Коваленку. Происшествие закончилось благополучно. А могло быть иначе: вокруг были солдатские ноги и ящики со снарядами. Попади пуля во взрыватель, всем пришел бы конец.

Как-то раз в теплый осенний день наш лейтенант Леноровский сидел на бревне возле своей землянки и внимательно, шов за швом, проверял рубашку. Подошел командир второго взвода Малахов. Взглянув на Леноровского, он презрительно заметил: «Лейтенант, постеснялся бы». Тот медленно поднял голову, посмотрел на стоящего Малахова близорукими глазами и спокойно ответил: «Вшей надо не стесняться, а уничтожать».

Нежданно пришло спасение: недалеко от артиллерийских позиций расположилась кавалерийская часть. Ребята пошли знакомиться с кавалеристами и первое, что увидели, — железную бочку на костре. Сначала подумали, что там готовят корм для лошадей... В бочке на высоте 25–30 см от дна была установлена деревянная решетка, под которой кипела вода — ведра два. На решетку клали нижнее белье, брюки, гимнастерки, шинели и даже бушлаты. А сверху ее плотно закрывали крышкой или обвязывали старой плащ-палаткой. Вошебойки работали безотказно, и вскоре мы забыли про этих тварей. Правда, были случаи, когда дежурившие у костра вовремя не доливали воды, и вместо одежды из бочки как-то вынули обгорелые рукава и воротник шинели. А в другой раз солдата пришлось укутывать в одеяла, так как при срочной смене позиции бочку впопыхах опрокинули, забыв вынуть его одежду. А вшей больше не было до самого конца войны. Вот уж поистине, все гениальное просто…

Жизнь офицеров на огневой позиции заметно отличалась от солдатской. Для них строили отдельные землянки. Их паек был заметно лучше, а денежное довольствие позволяло иметь привилегии. Отношения с подчиненными определялись не столько уставом, сколько характером и воспитанием офицера. А они были разными.

В соседнем полку нашей бригады на место раненого командира взвода управления прислали молодого лейтенанта. Первым делом он взялся за наведение порядка. Требовал, чтобы ему при встрече отдавали честь (на передовой это правило практически не соблюдали). Команды отдавал только по уставу. Не допускал возражений, тем более обсуждения своих приказов. В свободное от боевых заданий время проводил учения, в том числе по строевой подготовке, что особенно всех раздражало. Помкомвзвода сержант Волков пытался поговорить с лейтенантом, но тот не принял предложений подчиненного. Обстановка с каждым днем накалялась. При разборе неудачной операции Волков в присутствии начальника штаба полка и всех разведчиков прямо обвинил лейтенанта в неумелых действиях. Это уже было похоже на вызов. И вскоре наступила развязка.

Как-то после ночного дежурства Волков вернулся в землянку и завалился спать. Однако вскоре дневальный разбудил его и передал приказ выходить на занятия. Помкомвзвода пробурчал, что он после дежурства, и повернулся на другой бок. Но спать больше не пришлось: в землянку ввалился лейтенант и скомандовал: «Сержант, немедленно приведите себя в порядок и становитесь в строй». Волков приподнялся на локоть и злыми глазами уставился на командира. Всем своим видом он показывал, что в строй не встанет. Взводный в ярости схватил сержанта за гимнастерку и рванул его с такой силой, что тот не удержался и слетел с нар. Видевший все это дневальный потом рассказывал, что Волков встал внешне спокойно. А потом достал из-под шинели, служившей ему подушкой, пистолет и в упор выстрелил в лейтенанта.

Эти подробности мы узнали позже. После того как на очередном отдыхе в зимний солнечный день нас неожиданно построили и повели по лесной дороге. Идти было легко, и песня с ухарским присвистом как бы сама собой полилась над колонной. Минут через сорок мы вышли на большую поляну, где уже собралось много нашего брата. Разрешили разойтись и перекурить. Зачем нас собрали, никого не интересовало, гораздо важнее было поболтать со старыми знакомыми по формировке или госпиталю… Долго трепаться не пришлось: бригаду выстроили в каре, и на поляну выехала штабная машина, из которой вышли офицер, сержант Волков и шесть солдат с карабинами. По рядам прошел шумок — большинство из нас ничего не знало. Прозвучала команда «смирно», и офицер начал читать какую-то бумагу. Волков без ремня и без погон стоял перед строем метрах в пятидесяти от нас, его лицо с плотно сжатыми губами было хорошо видно. Из-за ветерка, дующего в сторону поляны, слышимость была плохой, но все напряженно вслушивались. Закончив чтение, офицер обратился к Волкову с каким-то вопросом — вероятно, о последнем желании. Сержант что-то сказал, сел на траву, снял свои хромовые сапоги и снова встал. Говорили, что он просил передать сапоги своему товарищу.

