Лауреат 2002 года за роман-монолог
«Нельзя. Можно. Нельзя» (№ 6)
1.
23 декабря 2014 года мы ездили в «Премьер» — посмотрели
документальный фильм Павла Печенкина о Варламе
Шаламове — о его «пермском периоде». Фильм получил только что два самых
престижных приза на фестивале «Сталкер» в Москве.
Это страшный и прекрасный фильм. История сталинских лагерей —
жуткая.
Я молилась за этих людей, заключенных безвинно за колючую
проволоку, ни за что ни про что ставших рабами, которые в голоде и холоде за
пару лет превращались в мертвецов… если в первых кадрах мы видели красивых
породистых мужчин, россиян в 1929 году, то в конце перед нами были изможденные
скелеты (умер каждый шестой к концу 1931 года)…
Фильм заканчивается словами Шаламова о том, что он знает
ТАЙНУ превращения начальника в садиста, заключенного — в раба (а также —
зачастую — в стукача и подлеца-льстеца), но не скажет ее.
— Почему именно этой фразой заканчивается? — спросила я мужа.
— Потому что апостол Павел говорил о тайне беззакония, о
грехе безверия.
Да, тайна личности — в личном выборе человека. Главный выбор
— верить в Бога или нет.
В советское время он не мог прямо сказать, что отказ от веры
привел к антропологической катастрофе!
Поэтому выразился так: ТАЙНУ УНЕСЕТ В МОГИЛУ.
Но мы из Евангелия знаем: добрый самарянин взят в рай — добро
награждается, даже если человек не верит в Бога. Однако в концентрационном
лагере трудно оставаться добрым. В самый первый месяц заключения, когда
охранники топтали ногами сектанта, Шаламов заступился за него.
Избивать человека перестали. Но ночью начальник конвоя сам
раздел Шаламова догола и поставил на выстойку под
винтовку. Это было в начале апреля 1929 года. На севере области еще очень
холодно. Шаламов потом написал об этом:
«Сколько простоял времени, не знаю, может быть, полчаса. А
может быть, пять минут.
— Понял теперь? — донесся до меня голос.
Я молчал.
— Одевайся. Марш в избу!
…К этому времени я решился — на всю жизнь! — поступать только
по своей совести».
Это было в начале срока. А потом… Постепенно он утратил
смелость — стал бояться заступаться.
У пермского скульптора Рудольфа Веденеева (который сам сидел
как диссидент) есть проект памятника Варламу
Шаламову, где великий страдалец изо-бражен голым, а в спину штыки уткнулись.
По-моему, это тот случай, когда обнаженная фигура не только уместна, но и
необходима! Но увы — никто пока не собирается ставить
такой памятник!
— Шаламов строил Березники, а там ни одна подворотня не носит
его имени! — говорит Рудольф.
…Я сразу представила березниковскую
подворотню, вывеску, и на ней написано: «Подворотня имени Шаламова».
Не так давно мне заказали для одного знаменитого издания
статью о юбилее Шаламова в Перми. Я зашла в Краеведческий музей — хотела
посмотреть материалы о Шаламове, но там сказали: нет НИЧЕГО! Я говорю: как нет?
Юбилей великого писателя, который у нас настрадался! Вы бы хоть копии
документов в ФСБ взяли…
— Они не дадут.
— А вы запрашивали?
— Нет.
Вот так. Я думала тогда: нас-вас завтра на север по этапу
погонят, будем есть хлеб, как едят зэки — подставляя
ладонь под подбородок, чтоб не упали крошки, а потом никто не спросит
документов для архива! Память исчезнет, если мы так будем себя вести!
Но все-таки что-то меняется: снят фильм о Варламе
Шаламове.
Только жаль, что в фильме не показали проект памятника Веденеева! Тогда бы зрители поняли, что пермская
художественная интеллигенция ПОМНИТ все…
У Рудольфа есть и проект памятника Осипу Мандельштаму — как
тот в Чердыни летит из окна больницы, полы пиджака сзади развеваются, как
крылья (то есть он летит и в небо, как ангел, и в Вечность как гениальный
поэт).
