Лауреат 2003 года за конспект романа
«Мене, текел, фарес» (№ 5) и 2013 года за цикл стихотворений «Читается
нараспашку и на лету» (№ 7)
И я, и мой одноклассник по кличке Зяблик можем свидетельствовать,
что Миша Кобленц еще в школе страстно полюбил Машу Цыпину. У Маши было такое
нежное лицо, такие узкие запястья и щиколотки, что, казалось, Творец ее рисовал
самой тоненькой беличьей кисточкой и проводил каждую линию, затаив дыхание и напрягая
глаза. Именно так рисовал Машу и Миша — ведь еще в школе он знал, что
обязательно станет знаменитым художником.
Но Маша Мишу не любила и после школы вышла замуж за француза
и уехала в Париж. А через год у нее родилась дочка.
Миша, поступив в Суриковское
училище и проучившись два года, бросил все и устремился в Париж, вслед за
Машей. Однако там ему как художнику не нашлось места, и самое лучшее, что ему
удалось найти, была работа уборщика в кафе «Солей».
Время от времени он приглашал Машу в кафе, и они вместе пили
кофе или вино и вроде бы болтали о том о сем, но Миша
все равно сводил разговоры на свою любовь — пусть не всегда прямо, пусть
притчей, намеком. Все равно выходило: «Крепка, как смерть, любовь моя!». А
вечерами он, сидя в своей снятой на родительские деньги квартирке, рисовал
Машу, даже если это был пейзаж, или танцовщицы с лицедеями, или даже натрюморт.
А Маша, судя по машине, на которой она подкатывала к месту их
встречи, по ее нарядам и по рассказам о путешествиях, жила припеваючи. Так казалось
Мише Кобленцу, и на него после этих встреч нападала черная тоска. Он был болен
Машей, так надо было его понимать, когда я приезжала в Париж, и мы с Мишей
бродили по улицам и разговаривали.
— А хочешь, — пойдем в кафе? — спрашивала я.
А он отвечал:
— Я в жизни хочу только одного — Машу!
— Миша, а ты любишь позднего Пикассо?
— Я люблю только Машу!
Прошло несколько лет. Ему удалось попасть в парижскую
художественную студию, которая сама устраивала вернисажи, и на одной из
выставок к нему подошла женщина средних лет, американка, жившая в Париже, и
предложила стать его куратором. И через весьма малое время все Мишины картины
были проданы за столь приличные деньги, что он купил себе квартиру, обставил ее
по своему изысканному вкусу и, вдохновленный успехом, затеял писать новую
серию. И тут ему позвонила Маша. Впервые. Сама.
Он отбросил кисть, переоделся и полетел на встречу. Маша была
не одна. Она держала за руку маленькую девочку, а возле ее бедра
пристроился большой чемодан. Маша была в
темных очках.
— Ты правда любишь меня больше
жизни? — спросила она. — Теперь я свободна.
Я ухожу к тебе.
Она сняла очки, и Миша увидел на ее скуле кровоподтек. Он
кивнул.
— Где твоя машина? — спросил он, хватаясь на ручку чемодана.
— Он меня оставил ни с чем! — всхлипнула она.
Поймали такси, пришли в Мишину новую квартиру:
— Располагайтесь!
Пришлось девочке отдать спальню, а самим поселиться в студии,
которая служила и кухней, и столовой, и гостиной, и мастерской.
Впрочем, дела у Миши пошли так хорошо, что Машу такая
домашняя диспозиция не тревожила — она знала, что скоро у них будет возможность
переселиться в просторные апартаменты. Она мне так и сказала, когда в последний
раз приезжала в Москву.
— Знаешь, я рада, что все так получилось: я ведь раньше Мишу
недооценивала. А он такой славный! И так меня любит — просто умрет без меня.
А Миша в это же самое время сидел в парижском ресторане с
Зябликом — они не виделись со времен Мишиного отъезда, а Зяблик, ставший
известным театральным режиссером, чуть ли не впервые оказался в Париже, и они
крепко выпили.
— Так ты с Машкой? — радостно восклицал Зяблик. — Молодец, добился-таки чего хотел! Удалось!
— Зяблик, — тяжко вздохнул Миша, — Маша, конечно, очень
хорошая, и все такое, но как бы мне теперь сделать так, чтобы все было
по-прежнему? Чтобы она… ну, к мужу вернулась, что ли! Или к родителям в Москву!
Уехала с вещами куда угодно! Куда-нибудь… Но не могу
же я ее так обидеть!
— Да ладно, — не поверил Зяблик. — Ты преувеличиваешь.