Офицер отошел на несколько шагов и дал команду шестерым солдатам, стоявшим к нам спиной. Те вскинули карабины и застыли в ожидании. Затем прогремел нестройный залп, и все увидели, как Волков схватился за левое плечо, но продолжал стоять. Снова отрывистая команда, и после второго залпа Волков упал. Офицер нагнулся над ним, потом вместе с солдатами сел в машину и быстро уехал. Все замерли. Очнулись, лишь услышав голос командира дивизиона: «На пра… во, шагом… марш!». А когда уходили с поляны, четверо солдат уже копали яму возле тела расстрелянного. В расположение полка возвращались молча.

Запомнился и заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Плющ. Его главная работа заключалась в чтении солдатам газет, проведении политбесед и разборе различных мелких инцидентов, которые он любил превращать в значительные события. Был он великим путаником. В первое время ему еще поручали кое-какие задания, но, убедившись в его бестолковости, командир дивизиона махнул рукой, и он, как говорят крестьяне, оказался на беспривязном содержании. В боевые дела капитан не вмешивался, а вот политвоспитанием личного состава занимался добросовестно. Вскоре после первой встречи с союзниками замполит решил раскрыть солдатам истинный облик американцев. Он говорил примерно следующее: «Вот, посмотрите, перед вами стоит американский солдат. На поясе у него — фляжка с ромом, в кармане — плитка шоколада, а в голове — только женщины»… У нас, советских солдат, не было ни фляжки с ромом, ни шоколада в кармане, а что касается женщин — о них мы только мечтали. Дело с ними приходилось иметь сравнительно редко. Разве только в санроте, куда обращались с не слишком тяжелым ранением или с больным зубом. Но, по моим наблюдениям, подтвержденным многими товарищами и друзьями, побывавшими на передовой, несмотря на очень тяжелые условия — голод, холод, огромные физические и нервные нагрузки, — солдаты болели во много раз меньше, чем мужчины примерно такого же возраста в мирное время. Из распространенных болезней можно назвать лишь зубную боль, цингу, обострившуюся в нашей части зимой 1943–1944 годов, и фурункулез.

 

Наш полк входил в дивизию резерва главного командования (РГК). А это означало, что нас постоянно перебрасывали с одного участка фронта на другой. В первые месяцы фронтовой жизни мы беспрерывно колесили по Гомельской области и прошли по следующему маршруту: село Ветка на восточной границе Белоруссии — река Сож — железнодорожная станция Буда-Кошелево — деревни Шихов на Днепре и Папоротное (недалеко от города Жлобин) — города Мозырь и Калинковичи — потом города Речица и Гомель — марш на север — небольшие городки Довск и Пропойск (ныне Славгород) — снова Днепр и поселок Быхов. А в июне уже началось наступление «Багратион», форсирование рек Друть и Березины, освобождение городов Бобруйска, Пружан и Бреста.

Были случаи, когда позиции приходилось менять дважды в сутки. Бывало, что при переездах в одной армии, которую мы поддерживали, нас снимали с довольствия, а в другой не сразу ставили. Тогда по нескольку дней мы не получали официального пайка. В обычное же время кормили нас вполне прилично. Помимо официального пайка мы сами доставали что-нибудь съестное. Зимой это чаще всего были убитые лошади. Большую радость доставлял нам хороший охотник Маринин, несколько раз приносивший зайцев, рябчиков, а однажды притащивший даже кабана пуда на два. Вот это был уже настоящий пир. Позже, на территории Польши, кто-нибудь притаскивал домашнего поросенка, гуся или кур. Нельзя сказать, чтобы мы сильно мародерствовали, но стащить у фермера какую-либо живность особо зазорным не считалось. А ставить об этом в известность начальство было необязательно. Более того, некоторые офицеры сами посылали ординарцев раздобыть что-нибудь вкусненькое. Акценты сменились. Если в тылу пределом счастья считалось достать несколько картошек или кусок жмыха, то на фронте в основном охотились за мясом. И голодные дни, которые сопровождали переброску части, быстро забывались. Зато деликатесы — например, ухо поросенка, поджаренное паяльной лампой, — помнились гораздо дольше…