Я иногда так и представляю памятник всем, кто сидел в
Пермском крае: на скамейке сидят в ряд Шаламов, Мандельштам, Буковский,
Щаранский, Ковалев…
Ко мне в Пен-клубе подошел один писатель и сказал:
— Я у вас сидел.
— Так у нас все сидели — Пермь такая гостеприимная…
...Интересно, если бы левая оппозиция (к которой принадлежал
Шаламов) победила, лагеря были бы? Но человечнее? Или еще страшнее? (может, как
в Кампучии?). Думал ли об этом Варлам?
Как художник он был против унижения человека. А как политик?
Его судьбу можно сравнить с судьбой Андрея Платонова, который
был красным, верил в построение светлого будущего, а в гениальной своей прозе
показал весь ужас советского строя…
Я читала, что в Соликамске (Пермский край) не так давно
открыли мемориальную доску — у входа в Свято-Троицкий мужской монастырь, в
подвале которого Варлам-заключенный провел страшную ночь среди падавших в
обморок товарищей по несчастью, читая надпись, нацарапанную на низком потолке:
«Мы умирали здесь три дня и не умерли. Держитесь и вы!».
На мемориальной доске — барельеф: лицо Шаламова и текст:
«Варлам Шаламов разделил судьбу народа и обители… открыл миру правду ГУЛАГа».
Совсем на днях я была на открытии выставки «Папины письма» (в
Музее советского наива в Перми)… В письмах из лагерей
— заключенные котиков рисовали! Детям своим!.. Находили время для котиков,
потому что находили силы для ДОБРА — для добрых мыслей!
Выставка убедила меня еще раз: Шаламов не прав, не упомянув в
своих рассказах о той помощи, которую получал от солагерников...
Они его упрекали потом... я читала эти письма в журнале
«Знамя».
Например, друзья помогли Варламу
стать работником медпункта! Это когда он почти умирал!
Затем они же на три дня послали его на заготовку веток, чтоб
не попал он под переформирование (если б его снова перевели в другой лагерь,
там бы ему уже не попасть в медпункт на работу! И он бы погиб быстро!)
Много было помощи от этих друзей! Но ни
словом он не упомянул об этом в своих рассказах…
Мой друг В.С. говорил:
— Шаламов имел право НЕ писать о добре в лагерях — так
сильнее воздействовала его проза и сильнее становилась ненависть к ГУЛАГу!
А мне, Нине Горлановой, ближе мысль
Солженицына: человек до последнего сохраняет в душе крупицы добра — даже в
лагере.
Скрывать крупицы — добра — это грешить против правды.
Но муж мой говорит:
— Мы не имеем права осуждать эту черту Шаламова, сидя в
теплой квартире и попивая каждый день сладкий крепкий чай с булкой…
И я подумала: пора мне написать картину «В Перми все сидели»
(в ряд на скамейке сидят Мандельштам, Шаламов, Буковский, Щаранский, Ковалев и
наш Рудик Веденеев, который тоже сидел как диссидент
в лагере «Пермь-36»). А лучше бы сделать такой памятник… печальный, но очень
светлый (потому что все они сейчас — соль земли, да, цвет наш).
2.
Да, в Перми «все сидели», а между тем музей «Пермь-36»
закрывают… Как говорил мне один противник музея:
— Там сидели не только Буковский с
Щаранским, там были и эсэсовцы, каратели, уголовники.
— Ну и что! Ты вспомни, с кем рядом распяли Христа! С
разбойниками…
Говорят: когда закрывается дверь — открывается окно. На днях
к нам домой приезжала съемочная группа Бориса Караджева
(это друг моей юности). Они нас снимали для фильма о Мандельштаме в Чердыни.
