Лауреат 2007 года за повести «Про
Берту» (№ 1) и «Про Иосифа» (№ 10)
Ну вот. Купила конфет всяких, печенья, семечек, орехов,
мандаринок. Грошиков мелких наменяла — одаривать за колядки. Щедрый же вечер,
13 января, Маланки. Придут щедровальники.
И колядники придут. Все заодно. Трохи
не по правилам — по правилам только девушки незамужние щедруют,
потом гадают, ворожат на суженого. Хлопчачье дело —
повторно сватов засылать, если в первый раз им гарбуза
вручили с отказом. А жиночкы-чоловикы, соседи, друг к
другу ходили мириться на всякий случай, чтоб в новом году не ссориться. Ну и
ладно. Хай и одни, и другие, и третьи. Споют на
пороге, скажут что положено, а я им скоренько и дам что надо. Праздник же ж.
Жду. Не идут. Ем мандаринки, залузгиваю
семечками, одна в родительском доме на берегу реки Десны в городе Чернигове.
А тут звонок в самую дверь. Открываю с улыбкой — праздник же ж. На меня идет красавец-аккордеон с перламутровыми
накладками, по ребрышкам — красный кантик, клавиши слоновой костью отливают. На
корпусе переводная картинка, давнишняя, из первых, немецких, которые появились
у нас: артистки студии ДЕФА, Рената Блюме там, само собой, и как будто хотел
кто-то эту картинку счистить, а только по краям пошкрябал,
но больше вокруг материал попортил, перламутр и старое
дерево поцарапал без толку и на том бросил.
— Хазяечка, дозвольтэ
щэдруваты?
— Проходьтэ, щэдруйтэ,
будь ласка.
Жиночка.
Наверно, бессемейная, семейная б только-только со
стола убирала после щедрой вечери. Присела б на краешек табуретки да хоть поела как следует на кухне — за всеми бегала за столом, всех
обихаживала, подкладывала-уговаривала, за рюмками-стаканами следила; а до того готовила — и смажэнэ, и варэнэ, и пэчэнэ, и млынци-сонэчки (блинчики-солнышки), и ковбасу,
и гуску, и картополяныкы из
шкваркамы, и локшину
(лапшу) самодельную ровненько-тоненько резала старым ножом, еще бабкиным, а тот
нож из косы, из самого краешка, короткий, острый, косили той косой, косили,
точили-точили, треснуло железо от излишней тонкости прямо посреди косовицы, на
лугу, обломок в траве потерялся, нашли и сделали нож.
Ну вот.
Поет хорошо, на совесть. Не абы як. А я зачарована
аккордеоном. Планочки, дырочки, особый старый свет эмали и бело-зеленого
перламутра, узор из плетущихся вверх цветов и гроздьев винограда; надежность
кожаных ремней через плечи, и особенно — ремень, который слева, на него
основной упор — тянуть и тянуть, и по кнопочкам рукой давить аккордами особой
музыкальной силы и воздействия.
Аккордеон немецкий. Трофейный. Надпись HOHNER
железная-начищенная с правого боку, где клавиши. Слева — где кнопочки — VERDI
I. Видно сразу. И возраста жиночка
не сильно старше меня, значит, отец ее около 26–27-го года рождения, воевал,
совсем хлопчиком пошел на фронт, и потому аккордеон именно немецкий, и Рената
Блюме на нем прилеплена была в свое время, когда другие лепили ее на дорогущие
(девяносто советских рублей) транзисторы «Спидола», и на мопеды тоже переводили
картинки осторожненько — на защитное стекло впереди и на торпеду, по бокам, чтоб видней окружающим, замачивали сначала в теплой воде,
потом картинкой вниз разглаживали на нужной поверхности и пальцем скатывали
толстый слой размокшей бумаги, освобождали из-под него неземное лицо далекой
звезды, а если передержать в воде, разлезется и верхний слой, и всё на свете, и
никакой красоты у тебя не будет, у всех будет, а у тебя — нет, потому что
картинки только у спекулянтов на базаре с-под полы или как, а гроши ж не
казенные, и их на ерунду нема больше.
Но картинку, конечно, лепил не батько,
а старший ее брат, серьезный человек таку дурню на благородный инструмент не налепит, рука не
замахнется, а хлопец — запросто, и ее, младшенькую, может, привлек — девчонка
ловчей в таких делах, где терпение и аккуратность, аккуратность и терпение.
И вот он налепил Ренату Блюме на
аккордеон.
И взрослые увидели.