В конце мая — начале июня 1944 года наступление наших войск заметно замедлилось. Полк по нескольку дней стоял на месте, а студебеккеры все время подвозили снаряды. Здесь надо рассказать, насколько движение машин по военным дорогам отличалось от обычного. У большинства студебеккеров не работали тормоза. Тогда мы еще не были знакомы с гидравлическим приводом, и нарушение его герметичности выводило ножные тормоза из строя. А ручной тормоз, предназначенный для торможения на стоянке, при использовании на ходу просто сгорал. Так что тормозить приходилось только переключением передач, а на большой скорости это требовало особого мастерства. Еще одной особенностью фронтовых дорог была ночная езда без света. При малых скоростях водитель высовывал голову из окна металлической кабины или, если у машины вместо кабины был тент, откидывал лобовое стекло на капот и так ехал, буквально на ощупь. В особо сложных условиях впереди шел солдат с белой тряпкой. Труднее было на хороших дорогах, где надо было двигаться с большой скоростью. Здесь уже все зависело от зоркости шофера и быстроты его реакции. Студебеккеры с пушками всегда двигались в колонне, и надо было все время помнить, что дуло впереди идущего орудия находится как раз на уровне радиатора. Почти у всех студебеккеров нашей бригады имелись следы «поцелуев» с пушками…

К концу лета наша часть вышла к границе Белоруссии с Польшей. Нам очень хотелось перейти Буг по мосту и сделать хоть несколько шагов за границей. Мы даже попросили об этом командира дивизиона. Но нам было отказано. В штабе готовили план наступления.

После входа в Польшу наш полк почти два месяца с боями двигался на Запад и, пройдя более 200 км, вышел на Вислу. За это время мы участвовали в освобождении городов Седлец, Вышкув и пригорода Варшавы Праги. А потом за осенне-зимний сезон освободили Варшаву, захватили города Бромберг и Шнайдемюль, прошли через всю Померанию, штурмом овладели городом Альтдаммом и вышли на Одер.

По приказу наркома обороны зимой всему личному составу действующей армии должны были ежедневно выдавать по сто граммов водки. Возможно, некоторые старики еще помнят слова известной песни: «Налейте в солдатскую кружку / Мои боевые сто грамм»… Правда, часто эта водка растекалась где-то, не доходя до линии фронта. Зато в отдельных случаях ее выдавали для поддержания духа и в качестве поощрения. Делалось ли это по приказу наркома, мы не знали. В нашем расчете слово «водка» звучало довольно часто. Разговоры обычно начинали солдаты старшего поколения — Гарош, Егоров и другие. А мы, молодежь, лишь представляли себе те довоенные выпивки, о которых рассказывали «старики». Собственного опыта многие из нас не имели и в первую нашу фронтовую зиму даже отдавали «старикам» свою порцию. Но уже в следующий осенне-зимний период практически все солдаты не просто ждали, а активно искали выпивки.

В городе Бромберг солдаты обнаружили спиртзавод. В зале стояли четыре огромных цилиндрических бака со спиртом. К их кранам сразу же выстроилась длинная очередь. Кто-то нетерпеливый выстрелом из пистолета пробил в баке дыру. Скоро все баки были продырявлены. Мы продолжали наполнять канистры, когда в зал влетел долговязый солдат и, не найдя посудины, стал на карачки, прильнув губами к большой луже на бетонном полу… Кончилось действо тем, что завод запылал ярким пламенем. Сгорело и несколько близлежащих домов. А замполит дивизиона потом обнюхивал все канистры, притороченные к бензобакам, и, если обнаруживал спирт, выливал его на землю. Шоферы, разумеется, не могли этого допустить и, спасая драгоценную жидкость, заливали ее в систему охлаждения двигателей. К счастью, ни одна машина не взорвалась…

Полк продолжал движение на запад, ежедневно проходя по 15–20 км, а то и больше. Немцы слабо сопротивлялись. К середине марта вышли к городу Альтдамм, расположенному на восточном берегу Одера напротив крупного промышленного центра Германии Штеттина. Штурм Альтдамма был возложен на пехоту, недавно пополненную новобранцами, которые считались морально неустойчивыми, и для поднятия их боевого духа из танкистов и артиллеристов было сформировано несколько штурмовых отрядов человек по десять. Им надо было первыми подняться в атаку и увлечь за собой пехотные батальоны. Наш отряд формировали на добровольной основе, то есть так: командир пошел добровольно, а остальным было настоятельно предложено поучаствовать в мероприятии. Никто не отказался. Перед атакой пехотное командование выделило нам по кружке спирта на двоих. Отряд расположился на опушке жиденького леска метрах в трехстах от небольших домиков, с которых и начинался город. После выстрела зеленой ракеты мы должны были выскочить из окопа и с криком «Ура!» пробежать это расстояние, обойти дома и выйти на ближайшую улочку. На этом наша миссия заканчивалась.