— Знаешь, — Миша даже ухватил Зяблика за галстук, словно притягивая
его к ответу, — сижу я с ней рядом, тут рядом ребенок ее играет, Маша
что-то щебечет, шелестит, вся такая
чуткая, надрывная, я слушаю ее, а сам думаю: «Ну когда
же ты уйдешь, наконец?» Что делать-то? Обида ж смертельная!
Зяблик, маленький, тщедушный, испуганно отцепив Мишины пальцы
от своего галстука, пожал плечами.
— А может, ты придумаешь что-нибудь? Ну, чтобы она ушла…
— Что я могу придумать-то? — залепетал Зяблик. — Я и не видел
ее давно. И не послушает она меня — кто я такой, да и что я ей скажу?
— Но мне-то так жить невыносимо! А она уже корни пустила —
хоть самому из дома беги. Ты же — режиссер, выдумщик, мастер интриги, думай,
Зяблик, думай.
Зяблик, который на нервной почве уже изрядно поднакачался коньяком, нахмурил лоб.
— А что если сказать, что у тебя заразная болезнь? — вдруг
просиял он.
— Мимо. Не прокатит, — покачал косматой головой Миша. — Не
поверит она. Давай еще что-нибудь.
— Что у тебя возлюбленная на стороне! Скажешь: «Я полюбил
другую, прости…» — проникновенно произнес Зяблик последнюю фразу.
— Чушь, — помрачнел Миша. — Выследит и поймет, что никакой
дамочки у меня и нет. А если и подумает на какую, то пойдет с
ней качать права на меня. Такая она — мастерица отношения выяснять.
Въедливая. До белого каления может довести этим выяснением. Съест соперницу.
— Ну тогда не знаю, что и придумать.
— Зяблик погрузился в тягостное раздумье. — Разве что признаться ей, что ты —
как Верлен. Ну, что ты — педик.
— Я — педик? — Миша снова потянулся к галстуку Зяблика. Тот
даже втянул голову в плечи.
— В том смысле, что ты — нетрадиционный, — залепетал он. — Ты
ее очень любишь, любишь ее по-прежнему, но вот так и так, — увы!
Сама природа против. — Миша ослабил хватку, и Зяблик
осмелел. — Красиво получится! Современно. Она возвращается из Москвы, а ты ей:
«Прости, у меня теперь живет друг, бойфренд! Европейские ценности. Сама
понимаешь…». И ты свободен, и ей необидно.
Миша хмыкнул и задумался.
— Ладно, — наконец, сказал он, расплатившись с официантом и
поднимаясь из-за стола. — Тогда переезжай из гостиницы ко мне. Завтра она
возвращается, надо же ей предъявить бойфренда. Все ясно и без объяснений.
— Я? — чуть не заплакал Зяблик. — Я-то тут при чем! Я — по
старинке...
— А я что, по-твоему? Для игрищ тебя зову? Твоя идея, ты и
реализуй, инсценируй… Декорация, мизансцена. А я погляжу, какой из тебя
режиссер.
Взял Зяблика в охапку, запихнул в машину, довез до гостиницы,
загрузил в багажник его вещи и увез к себе.
На следующий день и была разыграна эта драма: вернулась Маша,
хорошо еще, что одна, без девочки, которую она оставила у родителей в Москве,
постель разобрана, по дому шмыгают два смущенных мужика в трусах, чем попало
прикрываются, по сортирам прячутся, рожи виноватые,
словно их случайно застукали здесь, накрыли. Маша, забыв про всякую толерантность,
в гордом гневе произнесла:
— Суки вы! Ноги моей больше не будет в этом доме!
Хлопнув дверью, ушла. Потом за ее скарбом явилась французская
подруга, постреляла гневно глазами на пьянствующих мужиков, стыдливо
праздновавших победу. Когда она ушла, Миша, с опухшим лицом в синеватой щетине,
сказал:
— Друг Зяблик, мы, конечно, подлецы, но какой урок можно извлечь из этой истории?
Никогда не впускай к себе того, кого не знаешь каким образом можно выгнать.
Никогда не добивайся того, с чем ты не сможешь справиться. Никогда не достигай
того, что тебе неизвестно. Никогда не обижай человека тем, что отвергаешь его,
а лучше выстави самого себя на позор, чтобы он от тебя отказался сам!
И Зяблик похвалил его точные формулировки: все четыре
«никогда».
Вечером того же дня он вернулся в свой гостиничный номер,
привел себя в порядок, надел чистую рубашку и спустился в кафе, где ждала его
нежная невесомая молодая дама.
— Ну вот видишь, Машенька, — сказал
он, целуя ее. — А ты боялась, как бы он не покончил с собой, если ты от него
уйдешь! Обошлось!
И она благодарно засмеялась в ответ.