Людям свойственно стремиться к познанию истины. Музей закроют, но будут
выходить фильмы… ставиться памятники.
Мне часто снятся памятники писателям и литературным героям.
На сегодня во сне видела памятник Мандельштаму — в духе
пермских богов… Сидит — щеку рукой подпер, в
больничном халате, халат — в полоску… Кажется, ярко раскрашен огнеупорными
красками.
...Однажды приснилось: в Перми на площади стоят камни с
вырезанными на них стихами Пастернака и Мандельштама, Решетова и Кальпиди.
Как-то приснился памятник Алексею Решетову: поэт подвыпил немного, замер в полупадении
— вперед наклонился, с раскинутыми руками. А Муза замахивается скалкой и
протягивает свиток.
Достоевский — напротив — начинает падать в припадке,
изогнувшись дугой назад, а маленький ребеночек смело хочет его подхватить. Руки
выбросил к спине Ф.М. Ребенок — в ночнушке до полу…
не различить пол.
Был еще сон. Я в редакции «Урала», мне говорят:
— Вот за этим столом однажды сидел Чехов. Хотите сесть на
минутку?
Я говорю:
— Так вы сделайте из проволоки силуэт, чтобы люди могли
примерять, где была рука Чехова, где нога…
Проснулась и подумала: на скале, где снялся Пастернак близко
к обрыву, можно тоже установить такой силуэт Пастернака, получится как бы дух
поэта, — будет похоже на силуэт
человека, как его обводят после убийства… но ведь
совет-ская власть убила его именно за «Живаго», в котором описана Пермь
(Юрятин)…
А еще можно сделать памятник Пастернаку в стекле: мы были
музыкой во льду (он вырывается и стеклянного шара, локти в сторону, стекло
треснуло).
Смутно явилась идея еще одного памятника Пастернаку — с
метельными нитями возле фигуры (мело-мело по всей земле).
В другой раз видела во сне, что у Беллинга
(абстрактное «Трезвучие») взяли идею для трех сестер чеховских в Перми. Но под
зонтиками. Зонтики должны быть вывернуты ветром. Это ветер судьбы. А может, это
ураган революции…
А Бродскому памятник: он сидит на чемодане, как на
фотографии, где он перед эмиграцией.
Обэриуты сидят
за выпивкой. Заболоцкий щеку подпер, Хармс цилиндр приподнял, Олейников карася
на вилку насадил, а Введенский — кентавр с рюмкой…
Худой Платонов (под Джакометти) вкручивает лампочку, которая
мигает. И лучше, чтоб он лампочку ввинчивал в мировое древо, а сам стоял на
табуретке… или на цыпочках (в неустойчивом положении). (Идея Букура.)
Чуковскому — памятник в виде металлического дерева с туфлями,
и из ствола лицо Корнея вырастает.
Хлебников уверял, что между его глазами и буквами молнии
проскакивали, когда он писал «Доски судьбы». Тоже бы памятник хороший получился
(молнии сделать с помощью электричества).
Памятник Розанову должен быть в
кустах (Розанов ест варенье и пьет чай из блюдечка). А напротив — зеркало. Он
еще и собой любуется…
Памятник Чехову со срубленными цветущими вишнями. В каждой
руке — загадочная маска (я).
Лев Толстой стоит возле трещины в земле (в виде змеи), с
другой стороны трещины — колокол; каждый может ударить в него.
Три сестры на вокзале «Пермь-2», где уходит в Москву «Кама» —
три огромные хризантемы со склоненными головами, а листья-руки в Москву — в
Москву... Или уж лучше три фигуры на стене вокзала — сделать фреску в духе
маньеризма: вытянутые фигуры.
Пушкину: бакенбарды, цилиндр, а лицо каждый будет просовывать
свое, чтобы сфотографироваться. Примеряя к себе Пушкина.
А Гоголь — из прозрачного материала. Улыбка красная. (Букур Слава: лучше, чтоб цвет менялся — темный сменялся прозрачным).