Сидим в окопе, болтаем. Все чуть возбуждены, не более того. Вот и ракета. Первым выскакивает командир группы, за ним лейтенант Саакян и мы — все остальные. Веселое «Ура!». Бежим к домам. Сзади из окопов выскакивают пехотинцы. Все в порядке, атака идет по плану. Неожиданно из ближайшего дома застрочил пулемет. Еще несколько шагов по инерции — и все лежат. Сползаем в небольшую ложбинку. Раненых нет. Что делать? Вообще-то следовало вызвать артиллерию: два-три снаряда и пулемета бы не было. Но справа и слева атака продолжается, до дома — считаные секунды бега, а в наших жилах бурлит кровь, подогретая спиртом. Вскакиваем и бежим. Падает прошитый тремя пулями Саакян, ранен командир, убит солдат... Может, и не стоило пить ту кружку на двоих.

В Альтдамме дивизион простоял более недели, и мы имели возможность спокойно ознакомиться с городом. С командиром четвертого орудия Дурыкиным я бродил по улицам, с интересом рассматривая европейскую архитектуру. Иногда заходили в дома, брошенные жителями перед наступлением советских войск. Судя по обстановке, в городе не было коммунальных квартир. По сравнению с довоенной Москвой, немцы, проигравшие войну, жили совсем неплохо…

Разгромив немцев под Альтдаммом, наши войска обеспечили безопасность правого фланга фронта, создав условия для наступления на Берлин. В первых числах апреля наш полк вместе с другими воинскими частями двинулся на юг, соблюдая жесточайшую маскировку. Весь лесистый правый берег Одера был буквально забит техникой, и ехать приходилось медленно. За неделю мы преодолели всего около двухсот километров и наконец остановились южнее Франкфурта, метрах в двухстах от берега реки. Отдыхать не пришлось. Подготовка огневых позиций — рытье окопов, строительство землянок и других инженерных сооружений — велась по ночам, к утру от этих работ не должно было остаться и следа, все должно было быть тщательно замаскировано.

В первый свободный день пошли знакомиться с окружающей местностью. Осторожно подойдя к берегу Одера и осмотревшись вокруг, обнаружили на западном берегу реки плацдарм, занятый нашими войсками. Во время общего наступления эти солдаты обнаружили на железнодорожной станции цистерну со спиртом, возможно, оставленную там не без злого умысла. Естественно, солдаты не могли пройти мимо. Среди наступающих началась повальная пьянка. А немцы, воспользовавшись этим, пошли в контратаку. С обрыва буквально как горох посыпались немцы. Это были подразделения «Гитлерюгенда» — совсем еще мальчишки 16–17 лет, одетые в новенькую военную форму. Артиллеристы с восточного берега сразу же отреагировали беглым огнем, и атака была отбита. Трупы, ничем не прикрытые, лежали здесь несколько дней. Тяжело было смотреть на этих мертвых мальчишек...

Мы подружились со стоявшей поблизости армянской дивизией. Недалеко от своих землянок армяне расчистили большую площадку и с обеих сторон установили примитивные ворота. На поле были две команды человек по десять, и все как угорелые носились за настоящим мячом. А он летал над полем, как птица, игроки били по нему ногами и головами... За все время фронтовой жизни я впервые видел подобную картину: на фронте играли в футбол.

Потом мы с армянами сидели возле костра и обсуждали положение на нашем участке фронта. Чувствовалось, что нас ждет что-то необыкновенное. От Одера до Берлина в этом месте было менее 80 км. Шла подготовка к главному наступлению войны. Мы это видели и понимали. Но что произошло на самом деле, узнали позже, а некоторые статистические данные — только из воспоминаний командующе-го 1-м Белорусским фронтом маршала Жукова.