И сказали:
— И для чего ты такое сделал, сынку, гад
ты такой, сдирай оту гадость своими ногтями и зубами
своими выгрызай, шоб и следа не осталося!
И за чуб хлопца, за чуб.
А он от безысходности вины канючит:
— То не я, то она…
И на сестру кивает, и мигает ей двумя своими глазами, спасай
брата, ой, спасай, ты ж маленькая, тебя не накажут, а меня на танцы не пустят,
а еще штаны мои новые широченные внизу, железной молнией подшитые, шо зубчиками своими блестящими желтенькими по асфальту
цокают еле-еле слышно-чутно, выкинут, шоб я семью не позорил, спасай, сестричка!
А уже распахивается шифоньер, и выгребаются могучей батьковой рукой бэлсы-колокола-с-английского
самошитые, и растягиваются вдоль и поперек, и
цепляются зубчики-зализяки, и тут слышат все твой
маленький голос:
— Братик мой, братик, ты ж ни в чем не виноват, я сама тую
картинку налепила, ой, простите ж вы меня, а братика
пустите, и на танцы его пустите, и вообще, и штаны его отдайте, а картинку я
отлеплю, честное октябрятское!
Ну вот.
А щедровальница спрашивает:
— Ну шо,
яку вам щэ заспиваты? Можна нэ щэдривку,
можна «Черэмшину», чы «Два кольори», або «Чорнобрывци». Я завжды на заказ спиваю. Нэ волнуйтэся.
— Давайте вместе споем, «Чорнобрывци».
— Отож, отож.
Ну, з Богом.
Заспивалы.
После первого куплета я отступила, чтоб не мешать.
Як на ти чорнобрывци погляну,
Бачу маты старэньку,
Бачу рукы твои, моя мамо,
Твои очи я бачу, риднэнька.
Ну вот. И так, и сяк, и водой, и одеколоном тройным ту Ренату
терла, и ногтями своими царапала ласково и неласково тоже, и ножницами, и
стиральной резинкой красной, той, что в тетрадке дыры делает, а не стирает и
еще чернилами потом пачкается, хоть о дерево ее три,
хоть как, и лезвием «спутник» пыталась срезать переводнушку,
и залилась новыми слезами, а потом еще новей, а потом заснула, уткнувшись в
меха, в красную блестящую окантовку каждой складочки, так, что отпечатались они
на твоей щеке надолго.
И приснилось тебе, что в пионерки тебя не примут, потому что
юбка гофре мятая и не разглаживается, хоть ее чем наглаживай, хоть даже клеем
контор-ским те гофринки мажь, чтоб не расходились, а
наоборот — остренько ребрились.
И был это год 1970-й, год 25-летия Победы, и отцу как раз
сорок три года, и еще 100-летие Ленина, старухи в нашем дворе обсуждали
близость третьей мировой, потому шо «шо-то обязательно будет».
А штаны-бэлсы появятся позже. Это я
погорячилась, со штанами. Но так уже они красиво вокруг тонких хлопчачьих щиколоток вились! Как знамя. И железячки стукали. И даже иногда некоторых до крови
царапали — голую кожу над носками. И кровь текла прямо каплями на землю. Да. А
за шо кровь? За моду.
Ну вот.
И Рената Блюме вышла замуж за Дина Рида, а Дин Рид утонул в
немецкой речке вроде случайно, но вроде и не совсем, и был он очень красивый, и
в черно-белом «Рекорде»-телевизоре пел еще
задолго-задолго до своей безвременной смерти, исполнял в белом парчовом пиджаке
песни, в том числе «Элизабет» с припевом, а «Хаву-Нагилу»
не пел, хоть на пластинке «Мелодия» такое было.
— Ну шо, хазяечка, зи святамы
вас, дорогэнька!
Щедровальница
оглаживала аккордеон, успокаивала звук. Наступила пора одаривания.
В чистую белую наволочку (еще мамой стиранную), я сложила
гостинцы, сверху посыпала грошиками, завязала, вручила с поклоном:
— Дякую, дякую
вид щырого серця.
Жиночка
приняла клунок тоже с поклоном. Поклонилась больше не
спиной, а согнутыми коленями, как беременная. И инструмент придерживала рукой,
будто живот с ребенком внутри. Повернулась к двери, потом снова лицом ко всем
раскрытым дверям, окинула пространство одним взглядом: чемодан, узлы,
беспорядок нежилого дома.
— Ну шо, однисинька тут? — спросила совсем другим, не праздничным
голосом.
— Ага.
— Ну ничого.
Ничого. Якось будэ.