При планировании Берлинской операции разрабатывали возможности ошеломить противника. Так родилась идея ночной атаки с прожекторами: 16 апреля за два часа до рассвета зенитные прожекторы должны были внезапно осветить позиции противника и объекты атаки. Целый день мы готовили машины к маршу. Ночью в полной темноте наш полк 122-мм гаубиц по понтонной переправе форсировал Одер, вышел на автостраду и занял место в войсковой колонне. Днем отсюда просматривалась вся приодерская местность. Но сейчас она была скрыта предутренним туманом. Перед нами стояло множество машин с зенитными прожекторами, а рядом расположились танки и БТРы с пехотой. В назначенное время в небо взлетели тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу вспыхнули 140 прожекторов, расположенных на шоссе с интервалом 200 метров. Более 100 миллиардов свечей осветили поле предстоящего боя. И тотчас же началась артподготовка. Раздался потрясающей силы грохот выстрелов и разрывов. По статистическим данным, на линии главного удара было сосредоточено более 14,6 тысячи орудий, а в воздухе гудели бомбардировщики. В течение только первого дня наступления артиллерией было сделано более одного миллиона выстрелов, на изготовление снарядов для которых потребовалось почти 100 тысяч тонн металла, а для их доставки на фронт — 2450 железнодорожных вагонов. В течение 30-минутного артиллерийского огня противник не сделал ни единого выстрела, что свидетельствовало о его полной подавленности и разрушении системы обороны. Наши прожекторы и вся другая техника продвинулись вперед, и снова началась общая атака… Гитлеровские войска были буквально потоплены в море огня и металла. Сплошная стена пыли и дыма висела в воздухе, ее даже мощные лучи прожекторов не могли пробить. Мы шли вперед, продвигаясь в среднем на 8 км в день, а на некоторых участках — и на 10–12 километров.

Тяжелейшие бои за овладение Зееловскими высотами продолжались несколько дней, но прожекторы в них уже не применялись. В этот период наша бригада поддерживала 8-ю армию генерала Чуйкова. В двадцатых числах апреля наш полк бросили на юго-запад. Мы вместе с некоторыми другими воинскими частями рассекали группировку противника, окруженную с юга 1-м Украинским, а с севера — 1-м Белорусским фронтами. В это время основные бои шли на подступах к Берлину и в самом Берлине, а на нашем направлении было сравнительно тихо. В конце апреля орудия батареи сделали лишь несколько выстрелов при форсировании переправы через реку Шпрее.

1 Мая 1945 года мы встретили в небольшой деревне в 30 километрах южнее Берлина. Дальше двигались уже без боев.

Вечером 6 мая батарея остановилась в лесочке на небольшом холме. Машины загнали под деревья, а орудия, не закапывая, разместили в боевой готовности вдоль опушки. Был хорошо виден какой-то город, утопающий в бело-розовом тумане цветущих яблонь, а чуть дальше в лучах заходящего солнца искрилась голубая лента широкой реки.

Основная масса солдат ни сейчас, накануне победы, ни вообще во время войны не знала общей обстановки и весьма смутно представляла, где находится в данный момент. И в этот теплый майский вечер, не узнав новостей, солдаты разошлись и начали устраиваться на ночлег — ставили палатки или укладывались в кузове студебеккера. Ночью никаких происшествий не было.

Утром увидели: по дороге от города в сторону батареи движется группа людей. Ничего подозрительного в этом не было, но мы по привычке отошли в тень деревьев. К нам приблизились человек десять чернокожих в военной форме. Союзники! Это поняли сразу. К подобной встрече нас не готовили, что делать, мы не знали — просто высыпали навстречу, и наши физиономии не оставляли сомнений в искренней радости. Подошедшие остановились и тоже заулыбались.

Некоторое время стояли молча. Потом кто-то из наших громко заявил: «Мы русские! Совьет Юнион». Гости ответили, но никто ничего не понял. Попытались объясниться на немецком, но и это не помогло — немецкого как следует не знали ни мы, ни американцы. Наводчик четвертого орудия Стрельченко подошел к пришедшим и протянул руку. Этот жест был сразу же понят. Начались рукопожатия, перешедшие в дружеские объятия. Один из союзников отстегнул висевшую на поясе фляжку, сделал из нее несколько глотков и протянул нам. Оказавшийся ближе других Маринин принял ее из вежливости (как он потом объяснял), тоже сделал два глотка и вернул хозяину. Ту же процедуру, как по команде, проделали и остальные.

На опушке уже собралось много народа. Все что-то говорили, смеялись, обнимались. В несколько минут все буквально опьянели от счастья. И, как на фронте, началась пальба в воздух. Как же, разве можно было обойтись без салюта. Все поняли, что война кончилась. Мы узнали об этом не от своего командования, а от американских солдат, с которыми вот так запросто встретились и познакомились.

Начался обмен сувенирами. Это сейчас говорят — сувениры, а тогда этого слова многие даже не знали и просто дарили новым друзьям свои вещи: самодельные ножи и ложки, кресала (кусок металла с камнем и фитилем для прикуривания), мешочки с махрой, звездочки с пилоток и самые обыкновенные пуговицы со звездочкой от гимнастерки. А кое-кто подарил этим черным парням даже свою медаль. Союзники не остались в долгу. Нам дарили часы, фляжки (уже пустые), перочинные (отнюдь не самодельные) ножи, настоящие зажигалки и множество других вещей, оказавшихся в карманах. От чистого сердца и с большой радостью.

Между тем наступило время завтрака, все пошли на батарею. Замполит майор Плющ тщетно пытался этому воспрепятствовать, зато батарейный повар Чиринтаев оказался на высоте. Он гордо стоял с огромным черпаком на подножке полевой кухни, и самые большие порции каши с американской тушенкой достались гостям. После новых рукопожатий и объятий американцы ушли в город.

На другой день мы собрались было нанести ответный визит, но вме-сто этого пришлось ехать расчищать улицы городка, где вскоре должно было проходить какое-то важное мероприятие командующих воинскими соединениями. Вернулись лишь через несколько дней. Теперь уже все знали, что город, из которого пришли американ-ские солдаты, называется Цербст, а протекающая невдалеке река — Эльба.

Вскоре американцы ушли за реку, и в городе оставалось только мирное население. Встретило оно советских солдат настороженно-приветливо. Настороженно — потому что им говорили о русских только плохое, а приветливо — потому что побывавшие здесь чернокожие войска вели себя отнюдь не по-джентльменски, а мы были все-таки белыми. Но главное — из многих окон первых и даже вторых этажей на победителей смотрела... царица Екатерина II. И возле каждого ее портрета лежали цветы. А в витринах магазинов были выставлены большие картины, на одной из которых была изображена крупная женщина в черном платье, держащая на руках прелестную малютку, — надо полагать, будущую российскую императрицу. И все это было буквально завалено живыми цветами. Мы были ошеломлены. К стыду своему, никто из нас толком не знал биографии Екатерины, хотя многие со школы пом-нили, что она была немкой...

Вот так, на Эльбе, в местах, где в детстве жила наша императрица, второй дивизион 236-го Померанского гаубичного артиллерийского полка и закончил войну.

Вскоре наш полк перебросили в Эрфурт — центр немецкой культуры. Поселили на окраине города в хороших казармах, где раньше размещались отборные германские войска.

Отношения советских военнослужащих с местными немцами складывались по-разному. Многие солдаты не имели с ними никаких дел, мирно несли свою службу и ждали демобилизации. Но достаточно большая группа солдат и офицеров постоянно общалась с населением — из любопытства. За два послевоенных года, проведенных в Германии, я общался со многими немцами. Их отношение к нам, конечно же, было неоднозначным. Не было только одного — немцы на нас не нападали. По крайней мере в нашем полку об этом ничего не слышали. Более того, в трудные моменты население даже помогало советским людям. А вот некоторые наши военнослужащие хулиганили, а то и откровенно занимались грабежами и насилием.

 

По действовавшим в те годы правилам советские войска обеспечивались продовольствием за счет ресурсов побежденной страны. Делалось это в организованном порядке. Местные комендатуры объезжали сельскохозяйственные районы, устанавливали размер продовольственного налога, периодически его получали и передавали воинским частям. Но иногда наши военнослужащие по собственной инициативе приезжали в деревню и без официального оформления забирали продукты.

Комсорг дивизиона лейтенант Горяев, командир орудия Дурыкин и двое шоферов, катаясь на машине в окрестностях Эрфурта, остановились в деревне попить пива. К ним подошел бургомистр и, заискивающе улыбаясь, начал говорить. Видя, что его не понимают, он послал за переводчицей. Разговор пошел о коровах, курах, колбасе, фруктах и других сельскохозяйственных продуктах. Ребята сообразили, что с ними обсуждают размер продовольственного налога с этой деревни. Договорились быстро. В то время нас кормили вполне прилично, но более месяца дважды в неделю великолепная четверка привозила и раздавала всем желающим молоко, яйца, колбасу и прочие продукты. А Горяев даже обзавелся подругой, которая и спасла веселую компанию. В очередной их наезд она встретила машину в нескольких километрах от деревни и испуганно сообщила, что накануне на двух больших автомобилях приезжал комендант, ругал бургомистра, обложил деревню большим налогом и оставил офицера с группой солдат задержать артиллеристов. Разумеется, они в этой деревне больше не появлялись.

Еще хуже вел себя шофер Алаев. Он, например, заходил в небольшое кафе, где почтенные бюргеры пили пиво и мирно беседовали или играли в карты, клал на стол пилотку и громко говорил: «Ур!». Дисциплинированные немцы без возражений вынимали из карманов жилеток часы и молча их отдавали. В багажнике машины Алаева скопилось несколько десятков карманных часов, которые он потом менял «не глядя», раздавал кому попало, а напившись, развешивал на ветках деревьев и расстреливал из пистолета.

Однажды нас послали проверить у населения документы и наличие оружия. Потом это мероприятие получило название «шуровка». Город был разделен на небольшие участки, и оперативные группы из пяти-шести человек неожиданно для немцев должны были провести повальные ночные обыски. Нам достались три дома на окраине города. Подъехали в полночь. В первом дверь открыл пожилой мужчина. Увидев солдат, он так испугался, что потребовалось время привести его во вменяемое состояние. В доме было шесть человек: старик, две женщины средних лет, четырнадцатилетняя девочка и двое мальчиков семи-восьми лет. Проверив документы и собрав всех в одной комнате, приступили к обыску. Надо сказать, что вот так ночью врываться в чужой дом, пугать мирных людей и копаться в их шмотках было делом весьма неприятным. Чувствуя себя не в своей тарелке, ребята старались не шуметь и разговаривали чуть ли не шепотом. Осмотрев комнаты, заглянув на кухню, в туалет и в кладовку, солдаты перешли в нежилую пристройку и уже более спокойно обошли довольно большой сад. Не найдя ничего подозрительного, часа через полтора, извинившись за беспокойство, мы ушли.

В остальных домах картина обыска была примерно та же. Результат бессонной ночи — три ящика какого-то старого вина (один ящик был «конфискован», а два других позже обменены на продукты) и не очень симпатичная немка, тут же предложившая свои услуги, от которых солдаты гордо отказались. На других участках итоги обысков были схожими: документы в порядке, из оружия был найден лишь один немецкий штык-кинжал. Крупно повезло только одному расчету. В сарае под старой соломой нашли великолепный автомобиль «Хорьх» с восьмицилиндровым двигателем, в полной исправности. Машина досталась командиру дивизии, а хозяином дома, где она была обнаружена, занялся армейский отдел госбезопасности «Смерш».

Напряжение военных лет неожиданно вылилось в многочисленные пьянки, автомобильные аварии, дуэли, самоубийства и массу венерических заболеваний. На партийно-хозяйственном активе бригады были приведены сведения о том, что за первый год мирной жизни в Германии по разным причинам погибло наших людей больше, чем за советско-японскую войну 1945 года. Несмотря на серьезные последствия от употребления спиртного, тяга к нему постоянно росла, а после окончания войны приобрела катастрофический характер. Этому в большой степени способствовало появление в воинских частях магазинов военторга, где можно было купить крепкие напитки. Я относился к тем людям, которые пили много, но не выходили за рамки приличия и алкоголиками не стали, хотя иногда и попадали в глупое положение. А были случаи, когда желание расслабиться и погулять приводило к трагическим последствиям.

Бензин для студебеккеров наш полк получал в Польше, где в то время было много вооруженных банд, нападавших на советских военнослужащих. Поэтому за горючим направляли три машины: две с бочками, а третью — с вооруженными солдатами. Однажды решили заночевать в Дрездене и шоферы вечером пошли посмотреть город, а вернувшись, нашли у машин трех девиц, которые громко заявили: «Их никс курва, их никс б…, их — коммунист». Воспользовавшись столь своеобразным приглашением, кое-кто горько об этом пожалел. Шофер Володя Елизаров скоро стал грустным и обеспокоенным. В конце концов он признался мне, что у него сифилис. В то время мы работали в городе Носсен — отправляли оборудование немецкого авиационного завода в Россию. Посоветовавшись, решили ничего не говорить начальству, а обратиться к немецким медикам. Скоро врач был найден. Он объяснил, что лечение состоит из трех этапов и длится около 7 недель с двумя перерывами. Первое время все шло хорошо. Володя исправно посещал врача и выполнял все предписания. Но наступил момент возвращаться в Эрфурт, где в это время находилась наша бригада. Елизарову оставалось еще несколько дней до завершения второго этапа лечения. Пришлось все рассказать командиру дивизиона. Выслушав шофера, майор как следует его отругал, но остаться на несколько дней разрешил, поручив кое-какие дела. Быстро пролетели десять дней перерыва, приближался третий, заключительный этап Володиного лечения.

В это время набирала силу кампания по наведению в армии дисциплины. И на этот раз комдив наотрез отказался отпустить Елизарова. Ему было выписано направление в госпиталь. Но Володя вместо госпиталя отправился в Носсен. К несчастью, он нечаянно захватил технический паспорт на свою машину, который потребовался после его отъезда. Выяснив, что Елизаров в госпиталь не явился, майор все понял и приказал мне немедленно его привезти. Встретившись с другом, я рассказал ему, как обстоят дела. Паспорт он отдал, а вернуться обещал только через пять дней, когда лечение будет завершено. Я пытался убедить его, объяснял, что майор вынужден будет принять жесткие меры. Уговоры не помогли.

Как я и ожидал, комдив тут же вызвал самого пакостного командира взвода, объяснил ему положение и дал приказ доставить дезертира. И снова мне было поручено сопровождать его и двух солдат, так как, кроме меня, никто не знал, где живет Елизаров. Приехали вечером, остановились в комендатуре города. Воспользовавшись тем, что командир взвода и комендант тут же сели за бутылку, я смотался предупредить Володю. Тот встретил эту новость спокойно и лишь попросил, чтобы за ним пришли часам к десяти утра. На другой день после завтрака мы двинулись в сторону рабочего поселка. Пошли через железнодорожные пути. Обойдя стоящий состав, натолкнулись на группу взволнованных людей. Перед ними лежало изуродованное тело Воло-ди Елизарова. Один из присутствовавших здесь железнодорожников рассказал, что видел, как этот сержант несколько минут назад бросился под прибывающий на станцию состав. А в Россию пошло официальное письмо: «…погиб от несчаст-ного случая».

После окончания войны в армии началась реорганизация. Для решения кадровых вопросов при штабе полка был создан специальный отдел. Около его дверей постоянно толпились лейтенанты, капитаны, майоры и другие командиры. Офицеры, имевшие образование и гражданскую специальность, подавали рапорты об увольнении из армии, а те, у кого до войны не было опыта работы, хотели остаться. Однако военные чиновники чаще всего поступали вопреки их желаниям. В отличие от офицеров, рядовых и сержантов демобилизовывали в зависимости от возраста. Первым в конце 1945 года уехал наводчик Гарош, которому уже стукнуло 44 года. Груст-но было прощаться с этим замечательным человеком. Во второй этап демобилизации попал Станчиц — борец с алкоголем. Потом поехали домой заряжающий Хомяков и досыльный Егоров, от которого у нескольких наших офицеров остались неплохо сшитые им сапоги.

У парторга второй батареи капитана Хусаинова в Средней Азии жила старая мать. Служил Хусаинов исправно, с начальством не ссорился и одним из первых получил отпуск. По возвращении в часть его нельзя было узнать. Он посерел, все время о чем-то думал и через несколько недель пустил себе пулю в лоб. Перед этим он рассказывал своим товарищам, насколько жизнь в его далеком от войны ауле отличалась от жизни в побежденной и разрушенной Германии.

В начале лета 1946 года заместитель командира бригады по политчасти подполковник Ковалев, у которого демобилизовали ординарца и шофера, предложил мне перейти к нему, сказав, что собирается переехать в Москву и возьмет меня с собой. Мне очень хотелось домой, и я согласился. Однако вскоре стало известно, что в Москву его не переводят, и Ковалев командировал меня в Баку за своей женой и сыновьями. По дороге я два дня провел в Москве…

За время командировки подполковник нашел для меня новое место работы. Я был назначен преподавателем в автошколу, где ускоренно готовили шоферов взамен демобилизованных.

Потом и я вернулся домой. И 2 марта 1947 года уже стоял в Москве около своего дома, из которого пять лет и восемь месяцев назад ушел на фронт…